Человек, которого нет

Итак, от первой и второй сессии у него остались только короткие конспекты, скорее даже — столбики опорных слов. Он отметил, что необходимо "записать про море слева, особенный свет, пишущую машинку"... В первые дни был буквально ошеломлен, но все же нашел силы сделать хотя бы это. Потом расшифровывал пункты, аккуратно подбирая слова, чтобы передать тающие впечатления. Ничего не придумывал. В чем сомневался — удерживал при себе, записывал только то, что точно помнил, что проявилось сильно и однозначно. Записывал только ощущения и мысли, возникавшие во время работы, избегая интерпретаций и трактовок.

Вот что осталось у него от второй работы с М., опорные слова и то, как он расшифровал их чуть позже:

"Вид из окна:

Как будто смотреть из замкнутого пространства, более темного — наружу, где светлее. Там город, он ограничен темной массой вдали и справа, слева — открытое пространство. Ничего не просматривается отчетливо, потому что там много солнца. Как будто пересвеченный снимок, видны края и контуры, остальное смыто солнцем.

Напряженность:

Я слежу за "отверткой" и понимаю, что мне надо очень сильно закрыться, не выдавать ничего. Похоже, можно ожидать любых способов воздействия, в том числе каких-то... технологических? И я готов, я уверен в своих силах, я могу противостоять этому".

Он помнил, как положил руки на подлокотники кресла: потому что так надо, так правильно в этом моменте. И тут же почувствовал, как будто не может убрать руки с подлокотников. Он помнил, что был в этот момент очень насторожен. И что очень ясно понимал: все очень плохо, совсем плохо, но не это главное. Главное — сохранить что-то, что они хотят вытащить. Информацию.

Ему было трудно описать это напряжение с тонким привкусом азарта.

Против него превосходящие силы противника. Они могут сделать с ним всё. Почти всё. Вот это "почти" может остаться за ним. И он намерен сражаться и победить. Он чувствует себя вполне на равных в этой точке. Это очень длинное описание, на самом деле слов там вообще нет, нет мыслей, есть просто знание этого всего одним куском. И он увидел и прочувствовал это всем собой — и оно насторожило его.

Симон из "Подсолнуха", за которого Лу держался изо всех сил, был журналистом. И Лу рассчитывал — когда допускал реальность этой смутной "памяти", — узнать о своей жизни мирного журналиста, достаточно левого, чтобы попасть под раздачу во время фашистского мятежа. Не более того. Максимум максиморум он ожидал обнаружить, что был социалистом. Но оказаться кем-то, владеющим секретной информацией? Хорошо, и такое может случиться с журналистом в неспокойные времена... Но быть кем-то, кто умеет и способен эту секретную информацию защитить, хотя к нему будут применены "технологические методы"? Какие? Пентотал натрия, другие виды "сыворотки правды"? Что-то еще? Как от этого защититься? Здесь стойкость духа роли не играет. Здесь нужна, наверное, какая-то специальная подготовка, тоже технологическая? Это уже не журналист, это... кто?

И поверх этих растерянных мыслей — испуг. Если это правда, то хотя бы понятно, отчего он не может ни смотреть фильмы, ни даже читать тексты, в которых описывается состояние наркотического опьянения. До головокружения, до замороженного оцепенения, невозможности дышать. Просто читаешь текст без всякой задней мысли, например, "Помутнение" Филипа Дика. Или смотришь фильм — например, "Джиа". И вдруг обнаруживаешь себя глубоко в дурнотном тумане, на дне колодца, плотно набитого серой ватой. Там невозможно быть, невозможно дышать. А ведь никогда ничего не употреблял, даже не пробовал ни разу, и неоткуда знать, как оно, здесь и сейчас, в этой жизни 1963 года рождения.

Записал еще это:

"Страх:

Трудно подобрать слова. Уверенный. Необратимый. Когда знаешь, что не страшно уже не будет. Всё, больше никогда. Когда совершенно ясно, что это уже конец. Уже не пронесет, не повезет. Не выживешь.

Страх чистый, совсем без примесей.

Это ужас?

Дрожь:

Я помню, что у меня начали мелко подергиваться губы, я не знал, что это такое.

Ноги:

Как будто отдельно от меня. Я их чувствую, но не могу ими управлять. Они где-то там, как будто тянутся за мной следом. Волокутся.

Неподвижность:

Лицо тяжелое и налитое, очень большое, как тяжелая подушка. Состояние бесчувственное и безразличное. Я не могу шевелить губами, не могу никакую мимику, я как будто замурован в этом лице, я его не чувствую, оно только большое и тяжелое и неподвижное".

И еще он запомнил крик. Как вдруг вышло из-под контроля лицо. Стало дергаться, сжиматься и как-то беспорядочно двигаться всё. Потом он понял, что сейчас закричит. Сказал об этом М. Она сказала: здесь можно кричать. Но он сам испугался подступавшего крика: неконтролируемого, совершенно звериного, бескрайнего. Сквозь удерживаемый крик поймал понимание: там что-то очень плохое делают с ним.

М. остановила это. Лу, с трудом заставляя себя дышать, сказал: не пойдем туда. М. показала ему стакан с водой, стоящий на столе рядом с ним. Ему не сразу удалось взять стакан. Как будто руки слабые, тяжелые, плохо управляемые. Он обхватил кружку двумя руками, с трудом поднес ко рту.

Почему-то вспомнил где-то прочитанное давно: после пытки электричеством не дают пить воду, опасно. Несколько дней потом пытался найти в интернете причину, не нашел.

После короткой передышки они продолжили работу. И вскоре он сложился, наклонился на колени и покачался так. Без слез, но очевидно и определенно он оплакивал себя.

И вдруг сверху, по спине, прокатилась неожиданная и сильная волна. Спокойствие и уверенность. Ему стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.

Он записал об этом:

"Не знаю, как это вообще возможно — но, кажется, я справился".

In treatment: На что он опирается

Я сказал Анне:

— Очень страшно думать, что не можешь доверять своим мыслям, своим чувствам. Все что угодно может означать все что угодно. На самом деле может быть все не так. Страшно, когда то, на чем стоит твоя гордость, твое достоинство — может оказаться иллюзией.

Тут она спросила, где эти гордость и достоинство у меня в теле, и я весь распрямился — и заметил, как интересно я распрямляюсь: не за шкирку, не за хребет себя вздергиваю, а от верхней части живота, от той части пресса, изнутри наружу.

Она сказала, что содержательная часть действительно может оказаться фантазией. Но процессуальная часть — в теле, вот она. Она точно есть, больше мы ничего не знаем, ни что ее порождает, ни откуда она берется.

Я согласился: не знаем.

Я сказал про "чувство победителя", которое у меня есть, поверх ужаса.

Важное достижение: после сорока пяти минут переговоров, временами перемежаемых шуточками и смехом (с комментариями про напряжение, которое нарастает), мы все-таки пришли туда, где у меня оцепенение. И я его показал и рассказал, как оно происходит и как мне в нем. Как оно затягивает, засасывает, будто воронка муравьиного льва, все глубже и глубже. Невозможно пошевелиться — телом, невозможно выбраться — душой. И показал, как я все-таки из него себя выдергиваю: на раз-два, по команде самому себе. И я все-таки в конце концов смог сказать "эти суки".

Как будто все это было на самом деле, как будто эта "память" — истинная и настоящая правда про меня.

— Там то, что для меня так важно. То, что я смог. Надеюсь, что смог.

— Там твоя победа?

— Я надеюсь. Я надеюсь.

Выписки:

"Агностицизм по своей сути — это не вера, а метод, в основе которого лежит неукоснительное выполнение одного принципа... Предписываемые им действия можно сформулировать следующим образом: в размышлениях, невзирая на всё прочее, следуй разуму так далеко, как сможешь. И воздерживайся считать бесспорными выводы из размышлений, не получивших или не могущих получить наглядное подтверждение. В этом я полагаю символ веры агностика, и если человек придерживается его твёрдо и неукоснительно, то ему не должно стыдиться встречаться с мирозданием лицом к лицу, что бы ни было уготовано для него в будущем".

Томас Генри Гексли

Неокончательный диагноз: Не так быстро

Наверное, было бы замечательно, если бы прямо с этого момента Лу поверил бы в свои "воспоминания" и спокойно собирал бы информацию, добывая ее из работы с М., из чтения книг и других материалов, посвященных теме переворота в Чили в 1973.

Или наоборот — это было бы верным признаком болезни.

Так или иначе, он не смог поверить раз и насовсем. Он был одержим желанием проверять и перепроверять информацию. И он не стал читать книги — довольно было и того, что сколько-то прочитала она еще в 80-х. Как он мог теперь различать свою память и ее впечатления от прочитанного? Он терпеливо ждал, не появится ли что-то, не укладывающееся в ее представления о происходившем там тогда. И не читал ничего нового. Около полугода не читал ничего на ту тему, которая больше всего его занимала. Потом начал понемногу собирать литературу. Все равно любопытство его одолевало. Когда он видел в своих "воспоминаниях" какой-то предмет, ему хотелось немедленно собрать побольше информации о нем. Это приводило к удивительным открытиям. Но об этом речь еще впереди.

In treatment: Посмотри на меня

Сегодня я сказал терапевту, что понимаю, конечно, ее интерес к той женщине, которая была раньше, но я здесь хотел бы, чтобы мы продолжали говорить обо мне, когда я начинаю рассказывать о своем.

Я понимаю, что она все еще пытается связать концы с концами. Но это... Как бы сказать? Это шнурки от разных ботинок, и пользы от связывания их друг с другом не будет. Те, "ее" шнурки в целом достаточно подвязаны, теперь — мое время.

У меня там есть травма, про которую я и хочу работать.

А не рассказывать, когда и как "она" узнала о существовании Вальпараисо.

Я и не помню... Кажется, у Роландо Карраско упоминается, что переворот начался на флоте. Может быть. Не знаю. Надо добыть книжку и проверить.

На самом деле я всего этого не сказал, я был слишком озадачен происходящим: я говорю о себе, а меня спрашивают о ней.

С другой стороны, я понимаю Анну: она не знает того, что знаю я.

Постепенно...

В общем, я сказал, что готов привести ее к себе той дорогой, которая ей подходит. Но я не уверен, что у меня действительно хватит терпения.

Когда я смогу — не только решусь, но и смогу, — добраться до того, что я пока только очерчиваю, до того ужаса...

Мне тогда понадобится много поддержки. И мой терапевт мне будет очень, очень нужен. Другого я завести не успею. Это дело долгое, контакт, доверие... В то доверие, которое не принимается решением от головы, а вырастает и разворачивается как будто само по себе, из опыта общения и взаимодействия, из опыта прохождения трудных и жестких моментов. У нас было много таких моментов и ситуаций в истории нашей терапии. Мне очень нужна будет моя Анна, когда я смогу добраться туда, где ужас.

Я говорю об этом так, как будто имею право рассчитывать на помощь в этих призрачных трудностях. Насколько же всё изменилось в тот момент, когда я перестал отбрыкиваться, позволил себе признать, что я есть я...

Записки сумасшедшего: Архивы

Моя жизнь очень изменилась с тех пор, как я принял к сведению и стал учитывать реальность своего предыдущего существования. Я не говорю о "прошлой жизни", потому что для меня это все та же самая жизнь и я — тот же самый я. Просто был перерыв, и еще у меня проблемы с памятью. Ну и некоторые другие нюансы надо иметь в виду.

Это был очень неожиданный и нелегкий опыт — вторая сессия с М. Я тогда обнаружил в своей памяти кое-что неожиданное и кое-что пугающее. И я не смог прямо назвать то, что увидел, то, что понял.

"Что-то очень плохое делают со мной".

У этого "очень плохого" есть точное название. Точное, простое, в одно слово. Я не мог ни произнести его вслух, ни написать.

Не говоря уже о том, что — я повторюсь — обо всем этом адски трудно говорить прямо и открыто. То просто "от ума" — я же не сумасшедший, чтобы такое говорить, да? То — так же просто — немеют губы и не поворачивается язык. Медленно, все очень медленно дается.

Ну что же, я не тороплюсь. Друг, имеющий похожие переживания, недавно сказал, что ему устойчивее всего, когда он обретает равновесие между тем опытом и этим.

Я стал думать — а как я?

Пытаюсь разобраться, как устроен мой двухслойный опыт.

Я помню все про нее, этот "архив" мне полностью доступен: события, отношение к ним (тут проступает вторым слоем еще и мое отношение), эмоции — я все это могу вспомнить, пережить заново. О себе же долгое время я вообще ничего не знал, кроме мужского рода. Я пытался жить, ограничившись ее опытом, не заглядывая "за край". Да у меня и оптики такой не было — заглянуть. У меня был только ее опыт и беспамятный я.

Тогда мне было проще всего решить, что раз я не знаю, значит, так и надо.

Она не хотела жить. Она потеряла любимого мужа, потеряла страну, в которой родилась и выросла. Нет, географически она оставалась на том же месте, в том же городе. Но все слишком изменилось, до своей противоположности — и пугало не только своей новизной, но и само по себе. Она думала об избавлении от страданий, но обязательства перед родственниками, которые остались бы в совершенно беспомощном и беззащитном положении в случае ее смерти, были для нее священны. И в то же время она сама чувствовала себя беспомощной и беззащитной перед жизнью, где уж ей было позаботиться о родных? И вот: она нашла способ уйти без физического самоубийства, а ее обязательства перешли ко мне как к ее наследнику.

Сейчас я думаю, если бы мне открыты были мои воспоминания с самого начала — те воспоминания, через которые приходится продираться, чтобы увидеть что-нибудь мирное и радостное, — я бы просто не справился с тем, что мне предстояло здесь. Но, хотя и не осознавал своего состояния, не помнил его причин — я был едва жив и очень слаб. И я был один, в этом смысле — совершенно один. Я ни с кем не смог бы поделиться тем, что мне открывается сейчас, мне не у кого было бы просить помощи и поддержки в тяжелые минуты, когда горе и страх набрасываются и рвут меня на части. Кто мог бы поверить? Даже гендерное "переключение" было сложно объяснить и отстаивать, даже с самыми близкими людьми. Кому и как я смог бы объяснить такое?

Даже себе не мог.

И я стал собирать себя из этой позиции: я — это она же, только он.

Знаете, как это забавно выглядит постфактум: много лет пытаться буквально наощупь определить подходящее количество ложек сахара в чае, каждый раз докладывая по одной, по пол-ложечки, пробуя и оставаясь недовольным; покупать книги, о которых она мечтала, потому что читала взахлеб одолженные у друзей, пролистывать эти книги — и оставлять нетронутыми на книжной полке на годы, потому что совершенно неинтересно и вообще по-дурацки написано; рассказывать о своей любви к яблокам — и не есть их совсем. Но человек способен многого не замечать о себе. Вот я и не замечал. Я даже красил в рыжий ее русые волосы, потому что она так носила. Я делал это, пока однажды не почувствовал, что если сейчас же не стану светловолосым — умру или сойду с ума. Но это было гораздо позже, когда я почти вспомнил, кто я (там же близко меня подкарауливали боль и отчаяние). По крайней мере, на тот момент я уже целый один раз сказал вслух, что я не здешний, не отсюда, не родился здесь в том году, который записан у меня в паспорте.