Олухи во Вселенной

— Вы уверены?

— Более чем уверен, более! Проведите эксперимент над собой, попробуйте навскидку перечислить хотя бы с полста имен и фамилий деятелей Французской революции — причем не только вождей, но и прочих. Что? А? То-то же...

— И что же из этого следует? — Александр Малиновский весь даже подался вперед, ожидая от старшего товарища завершения логической композиции.

— Из этого следует прежде всего то, что мы с вами на правильном пути, и революция в России дело близкого будущего. Часть партийных и околопартийных рядов охватила паника, кое-кто побежал в полицию каяться — это тоже нам на руку, пусть лучше партийные ряды очистятся сейчас, чем мы когда-нибудь понадеемся на негодное звено цепи. Прошлогодний съезд был манной кашей, эмигрантская часть даже не понимала, о чем ей говорим мы, работающие в России — но больше такого не будет. Наша партия станет партией профессиональной, подобной кадровой армии, а не рыхлому ополчению, не знающему с какого конца винтовка стреляет.

— Но ведь массовость партийной работы в этом случае будет нарушена, неужели же вы хотите лишить партию поддержки в рабочих, студенческих, интеллигентских кругах?

— Революция, мой друг, это война, а на войне можно проиграть сражение, но выиграть кампанию. Пусть другие партии сейчас разворачивают активную борьбу — каждый наносимый ими удар по фундаменту власти все равно будет ударом и ради нашего дела, каждый привлеченный к революционной борьбе будет привлечен и для нас. Мы же пока что воспользуемся той самой предательской паникой и станем благонадежными инженерами, врачами, учителями гимназий, земскими деятелями и даже служащими департаментов и министерств.

— То что вы предлагаете — это же совершенно невероятно, невозможно!

— Это возможно, уверяю вас, друг мой, — Красин отхлебнул коньяк, откинулся на спинку стула и, полный уверенности, продолжал, — Кто был Ковалевский? Участник революционных групп, два ареста, крепость. А сейчас он в ближнем круге министра финансов, заведует Департаментом, готовит международные торговые договора и российские законы.

— Но это же оппортунизм! Соглашательство! Предательство! — Малиновский негодовал, лицо его покрылось красными пятнами — а меж тем Красин оставался невозмутим, и, по обыкновению, продолжал выговаривать каждое слово отчетливо и весомо, словно вколачивал гвозди.

— Успокойтесь, прошу вас, я не апостол Петр, и третьи петухи еще не пели. Ковалевский отказался от революции всерьез. Мы же лишь сделаем вид — а сами тем временем ни на день не прекратим своей деятельности. Мы станем тем арсеналом, который будет снабжать бомбами наших полу-коллег, полу-соперников — социал-революционеров, польские, грузинские, финские группы. Мы подготовим свои отряды, каждый удар которых будет просчитан до секунды, до доли дюйма. Более того — приняв благообразный вид мы принудим вчера еще дремавших либералов почитать за честь оказывать нам помощь. Они будут полагать, что мы такие же либералы, как и они — но они не поймут, что по их тихим квартирам, дачам, усадьбам, по страницам их либеральных газеток — маршируют наши железные батальоны. И за их же, чорт возьми, деньги! И за этот наш коньяк, и за будущую динамитную лабораторию оплачено звонкой монетой по векселю либерал-миллионера Морозова. А в ближайшие дни я встречаюсь с нашим харьковским миллионером Алчевским, он так хочет увидеть украинское просвещение — и я дам ему это просвещение, такое просвещение, которое нужно нам. Если в его тридцати миллионах нашлось немного денег чтобы на собственной земле поставить памятник Шевченке — то я выучу десяток стихов этого Шевченки и мне будет о чем говорить с Алчевским.

Потрясенный Малиновский долго молчал, осмысливая услышанное, покачивал головой, теребил запонку на рукаве. Наконец, просветлев лицом, голосом, в котором не было и следа былого гнева, проговорил:

— Если государство — это человек, то мы станем нервной системою этого государства. Мышцы не знают, отчего они сжимаются, но мы будем не мышцами, а нервным центром, от которого идет сигнал сжаться...Революция как тщательно выверенный механизм, часовой механизм, в котором каждая деталь совершает свое малое движение и неумолимо подвигает стрелки так, как это задумано — это действительно прекрасно...

Красин похлопал его дружески по плечу и улыбнулся:

— Я знал, что вы поймете какой теперь должна быть наша партия и наша борьба.

— Но кто же должен стать целью для наших ударов? Нынешний государственный центр? Николай?

— О нет, только не он, — искренний смех Красина был ответом Малиновскому, — царь наш самый верный союзник. Именно самый верный союзник, ведь он назначает на государственные посты людей вроде Сипягина, который одной только ссылкою Сербского в Томск не только настроил против власти либеральные круги Москвы, но еще и организовал новый центр в том самом Томске — потому что Сербского если еще не приняли, так примут читать лекции студентам университета — и мы с вами знаем, чему он их будет учить. Уж кого необходимо делать целью для бомб и револьверов — так это ближний круг Николая и действительно небесталанных наших противников навроде Зубатова или Витте — чтобы страх преследовал его и не давал обдумывать предпринимаемые шаги, чтобы ему не было на кого опереться...

— Опора — вот главное слово в государстве, — Зубатов вновь прошелся по малой гостиной "Приюта для приятелей" в Ильинском, которое после отставки Сергея Александровича с поста генерал-губернатора было передано Министерством двора в пользование особого отдела Охранного отделения, — Именно опора, а не некие символы, исторические или идейные. Пытаться опереться лишь на древность рода, или на некие слепо притянутые из Европы модные веяния совершенно бессмысленно. Первое опровергнуто еще во времена Наполеона, который из безвестной корсиканской глуши своей волей дошел до императорского престола, второе же стало ясно при Петре, когда оказалось что бритье бород не делает сразу же Россию Голландией.

Подойдя к окну, он посмотрел на сад, стремительно теряющий листья, и задумался о чем-то, потом вновь, в который уже раз, повторил, глядя на осеннее уныние перед собой:

— Опора нужна, опора!

— Уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; — ответил ему скромно, даже бедновато одетый, чуть смуглый лицом юноша, сидевший на васильковом диване в углу гостиной, — и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое.

Сергей Васильевич резко обернулся:

— Русский образованный слой в течение двух веков привык к тому, чтобы учиться у Запада. Поэтому в России трудно рассчитывать на хороших и полезных руководителей из интеллигенции, которые, как правило, занимаются революционной пропагандой или либеральной деятельностью. Необходимо развивать умственную самостоятельность рабочих и избирать руководителей из их собственной среды. Развивать образование рабочих следует для того, чтобы постепенно возникла народная интеллигенция, которая по своему уровню не уступала бы в образовании высшим классам, но тесно была бы связана с рабочей средой. Нужно заботиться не только о светском образовании, но и о духовном развитии рабочих.

Знаете, очень жаль, что вы решили бросить духовную стезю. Очень, очень жаль. Я думаю, что лет через пять, к девятьсот пятому году, вы могли бы быть признанным вождем и учителем петербуржских или московских рабочих — и духовным, и политическим вождем...

— Когда меня пришли арестовывать, моя мама очень расстроилась, — юноша говорил, словно с некоторым трудом, тщательно подбирая русские слова, при упоминании матери голос его заметно потеплел, — Она тоже очень жалеет, что я решил не идти на последние экзамены.

— Это ничего, — Зубатов решительно подошел к нему и присел рядом на диванчик, — если потребуется, то я телефонирую в Синод Победоносцеву, и вопрос вашей экзаменовки и посвящения в сан будет незамедлительно решен.

— В прошлом году в приложении к журналу "Мир Божий" был напечатан новый роман из итальянской жизни — "Овод", — юноша чуть усмехнулся, — наше семинарское начальство не сразу поняло, что между названием журнала и его содержанием очень большая разница. Вы не чувствуете себя сейчас кардиналом Мартинелли, уговаривающим своего сына?

Зубатов почувствовал, что он словно натолкнулся на невидимую стену. Вновь подойдя к окну, он прижался лбом к холодному стеклу. С одной стороны, ему было неприятно, что его слова не нашли нужного отклика, с другой стороны, был даже рад видеть, что у собеседника есть достаточно воли.

— В бытность мою гимназистом я интересовался религиозными вопросами. Тогда же я чуть не по уши погрузился в кружковщину, встав на революционный путь. Однако встреча с новым моим учителем, жандармским ротмистром Бердяевым, переменила мои взгляды. Я все так же уверен, что социальные преобразования необходимы. Но я уверен, что форма их, и, главное, метода, должны быть эволюционными, а не революционными. Если падет великий дом государства, то под его обломками будет погребено всё. Социальные преобразования это не цель, это лишь инструмент. Предоставленная сама себе, или негодным вождям, революция скатывается в хаос, террор, гильотинирование. Возглавив преобразования и ведя их должным образом можно добиться и сохранения строя, и улучшения социальных условий, — он посмотрел на юношу, — Я вижу, вы с недоверием относитесь к моим словам. Пока что с недоверием. Вам непременно надо поговорить со Львом Александровичем Тихомировым, это особенный человек.

Юноша молчал, слушая, и Зубатов продолжал:

— Он был организатором и участником убийства Александра Второго, но после долгих лет размышлений переменил свои взгляды и, когда ему было позволено вновь вернуться на родину, отправился поклониться могиле убитого государя. Он проделал колоссальную мыслительную работу, дошел до самого нутра революции и поднялся обратно, но уже убежденным монархистом. Беда России в том, что лучшие сторонники монархии приходят от революции, наверху же... — Сергей Васильевич осекся, затем переменил разговор, — Пока мы разыскивали вас, и не только вас, я восстановил один из прежних своих проэктов: направление рациональной части еврейского Бунда не на социальную революцию в России, а на строительство своего дома в Палестине. Смею уверить, что некоторые из них были вначале так же непреклонны, как и вы, но после согласились с моей правотой. И вот еще...

Речь его была прервана стуком в дверь, это был давно уже ожидаемый Зубатовым Алексей Нечипоренко.

— А, проходите, проходите! — широким жестом указывая на сидящего на диванчике юношу, Зубатов улыбнулся, — Ну как, узнаете?

— Н-нет... — Алексей был совершенно искренен, — не узнаю...

— Ну же, мы с вами так много о нем говорили, чуть не с первого дня нашей встречи. Нуте-с? Не чужд поэзии, с неплохим духовным образованием — узнаете?

— Нет, честно.

— Да-с... А ведь это сын сапожника Виссариона Джугашвили, красный царь, как вы его мне рекомендовали.

— А... а... — Алексей, потеряв дар речи, долго не мог прийти в себя, потом выпалил, — А где его усы и трубка?

Зубатов глубоко вздохнул, сын горийского сапожника с удивлением и иронией, более даже иронией, чем удивлением, посмотрел на остолбеневшего потомка, давшего ему такую лестную рекомендацию в цари.

Еще раз вздохнув, Зубатов взял Алексея за плечо:

— Пойдемте, у нас сейчас еще одна встреча. А вы, Иосиф, — он обернулся в провожающему их взглядом Джугашвили, — позже еще сможете поговорить с Алексеем и другими. Да и наша с вами беседа ждет продолжения...

— Это точно он?

— И не сомневайтесь, — Зубатов покачал головой, — агентам полиции пришлось немало поработать, но с работой они справились великолепно.

— Надо же... А куда мы сейчас идем? Что за встреча?

— О, это в своем роде антитеза вашего Сталина-Джугашвили. С броненосца "Петропавловск" прибыл лейтенант Колчак.

— Адмирал Колчак?

— Нет, пока что только лейтенант. Он полагал, что его вызвали со Средиземного моря для будущего участия в полярной экспедиции, куда он давно порывается, но теперь, вероятно, ему придется отложить научную работу. К сожалению, мы пока так и не смогли найти видного в будущем противника революции Керенского и определиться, кто же именно из родов Голицыных и Оболенских станет важными фигурами контр-революционной борьбы. Это в грядущем они поручики и корнеты, а сейчас еще только под присмотром гувернанток играют деревянными лошадками...

Вечером, во время ужина, Светочка подняла бунт. Началось все с того, что она по-кошачьи потянулась и громко сказала:

— А вот говорят, что Сталин до старости был о-го-го! Интересно, а сейчас он какой?

Надежда Васильевна Шилова, присутствовавшая в этот раз за ужином, с грохотом уронила нож и покраснела, ее муж пропустил еще рюмку водки без очереди, а Алексей, сделав страшные глаза, громовым шепотом сказал:

— Ты что? Это же Сталин! Иосиф Виссарионович!

— Ну Сталин, ну Виссарионович, и что с того? Надоело все, сидим тут как в тюрьме, возят везде под охраной, развлечений никаких, в театре скукотища, на граммофоне одна нудятина, кино идиотское какое-то.

— Светка! — Игорь, покрасневший не меньше Надежды Васильевны, вскочил из-за стола.

— Что Светка? Думаешь, я не знаю, как ты в Питере в Смольном нажрался и полез лапать девок с криком "я дворянин, мне можно"?

— Светка! — вновь прошипел Алексей.

— Да пошел ты! Еще один дворянин нашелся, ага! Кто требовал французскую булку, а потом ныл, что ему вместо французской подсунули городскую?

Капитан Шилов пропустил еще рюмку водки и потянулся налить себе снова...

За вагонным окном мелькали столбы и деревья, появлялись и тут же исчезали аккуратные домики под черепичными крышами, проплывали городки с мощеными камнем улицами. Военный атташе Ясумаса Фукусима ехал из Берлина в швейцарский Берн и читал стихи Басё.

Туман и осенний дождь.

Но пусть невидима Фудзи.

Как радует сердце она. Перевод В.Марковой

Если бы Анжи знала об этом атташе и о читаемых им стихах, то, вероятнее всего, она была бы в восторге. Конечно, он не ходил все время с катаной и совершенно не походил на тех утонченных японских юношей, которых она обычно себе представляла — в черных рваных одеждах, с тремя-четырьмя серьгами в ухе, татуировкой на пол-плеча, одинокой розой в руке и с загадочной печалью во взгляде — но сейчас майор Фукусима сидел у окна в кимоно, и ему было действительно грустно. Половину жизни он провел вдали от родины — военным атташе в Североамериканских Штатах, в Китае, работал в Британской Индии и Бирме, и вот уже двенадцать лет был глазами и ушами японской армии в Берлине, он действительно давно не видел Фудзи, и он искренне ненавидел и Анжи и ее товарищей. Четыре года назад, когда японские войска полностью разгромили китайскую армию и Фукусима поэтически писал в своем дневнике о договоре, подписываемом не жалкими перьями и чернилами, но мечами и вражеской кровью, радуясь тому, что Япония становится теперь великой азиатской державой, внезапно сформированная коалиция Франции, Германии и России принудила Японию отказаться от завоеванного на полях сражений.