Беглецы. Новая реальность

Он сошел с трибуны под гробовую тишину, которая оказалась красноречивее любых аплодисментов.

Голосование длилось недолго. Когда огласили результаты, даже сторонники Чепанова ахнули. Подавляющее большинство проголосовало за введение денег, а Председателем совета был избран он.

Дневник Егора Петелина.

13 октября

А вчера отец опять пришел с заседания совета смурной. Не стал лезть к нему, но мама утром проговорилась, что произошло. Папа опять поцапался с Чепановым. Тот настаивал на разрешении организовывать частные производства. Ну то есть все основное будет принадлежать Мастерграду, а всякая мелочь — пожалуйста, открывай свое. А отец считал, что это рано при нашем дефиците рук! Короче, поругались они, но совет пошел за Чепановым. Думаю, он не прав, но разве ему скажешь — обидится! Такие вот дела... Нда...

В общем теперь у нас главный появился — Чепанов Степан Викторович. А отец с ним в порядочных контрах, так что не знаю даже как к этому относится. И да, еще, кончился наш военный коммунизм. Со следующего понедельника вводят рубли. Их напечатают на принтере — а они все в собственности колонии, на привезенной из 'старого' мира мелованной бумаге — так что не подделаешь.

Рубли обещали свободно обменивать на привычные местным серебро и арабские дирхемы. Так что я теперь весьма обеспеченный человек. Моя месячная зарплата спецназовца будет 200 рублей. А это при обмене где-то 200 грамм серебра. Существенная сумма, если учитывать, что корова стоит 80 грамм серебра, а конь от 150 до 300 грамм.

Кстати, есть такой дядя Ашот — он сапожник, и классный. Так вот, как-то разговорились, так он и говорит: 'Слушай, ремонтировать обувь я еще смогу, а вот новую шить — рук не хватит, никак не хватит. Пусть дадут мне наладить сапожный бизнес, а я привезу обувные лекала в Смоленск — о производстве с местными сапожниками я договорился. Буду закупать готовые сапоги, туфли мужские и женские всякие и следить чтобы все было качественно и по-нашему, а не как у местных — что на правую ногу, что на левую — одинаковая обувь'

Ужас! Как они только ходят в ней? И, по-моему, схема, которую предлагает дядя Ашот, нормальная!

Зы: Еще начали приходить выкупы за пленных, и папа надеется на хорошие деньги в казну. Так что казна ничуть не обеднеет!

* * *

— Ха! Теймураз, ну е-мое, — бывший милиционер и один из старожилов Мастерграда Трофим Владыкин скептически покосился на двух матерых воинов в нарядных красных рубашках с затейливой вышивкой. Их простые шерстяные плащи, снятые с могучих плеч, покоились на лавке, а сами они были усаты, обветрены и тверды, словно высечены боевой секирой из цельного куска дуба. Они были похожи как две капли воды, отличались лишь оттенком загара: один был заметно смуглее. Потом посмотрел в сторону стойки кабатчика. — Доблестным воинам Дражко и Чедрагу подать им какое-то пиво? Да это ж насмешка над доблестными русами! Мужи водку пьют!

Он отчего-то смутился, зыркнул на Ушакова Семена Степановича по кличке СС, во главе стола и, добавил, — Ну ладно, самогонку... Но чтоб огурцом — знатную!

Близнецы переглянулись, потом, тот, что смуглее — старший, Дражко, с некоторым сомнением прогудел и оглянулся на Ушакова:

— Добро. Отопьем водку.

Ушаков недовольно хмыкнул и укоряюще посмотрел на глядящего на него ясным взором младенца Владыкина. Но промолчал. Близнецы первые среди пленников нанялись на службу Мастерграду, а к ободритам, известным верностью клятве 'на земле' (человек, дававший клятву символизировавшую обращение к Матери-Земле в случае ее нарушения отрекался от земли, которая его кормит, и обрекал себя на смерть и бесплодие. Одна из самых сильных и нерушимых клятв западных славян), доверяли.

Маленькое происшествие вызвало одобрительные кивки компании за столом.

— Теймураз! Дорогой! — сиреной взревел Трофим, поворачиваясь к стойке трактирщика, — Еще две рюмки для наших уважаемых другов!

Подкатился кругленький и юркий, словно ртуть, дядька Теймураз — хозяин заведения и трактирщик — он не стал доверять обслуживание суетливым официанткам.

Перед носом Трофима, между блюдами с жаренными поросенком и рыбой, на дубовый стол из широких, плотно подогнанных досок опустился поднос с двумя глиняными рюмками и кувшином. Расплылся в довольной улыбке.

— О-о-о, другое дело, — налил варягам, как и всем, отмеряя на глаз: на полпальца не доходя до края.

Дражко наклонил голову и тихо, по-звериному, втянул воздух. По его лицу поползла тень настороженности.

— Кушайте дорогие, кушайте, — слегка склонил голову перед Ушаковым. Большой человек, как не уважить? — А компот за счет заведения!

В этот вечер в таверне, построенной спустя неделю после разрешения мелкой частной собственности, было немноголюдно. Большую часть занятых столов заняли мастерградские компании, в основном чисто мужские. Лишь у самого выхода о чем-то шептались за кувшином пива и немудреной закуской двое местных. Судя по виду — купцы из Смоленска.

Двадцать первым веком здесь и не пахло — Теймураз делал все, чтобы в трактире 'Приют странника', царила средневековая атмосфера, конечно, в пределах разумного. Большие стеклянные окна под самым потолком (трактир, по местному архитектурному обычаю, был наполовину в земле) впускали последние лучи заката, а по углам, выхватывая из сгущающихся сумерек уютные круги света, горели лампы 'Летучая мышь', несколько дубовых столов с лавками, чистота... И главное — здесь хорошо готовили и всегда имелось в достатке, чем промочить горло, в том числе местное пиво, мед и заморские вина, в основном из Византии. Мастерградцы еще не успели привыкнуть к пошлой роскоши, и то, что спустя считанные месяцы после переселения появилось свое 'питейное' заведение, казалось чудом. Особенно тем, кто ценил возможность пропустить пару рюмок в достойной обстановке.

Но сегодня большую часть завсегдатаев обуревало сумрачное настроение. Виной тому был угол, оккупированный странной и излишне шумной компанией.

Во главе стола восседал член городского совета Ушаков. Рядом с ним — четверо спецназовцев в полной форме, со штатными шпагами на поясах: Петелин Егор и его напарник по боевой двойке, здоровенный, словно медведь, Плотников Максим по кличке Балу; резкий, словно ртуть, небольшого роста Мельников Роман и вечно улыбчивый Абухан Юсупов, откликавшиеся на 'Метлу' и 'Хана'. Замыкал этот ряд Трофим Владыкин.

А напротив, вызывающе спокойные, сидели двое явных варягов.

Вот это и вызывало вопрос: что они делают тут? Компания складывалась более чем странная. Все знали, что пленные содержались в импровизированном лагере, а не пировали в трактире. Не будь за тем же столом члена совета и не сохраняй хозяин Теймураз обычный невозмутимый вид, нашлось бы немало желающих немедленно прояснить ситуацию.

Ушаков дождался, когда варягам нальют и поднялся с рюмкой в руках.

— Ну что, предстоит нам нелегкое дело и должны мы доверять друг другу полностью... Вот чтобы мы узнали немного друг друга я и собрал вас друзья и сослуживцы. Ну, за нас, за вас и Мастерград! Чтобы рос и процветал наш общий дом!

Мастерградцы, с рюмками в руках, поднялись, варяги, помедлив, последовали их примеру.

Выпили, присели с усмешкой наблюдая ошеломленные, с выпученными глазами, лица варягов. Не приходилось им еще пробовать мастерградский самогон. Положение спасли вовремя подсунутые братьям стаканы с компотом.

Негромко заиграла музыка. Электронную технику из двадцать первого века использовали вовсю. Все равно как не береги, через три-пять лет, в лучшем случае через десять-пятнадцать она выйдет из строя без возможности восстановления.

Через некоторое время, когда разлили по второй, Петелин — а он был замом в их маленькой компании спросил деланно небрежным тоном:

— Уважаемый Чедраг, сын Годлава, а я тебя помню. Видел я тебя, когда войско князя Олега побили. Нехорошо ты смотрел на нас. Словно волк на овец. Вот и не могу в толк взять почему ты поклялся в верности Мастерграду. Уж не обижайся, но в товарищах я должен быть уверен — жизнь им в походе доверяю!

Он замолчал, выжидательно глядя на не прятавших взгляд варягов. Замолчали и остальные мастерградцы. Видимо, это вопрос интересовал всех.

Первым нарушил молчание Дражко. Он не стал вставать, лишь медленно повернул стопку в грубых, исцарапанных пальцах.

— Справедливый вопрос, — его голос, низкий и хриплый, прозвучал особенно громко в давящей тишине. — Волком зырил? Возможно. Вы были ворози. А на ворог и надо зыреть волком. — Он прищурился, и его взгляд скользнул по лицам мастерградцев, будто отыскивая что-то. — Но волк — зверь не подлый. Он за дружину стоит горой. И помнит, кто помог ему.

Дражко сделал небольшую паузу, давая словам улечься.

— Брат мой, Чедраг был ранен люто. Чрево распорото... смерть неминуча. — Голос варяга на миг дрогнул, он с силой сжал стопку. — Ваш лекарь, та самая, что в очках, врачевала его и промыслом Рода он оживе... Я стоял рядом и видел, как вы бьетесь за его жизнь, будто это он ваш родич, а не чужанин.

Он поднял на Петелина прямой, твердый взгляд. Ни тени лукавства в нем не было.

— Вы ему душу вернули. Мне — брата. После сего, — Дражко отпил из стопки, словно скрепляя клятву, — я принес присягу Мастерграду, и брат мой принес. Моя рота — не от страха или корысти. Она от долга. И волк я теперь для ваших врагов. А для вас... — Он чуть заметно усмехнулся. — Для вас я — тот, кому можно хребет вверить. Или тот, кто первый пойдет в пролом. Разницы нет. Честь и благодарность моя — вот что стоит за моей ротой. Жаль, что не могу лечцю воздати за труды ее... Довлеет ли вам сего ответа?

В воздухе повисло новое молчание, но теперь оно было иным — тяжелым, но не враждебным, а полным переосмысления. И первым, откашлявшись, поднял рюмку Ушаков.

— Ну за братьев наших новых. Дражко и Чедрага.

— Семен Степанович, разрешите, — перебил Егор и подернул рукав форменной куртки, на запястье тускло блеснул серебром браслет из трофеев. Сдернул с руки и протянул. — Прими дар, брат. От души.

Суровые черты лица Дражко дрогнули:

— Благодарствую, брате! — он наклонил голову и забрал, сдвинув в сторону блюдо с остатками поросенка, вперемежку с корками от каравая.

Время неумолимо бежало к двенадцати ночи — времени закрытия и, трактир неумолимо пустел. Музыка, до этого резавшая слух чуждостью, показалась Дражко знакомой. Флейта! Да это же наша! После всей этой сладкой патоки мастерградцев — наконец-то звук, от которого кровь стынет в жилах и закипает одновременно! Нет, вои они отменные, но музыка их — робичей! (рабов по-славянски).

Поднялся со скамейки, хотя это было тяжело — каждая мышца кричала от напряжения. Мы... а кто мы, сыновья Годлава или уже мастерградцы? В висках стучало: Честь. Долг. Кровь. Он не знал ответа, но знал одно: долг на нем за брата, и если нужно жизнь отдать за родовича — он отдаст, не моргнув глазом!

Сыны Годлава знают, что такое честь!

Подошел к стене, от которой шли звуки музыки. К флейте присоединился ритмичный, яростный бой бубна. Именно такой музыкой провожали на смертный бой воев-вагров. В горле пересохло, кадык судорожно дернулся. И вдруг, без мысли, чисто на инстинкте, Дражко швырнул в пол глиняную стопку. Еще звон осколков не смолк, как он подпрыгнул, ноги, в резком и хаотичном движении выполнили движения дикого танца. Это был не танец. Это было воплощение.

Сначала движения были тягучими, словно варяг двигался сквозь плотную воду, но с каждым ударом бубна они набирали скорость, превращаясь в вихрь. Ноги, казалось, не просто отбивали ритм по полу — они вбивали в него память о каждом павшем, о каждой клятве, о каждой капле пролитой крови. Взгляд, остекленевший и невидящий, был прикован к собственной танцующей тени — призраку его ярости и его скорби. В поворотах, в резких взмахах рук, в яростных притоптах жила первобытная сила зверя, сорвавшегося с цепи.

И он ощутил на плече теплое, твердое нажатие. Скосив взгляд, он увидел знакомую руку, шрамы на костяшках. Чедраг! И вот они уже танцевали вдвоем, ожесточенно, с таким неистовством, будто каждый удар каблука в пол был ударом копья в щит врага.

Ехо-хо, ехо-хо! Ехо-хо, ехо-хо! — в кличе под громовой перестук каблуков, звенела первобытная злоба.

Двое танцоров ожесточенно, словно они вбивали кабуки не в пол, а в еще теплые трупы врагов, танцевали, а в таверне гремело пиратское: — Ехо-хо, ехо-хо! Ехо-хо, ехо-хо!

Один за другим присоединились другие мастерградцы, спецназовцы. Сначала двое, затем еще и еще.

Дражко скосил взгляд и увидел странно спокойное лицо Егора — сына одного из вождей города и, волна приязни ли, любви прокатилось по нему. Брат... он меня понимает! Он почувствовал руку мастерградца на плече.

— Ех-хо-хо, Ех-хо-хо! — наполненные первобытной яростью и злобой ревели голоса. Крики, эхом, отражались от низких потолков, заполняли небольшой зал до предела.

— Ех-хо-хо, Ех-хо-хо! — и не было никого роднее их — рожденных в двадцать первом веке и в девятом. И одинаковы были они. И за это родство они отдали бы жизнь.

Дикий танец набирал обороты. Все новые участники вливались в безумный хоровод, руки ложились на плечи соседей. Мужи в неистовом вихре кружились, лица искажались в жутком экстазе. На них читался безумный восторг смерти и разрушения — такой же, с каким воины бросались грудью на вражеские клинки.

— Ех-хо-хо, Ех-хо-хо! — и в этих криках слышалось неистовое исступление первобытного зверя, готового дорого продать свою жизнь. В них звучала священная ярость, подобная божественной — та ярость, когда собственная жизнь уже не имеет значения, когда единственное, что важно — уничтожить врага любой ценой. Они кружились, сбиваясь в плотную массу, дыша в унисон. Низкие потолки отражали и умножали их крик, наполняя небольшой зал до предела священной яростью. На лицах читался не просто восторг, а экстаз самопожертвования, та пьянящая готовность к смерти, что делает воина бессмертным.

— Ех-хо-хо, Ех-хо-хо! — гремело в зале и продолжался дикий танец смерти.

А древняя мелодия все плыла и плыла над и, казалось, это длится бесконечно.

* * *

Прошли сутки.

— Кукареку! — тревожные звуки первого петушиного крика плыли над спящим Мастерградом, предвещая скорый восход солнца. Они плыли и плыли в подсиненном скорым рассветом воздухе над темнеющим Днепром, пока не затерялись в туманной дали. И тут же его подхватили другие птичьи глотки, сливаясь в многоголосый хор.

Десяток кур и петухов взяли с собой в прошлое. Кур, не желая смешивать с местной худосочной и малопродуктивной породой, берегли для увеличения стада, так что бодрых крикунов набралось с два десятка. По расчетам зоотехника — выпускника сельхозакадемии, со следующего лета Мастерград мог рассчитывать на самообеспечение яйцом и курятиной.

На пахнущем смолой и сырым деревом пирсе, смешались провожающие родственники и члены разведывательная экспедиции сутки тому назад знакомившееся в Приюте странников. Тихие разговоры, последние напутствия. С тихим плеском у причала тихо покачивалась гордость местного флота, прочная парусно-моторная лодка— модернизированная городскими умельцами варяжская ладья. Ее оснастили палубой и мотором. На корме возвышалась вместительная палатка цвета хаки. Мать Егора, Ольга, не обращая внимание не недовольство сына, поправила ему воротник куртки, глаза ее тревожно блестели. Александр Петелин, чуть поодаль, стоял, сжав кулаки. Он вспоминал недавнее прошлое, где на Совете Мастерграда решалась судьба экспедиции.