П С Ы Ж

Хесус подспудно понимал — обоснование найдётся, оправдание тоже. Задним числом что угодно обоснуешь. В мыслях крутился давешний разговор с биологичкой — всплыл из глубин, ворочался скользким спрутом; крючки щупалец впивались в кожу. Лидия Михайловна не отводила глаза; догадываясь, кто он, вела себя как обычно. Она и впрямь была клёвая. Жаль, сказала, когда Хесус пришёл извиняться. Чего жаль? — не понял Хесус. Кого, биологичка вздохнула. Иди, Федотов. Боитесь? — хмыкнул Хесус. Опасаетесь? Завидуете? Биологичка неожиданно потрепала его по волосам. Сочувствую. Зря ты, Игорь... Уши Хесуса вспыхнули, краска залила щёки. Лидия Михайловна! — возмущённо протянул он. Иди, Федотов, вздохнула биологичка. Иди уже.

Жека пропал в четверг, восьмого октября. Его искали друзья и родственники, менты и волонтёры, одноклассники и их родители; в субботу изувеченный труп нашли в овраге, на краю леса. Начались пересуды. Грешили на волков или забредшего невесть откуда медведя, шёпотом поговаривали о маньяке. О настоящей причине не обмолвился никто. О сборах, и о том, что Калмыков на них не пришёл, и что пацан был ершистый, с норовом. Именно поэтому... Кто-то подозревал, кто-то знал наверняка, но благоразумно промолчал. В городе объявили комендантский час для несовершеннолетних, администрация спешно озаботилась отловом бродячих собак. Власти усиленно делали вид, что контролируют ситуацию и не допустят новой беды.

Колокольный звон всё не стихал, на кладбище в сгустившихся сумерках опускали в яму богато убранный гроб, и чудовищные существа произносили траурные речи. Хесус не выдержал — улизнул, не дождавшись окончания службы. Никто не заметил, разве что тётка в кофте скривила узкие губы. Бродил потом в старом парке за церковью, где сидели на лавочках пенсионеры да гуляли с питомцами редкие собачники. Аллеи никто толком не подметал, и под кроссовками шуршали палые листья. Пахло прелью, в кустах чирикали воробьи; пятна жухлой травы в падающем наискосок свете казались рытвинами, а чересполосица теней — выпирающими из-под земли корнями. Парк год от года теснили новостройки, по частям отвоёвывая заброшенную территорию, и он становился менее диким и загадочным, терял былое очарование, постепенно превращаясь в заурядный безликий сквер.

Прислонившись к раздвоенной кряжистой сосне с дуплом над обломанной веткой, Хесус прикрыл глаза; хотелось побыть в тишине, наедине с собой, вдали от городской суеты. Не удалось. В кармане запиликал мобильник.

— Присутствовал? — с ходу поинтересовался Ингвар.

— Угу, — промычал Хесус.

Наверху сердито зацокала белка, недовольная, что ее потревожили.

— Выводы сделал?

— Какие?

— В одиночку полез, — пояснил Ингвар. — Без спроса.

— Куда?.. — уже догадываясь, пробормотал Хесус.

— В лабиринт.

— Запрещено?

— Не то чтобы запрещено, — уклончиво ответил куратор. — Не рекомендуется. Не любит он без спроса, пережевал да и выплюнул.

Хесус шмыгнул носом:

— Жалко. Родители вон убиваются.

— Не жалко, — отрезал Ингвар. — Стрельнуло упрямцу доказать непонятно кому непонятно что. Молодой, глупый. Тебя тоже касается. Невелика радость на катафалке прокатиться да под саваном у алтаря полежать.

Хесус решил сменить тему:

— Зачем отпевание? Они что, верующие? Или... боятся?

— Калмыковы-то? Богатые! — В трубке хохотнули, и Хесус явственно представил, как Ингвар осклабился. — Ну, и верующие, наверно. Не без того.

Сука ты, Хесус медленно выдохнул; горло царапнул шершавый комок. Поманили пацана и бросили, семья называется.

— В общем, не вздумай кого привести или сам сунуться, — продолжил Ингвар. — Помрёшь ни зазря.

— Да я ни ногой, — пообещал Хесус, вздрогнув.

— Верю. Тебя, поди, на верёвке не затащишь. Но учти, на первых порах случаются заскоки. Считай, предостерёг. После-то устаканится и айда-пожалуйста. Сборы, опять же.

— А если совсем не ходить? Ну, на сборы.

Собеседник надолго замолчал, в трубке раздавалось размеренное дыхание.

— Иванов надоумил? — сказал наконец.

— Нет, просто спрашиваю.

— Можешь не ходить, дело личное. Но — нежелательно.

Белке надоела людская болтовня, и она перепрыгнула на соседнюю ветку, а там и на другое дерево.

— Иначе что? Станешь изгоем, как Иванов?

— Изгоем? — удивился Ингвар. — С чего ты взял?

— Он же сам по себе.

— И что?

— Ну, есть же причина...

— Это не телефонный разговор, — оборвал Ингвар. — Пока.

Хесус тупо смотрел на тёмный экран, не понимая, чем разозлил куратора. Не изгой, получается? Что же вы его избегаете? Выругался, пнув ни в чём не повинную сосну, и поплёлся к выходу из парка.

Снова приснилось немое цветное кино. Не блокбастер, документалка.

Кладбище, гроб, венки; траурная процессия. Гроб пуст, в изголовье на парчовой подушке сиротливо ютятся две гвоздики. Красные на белом.

Есть ли желающие? — спрашивает голос за кадром. Люди оборачиваются. На самом деле никто ничего не спрашивает — Хесус домысливает, додумывает происходящее: обернулись, значит, что-то случилось. Значит, надо.

Это не люди, точнее не совсем. Острые клювы, ощеренные пасти, гривы, гребни, чешуя вместо кожи... Ад во плоти. Галки среди них нет, и Хесус облегчённо вздыхает. Это же мы, проносится в голове, всего лишь мы. Семья, банда. Ну, собрались. Ну, в облике. Почему бы и нет? Локоть к локтю, плечо к плечу, провожаем в последний путь... кого? Гроб пуст.

Есть ли желающие? — настойчиво повторяет голос. Лепестки гвоздик расплываются на парче кровавыми пятнами, ветер колышет ленты венков, искрится на солнце гранит надгробий. Не-е-е-т!! — ревёт многоголосый хор. Рычит, лает, воет. Хлопают крылья, стучат копыта, скрежещут когти. Желающих нет.

Камера показывает разверстый зёв могилы, комья земли, воткнутые в кучу лопаты с рыжими следами глины, примятую траву. В земле копошатся черви, божья коровка деловито ползёт по стеблю тысячелистника. Картинка дрожит, дёргается; камера рыщет по погосту, будто пёс, берущий след. Принюхивается. Ее заносит то влево, то вправо, мотает туда-сюда. Внезапно застыв, разворачивается, смотрит в упор. Нашла. Хесус чувствует жадный, липкий взгляд; пятится, закрывает лицо, отнюдь не горя желанием стать героем фильма. Поздно. Камера надвигается. Ближе, еще ближе. Распахивается гигантской зубастой пастью. Сейчас сцена вывернется наизнанку, зрители и актёры поменяются местами, Хесус — мёртвый герой — почиет во гробе, а кто-то с недоумением будет взирать на экран и гадать, что здесь вообще происходит?

Есть ли желающие? — в третий раз вопрошает незримый распорядитель. Согласно ритуалу Хесус обязан ответить "да" и шагнуть в центр круга, как тогда на поляне во время сборов. Заявить своё право стать не таким, как все, возвыситься над толпой, доказать, что достоин. И, выдержав испытание, подняться из грязи — в князи. Но не говорит и не шагает.

Это не испытание. Фарс? Представление? Гибельный обряд? Сон перепутал рождение и смерть, начало и конец, его жизнь и чью-то другую. Кого, мать вашу, хоронят? Что за дурдом?! Кошмар душит в ледяных объятьях: хрустят кости, синеют губы. Ты умрёшь, умрёшь... смеются голоса. Это плата, тупица, это — плата... Еще секунда, и вокруг сомкнутся стены лабиринта. Он будет удирать от себя и догонять — себя же, а потом...

Нет! — Хесус бьёт кулаком в объектив камеры, вкладывая в удар весь гнев и ярость. Бьёт, с ужасом осознавая, что ритуал нельзя прерывать, нельзя нарушать, он должен быть исполнен до конца, несмотря ни на что. Иначе... Кулак проходит насквозь, не чувствуя сопротивления. Хесус падает, не удержавшись на ногах, и проваливается в никуда, в ничто, наполненную болью пустоту, где тело кромсают бритвенно-острые грани фракталов, в лязг, грохот и скрежет — к безжалостной секире метронома. Лязг и грохот перекрывает сопровождаемый помехами монотонный голос: "Переход в точках бифуркации из прежнего устойчивого состояния на новый уровень, либо потеря устойчивости зависит от случайных факторов..."

Краски выцветают, тускнеют, пространство схватывается глыбой льда. БАМ-М-М! — в лёд впечатывается исполинский кулак; глыба содрогается от удара, от середины к краям змеятся трещины. В мутной толще кляксой растекается траурная процессия, венки, гроб; на кладбище падают сизые сумерки, их сменяет мрак — плотный, вязкий. Раскалённые добела, в нём мерцают извивы трещин.

Сеть, паутина, фрактальный лабиринт.

Проснувшись, Хесус долго сидел, уставясь в пол. Из приоткрытой форточки тянуло свежестью, на соседней кровати похрапывал Андрей, а Хесус, не в силах уснуть, мерил шагами комнату — от двери до подоконника, от подоконника до двери. Затем по привычке смотрел на ночной город, считая огни в окнах. Сбивался, начинал заново. Редкие, блёклые огоньки в перекрестьях рам напоминали плывущие в небе китайские фонарики. Огни слали сигнал сквозь тьму, которую не могли рассеять. Ты не один, слышал он далёкий шёпот. Не один. Я с тобой, потерпи... Стекло холодило лоб, отрезвляя, приводя мысли в порядок. Но лучше не становилось — свет в чужих окнах не успокаивал, как раньше.

Разве может успокоить факт, что кого-то еще кроме него мучает бессонница?

8. Старшие

Дом возвышался перед Хесусом тёмной громадой; во дворе тихо шумели тополя, за спортивной площадкой, у мусорных баков, что-то не поделив, грызлись собаки. Ветер нагнал облака, и звёзды едва угадывались за плотной пеленой. Колючие, далёкие; безучастные. Вдруг стало не по себе, от нехорошего предчувствия свело живот, по спине пробежал холодок. Уходи, будто шепнул кто-то, разворачивайся и уходи. Хесус привык доверять интуиции, но сейчас... возле родного дома? Мгновение колебался, затем решительно шагнул вперёд: он идёт домой, имеет полное право. Тополя укоризненно качали ветвями: не слуш-ш-шаешь, дурачок.

Щенки возились в коробке, недовольно пища, — похоже, хотели есть. Хесус и сам был голоден, в животе противно ныло. Ничего, Иванов обещал картошку и хлеб с салом. Удобнее перехватив коробку, он направился к подъезду. Справа раздалось утробное ворчание, переходящее в вой: на детской площадке выясняли отношения двое бойцов, тощих и грязных, как все уличные коты. Они злобно шипели, подёргивая кончиками хвостов; уши прижаты, зубы оскалены, прыжок... и визжащий комок покатился к песочнице. Хесус невольно усмехнулся. Настоящие зверюги, не чета толстомясым домашним лежебокам.

— Пшли! — шугнул котов.

Глупый, качали ветвями тополя, не слуш-ш-шаешь нас, не слыш-ш-шишь.

Снова взяли сомнения, идти или... Что ж его так корёжит? Почему? Хватит, успокойся, скоро всё узнаешь — достаточно лишь подняться к Иванову. Мать, поди, спит, подумалось мельком. А старлей ждёт, нервничает. Должен ведь он хоть немного нервничать? Тебе не понравятся мои вопросы, Саймон. Мне наверняка не понравятся ответы. Так что будем квиты, заранее.

У подъезда, скрытый кустами акации, стоял человек. Старлей? Встречать вышел? Хесус присмотрелся — да нет, почудилось от волнения. С какой стати Иванову... Нет, не почудилось. От стены отделилась угловатая тень, рывком придвинулась, сокращая расстояние; резкие, смазанные движения, плывущая внешность. Кто-то из банды, сильный, быстрый, опасный. Хесус поставил коробку со щенками и портфель, выпрямился, живот опять ныл от нехорошего предчувствия: по его душу пожаловали, кто бы сомневался. Тень не торопясь вышла на свет, замерла, давая себя рассмотреть — узнал? не глупи. Хесус узнал, как не узнать — Лёха-Рамзес, тот самый, которого триста лет назад сватали ему Радик с Димоном, чтобы решить в универе проблемы брата.

— Далеко собрался?

Голос Рамзеса сочился ядом.

Хесус отступил на шаг. С Лёхой они почти не пересекались, было странно видеть его здесь, тем более с искажённой обликом фигурой. Вроде бы человек, а на деле, считай, нет — балансирует на грани, сдерживая лезущую изнутри тварь. Нападать пока не собирается, но любой, даже незначительный морфинг — уже угроза, причём недвусмысленная.

— Тебе-то что?

— Мне? — Рамзес фыркнул. — Ты, мертвяк дважды перелицованный, еще спрашиваешь?

— Дважды? Разве меня... — Хесус осёкся, по словам старлея труп сожгли, прах развеяли. — Кто? Как?!

— Как, как — кверху каком, — издевательски передразнил Лёха. — Без понятия. Лабиринт отработал: из-за чего, почему — неизвестно. Но мы выясним, не беспокойся. Кто-то сильно тебя любит, Игорёк. Настолько, что плевать хотел на правила.

— На что намекаешь? Любят меня или нет, и кто именно — тебя не касается. Разойдёмся по-хорошему или?..

Хесус криво ухмыльнулся. Лёха несколько опешил от такой дерзости; замявшись на секунду, раздражённо процедил:

— С базара-то не съезжай. К Деду намылился? Дед не при делах. Кстати, это он в тебя из гранатомёта шмальнул и с крематорием подсуетился. Думал, цацкаться с тобой будут? На хер ты ему нужен.

— Пасть закрой, — сухо велел Хесус.

— Ты в мою пасть, — засмеялся Рамзес, — целиком поместишься.

Морда его вытянулась, заострилась, напоминая зубастый клюв, крылья с когтистыми пальцами свисали до земли. Перья отливали сталью.

— Сбавь обороты, придурок. Ты в своём уме?

— Я-то в своём, — прошипел Рамзес. — А ты? Если это ты, а если нет?! Чем докажешь, как обоснуешь?

— Будто ты станешь слушать.

Хесус был прав — Лёха не слушал. Он обвинял:

— Пройти лабиринт взрослым и не свихнуться? Пройти повторно, нарушив закон! Мёртвым? Невозможно! А ты, падла, как-то ухитрился и до сих пор жив. Мало того — здоров.

— Предъявляешь, что я не спятил и не умер? — возмутился Хесус.

Но Рамзес завёлся, обвинения и оскорбления сыпались одно за другим:

— И в первый раз не скопытился, хотя по возрасту пролетал. Повезло, типа? А Жека Калмыков погиб. Помнишь Жеку? Я его рекомендовал, готовил — зря, гниёт теперь на кладбище. Из-за тебя, сука!

— Мне жаль. Правда, жаль, но...

— Калмыков сам виноват, да? Конечно! А Димон, а Радик-циклоп? Тоже виноваты? Привели, блин, на сборы на свою голову. Идиоты, какие же...

Издав хищный клёкот, Рамзес ударил — внезапно, без замаха, оборвав речь на полуслове; брызнула асфальтная крошка, сверкнул металл. Удар не достиг цели, Хесус успел отскочить и взъяриться тоже успел. Сердце толкнулось в рёбра, вспухло — звонкое, горячее, кровь бурлила; в жилы словно закачали расплавленный свинец. Хесус зарычал, дыбя загривок, щёлкнул клыками. В затылок плеснуло жаром — бей! рви!.. Секундой позже он понял — Рамзес бил вполсилы, дав ему шанс. Может, и промахнулся нарочно? Шумно сглотнув, Хесус напрягся, подавляя инстинктивный, звериный порыв броситься на врага. Растоптать, уничтожить. Наверно, Рамзес того и добивается. Провоцирует, ищет повод напасть всерьёз. Зачем? Вряд ли он явился один, по своей воле, значит, подстава. Неподалёку кто-то из старших, наблюдает со стороны. Рамзеса натравили, чтобы... устроить проверку? взять на слабо? или без затей прикончить в драке? Отмазка проста: сам нарвался. Не дождётесь, паскуды. Грудь сдавило железным обручами, вперехлёст, крепко-накрепко. Бей! — звенело внутри. Круши! Из пасти на асфальт капала едкая слюна... Куда, скотина? Стоять! Рвущийся наружу облик поник, скованный цепями рассудка.