5. Денарий кесаря

— Войдите! — ответил отец недовольно.

Это был Скавр, центурион дежурной когорты. Торопливо выбросив руку в приветствии, он выпалил с порога:

— У ворот центурион с солдатами. Говорит, прибыл из Рима по поручению консула.

Отец встал. По его лицу я сразу понял, что далее заниматься углем нам не придется.

— Ты впустил его? — спросил отец.

— Нет! — Скавр замялся. — Я поступил неправильно?

— Правильно, — успокоил отец. — Как выглядят гости? Сколько их?

— Центурион и восемь солдат. В полном вооружении, верхом. С ними еще какой-то старик, по одежде — вольноотпущенник. Видно, что они долго скакали. Уставшие, одежда в грязи.

— Преторианцы на лошадях, — усмехнулся отец. — Неделя пути... Этот контуберний не скоро сможет маршировать по римским улицам. Построй во дворе свободных солдат! — велел он Скавру. — В полном вооружении. Затем впусти гостей. Отведите их лошадей в конюшню, гостям предложи умыться и вина с дороги. Затем препроводи сюда. Вели преторианцам оставить пилумы и щиты в казарме, станут сопротивляться, окружи и отбери силой. Мечи пусть сохранят. Не хватало, чтобы они своими палками чаны с металлом перевернули, — пояснил он Скавру, но я сообразил, что вовсе не это соображение заставило отца отдать приказ. Скавр это тоже понял.

— Будет исполнено, префект! — улыбнулся он и убежал.

Отец подошел к шкафу и достал панцирь; короткий, из двух пластин, выкованных по форме тела — защитное вооружение префекта. Панцирь был позолочен и украшен бронзовыми медалями, полученными отцом в легионе. Я помог ему застегнуть ремни, затем быстро надел свою центурионскую лорику. Без медалей. Шлемы остались в шкафу. Мы накинули перевязи с мечами и встали у стола. На душе у меня стало тревожно. Я не помнил, чтоб мы встречали гостей при оружии.

Мы успели. Дверь распахнулась, и в зал стремительно вошел невысокий плотный центурион в кованном, как у отца, панцире. Лицо его было красным от гнева.

Публию Элию Сеяну, так звали гостя, было двадцать пять, то есть он был совсем молод для должности центуриона преторианцев, привилегированного, личного войска императора, служить в котором было великой честью даже для родовитых патрициев. Центурионами у преторианцев становились, как правило, люди заслуженные, но Публий был племянником самого Сеяна, поэтому обязательные для всех нормы не действовали. На госте был богатый плащ, забрызганный грязью, в грязи были его шерстяные штаны — "браки" и изящные сапоги из мягкой кожи. Ножны и рукоять меча Элия были украшены золотом, золотые узоры змеились и на грудной пластине панциря — слишком богатый наряд даже для преторианца. Ступал центурион не слишком уверенно, широко расставляя ноги — отец был прав, говоря о последствиях скачки пехоты на лошадях. Легионеров учат ездить верхом, но делать им это приходится редко. Особенно изнеженным преторианцам...

Все это я разглядел и узнал потом. В тот миг я видел лишь перекошенное гневом лицо гостя и невольно потянулся к мечу. К счастью, преторианец не заметил моего движения.

— Почему не пустили моих солдат?! — вскричал гость с порога. — Кто смеет препятствовать посланцу консула?

В дверном проеме я заметил мелькнувшую голову Скавра и сообразил: центурион истолковал веление префекта по-своему.

— Откуда мне знать, кто ты? — спокойно ответил отец. — Это монетный двор Рима, его строго охраняют. Посторонний может войти сюда лишь с моего разрешению или по велению римского консула. Так приказал мне сам Август, а сын его, Тиберий, этого повеления не отменял.

— Я... — начал было гость, но потом молча достал из сумки на боку свиток в красном кожаном футляре и протянул отцу.

Отец молча развернул пергамент. Я глянул через его плечо. Это был указ об оказании всякого содействия посланнику консула Рима, Публию Элию Сеяну. Указ скрепляла печать консула.

— Чем могу помочь? — спросил отец, возвращая свиток Элию.

— Я хочу осмотреть монетный двор.

— Что именно?

— Все!

— Это займет много времени.

— Я не тороплюсь.

— Тогда идем!

— Вели позвать моих солдат! — сердито сказал Элий.

— Зачем они тебе?

Элий замялся.

— Если ты опасаешься за свою жизнь, то напрасно, — невозмутимо сказал отец. — Монетный двор охраняется, никто не посмеет причинить вред посланцу консула. Если ты просто хочешь, чтоб тебя сопровождали, — продолжил отец, увидев, как изменился преторианец в лице при первых его словах, — то лучше не делать этого. Здесь не улицы Рима; там, куда мы пойдем, тесно, шумно и грязно. Посторонний может нечаянно опрокинуть на себя котел с расплавленным серебром или горячие заготовки. Я не хочу, чтоб в моем дворе пострадал преторианец. Втроем мы сумеем этого избежать, но если нас будет десять...

— Он пойдет с нами! — перебил его Элий.

Только сейчас я заметил человека, скромно стоявшего за спиной преторианца. Он был одет как вольноотпущенник (каковым и являлся), на вид ему было не меньше пятидесяти. Отец пожал плечами, и мы спустились во двор.

Я много раз бывал внутри монетного двора, поэтому больше смотрел на гостей, чем на работников. Элий пожелал увидеть все, поэтому отец начал с резчиков. Пятеро их, склоняясь над каменными заготовками, сосредоточенно работали закаленными резцами, создавая формы для инструментов. Кожаной печатью, смоченной в туши, резчики наносили рисунок на камень, затем, очертив резцом контуры, начинали убирать лишнее с образа монеты. Сначала они работали грубым инструментом, затем брали в руку маленький, в завершение тщательно полировали изображение песком — крупным, а затем мелким, как пудра. Отец рассказывал это Элию, центурион важно кивал в ответ, скользя по сторонам равнодушным взглядом. Сопровождавший его вольноотпущенник (как мы узнали позже, его звали Юний) проявил куда более пристальный интерес. Проворно достав из сумки круглое шлифованное стекло, он стал рассматривать сквозь него готовые формы и не отошел от стола резчиков, пока не пересмотрел все. Такой же интерес он проявил в литейной, где каменные формы заливали горячей бронзой: снова внимательно осмотрел каждый отлитый чекан и даже едва не обжегся, протянув руку к горячим, только что извлеченным из форм, инструментам. Отец упредил его, плеснув на чеканы водой из ковша. Облако пара взмыло к потолку, Юний отшатнулся, но потом склонился в благодарном поклоне. По знаку отца раб окатил горячий инструмент водой из ведра, после чего Юний смог их осмотреть, не опасаясь обжечься.

— Почему вы используете бронзу, префект? — спросил вольноотпущенник, закончив осмотр. — На сенатском дворе чеканы железные.

— Бронзу легче обрабатывать, — пояснил отец, — ведь отливки приходится чистить и полировать. С железом это труднее, к тому же при литье железом получается много негодных чеканов. На сенатском дворе чеканят монеты из меди и бронзы, эти металлы твердые, там железо необходимо. У нас серебро и золото, они мягкие.

Юний остался удовлетворенным ответом, и мы двинулись дальше. К моему удивлению вольноотпущенник остался равнодушным к отливке заготовок для монет, хотя, на мой взгляд, это было самое интересное. Вдоль стены литейной стояли большие закопченные печи, у которых суетились полуголые рабы, раздувая меха. Вот литейщики сдвинули заслонку и выхватили щипцами на двух длинных ручках чан с жидким металлом. Быстро отнесли его в угол к заранее приготовленным формам и стали разливать брызжущее искрами горячее серебро. Вот еще одна печь пыхнула жаром, затем следующая. Вокруг было дымно, жарко, пахло горько и кисло, литейщики сновали вокруг, как подручные в Тартаре. Центурион засмотрелся. Увлекшись, он подошел слишком близко, и литейщики, бежавшие к формам, едва не столкнулись с гостем. Жидкий метал колыхнулся в чане, выбросив сноп горячих капель. Если б отец не дернул гостя за руку, его окатило с головы до ног. Элий опасливо отошел в сторону, подбежавший раб быстро смахнул метелкой брызги серебра в совок и высыпал в чан для переплавки.

— Теперь понимаешь, центурион, почему я не пустил сюда преторианцев? — прокричал отец сквозь шум. — Я не смогу усмотреть за контубернием, кого-нибудь из солдат непременно обожгли бы.

Элий в ответ надулся, но спорить не стал. Отец жестом пригласил его следовать дальше.

Когда-то литейную и место чеканки разделяла стена, но отец приказал снести ее. Прежде отлитые заготовки остывали, а перед чеканкой их грели заново. Это требовало много угля, и отец приказал подавать горячие заготовки прямо из литейной. Это требовало ловкого сочетания труда многих, но у нас работали опытные люди... Новшество прижилось. Угля монетный двор стал потреблять меньше, на чем и пытался нажиться управляющий хозяйством.

В чеканной стоял грохот. Рабы подносили кузнецам горячие заготовки в маленьких железных корзиночках, затем выхватывали их по одной щипцами и клали на чекан. Кузнец приставлял сверху второй, быстро, с короткого размаха, бил молотом и стряхивал готовую монету в большую медную чашу. Раб тут же подавал следующую заготовку. Когда заготовки кончались, кузнец бросал нагревшиеся чеканы в воду и взамен брал остывшие. Тем временем подносчик подавал новую порцию заготовок... Со стороны казалось, что кузнецы словно играют своими молотами, но я знал, сколько умения нужно для точного удара. Чуть сильнее — заготовка раздавится, края монеты загнутся вверх, чуть слабее — не оттиснется рисунок. Стоит руке кузнеца дрогнуть, и отпечаток не впишется в серебряный кружок, съедет вбок. Все испорченные монеты отправятся в литейную, и императорский фиск понесет убыток на угаре серебра.

Некоторое время Элий заворожено смотрел, как только что отчеканенные монеты сыплются в чаши.

— Здесь работают рабы или вольноотпущенники? — спросил отца.

— И те и другие. Рабы подносят, убирают, раздувают меха. Резчики, литейщики и кузнецы — вольноотпущенники.

— Им много платят?

— Двадцать денариев в месяц.

— Больше, чем легионеру!

— Легионеров у Рима много, умелого резчика или кузнеца найти труднее.

— Раб обошелся б дешевле.

— Возможно, в Риме можно купить кузнеца или резчика, но здесь Галлия, центурион! На невольничьем рынке продают германцев или фризов, взятых в бою, они умеют только драться и пить пиво, резчика из такого не сделаешь. Германцы не годны даже на подноску угля или раздувания мехов: здесь они задыхаются, начинают тосковать по своим лесам, поэтому мрут или бегут. Все наши рабы родились или выросли в Галлии. Хозяева и родители научили их подчиняться, они спокойны и терпеливы. К тому же их сытно кормят, тепло одевают и дают немного денег, чтоб они могли купить себе вина или женщину. Рабы знают: через двадцать лет они получат свободу. Если, конечно, будут хорошо работать и не воровать.

— Не расточительно ли отпускать их?

— После двадцати лет на монетном дворе от раба мало проку. Многие получают увечья или умирают раньше этого срока. Если б законы Августа позволяли, я отпускал их через пятнадцать лет. У меня сейчас с десяток уже не годных рабов, которых нужно кормить...

Пока отец с Элием разговаривали, вольноотпущенник Юний проворно инспектировал только что отчеканенные монеты. В этот раз он был осторожнее: перед тем как коснуться монеты плевал на нее и брал в руки только остывшие. Закончив, он подошел к центуриону.

— Теперь мы осмотрим хранилище! — сказал центурион. Отец молча кивнул.

У хранилища стояла стража, четверо ауксилиев, после того как отец открыл замок, они стали подносить Юнию тяжелые кожаные мешки с денариями. Отец сам срывал печати, Юний горстью зачерпывал новенькие денарии и рассматривал их через свое стекло, по одному бросая обратно в мешок. После чего отец заново его запечатывал. Вольноотпущенник не пропустил ни одного мешка, и к концу осмотра устали все: Юний, ауксилии, отец и даже центурион, который ничего не делал, а только внимательно следил за всеми.

— Мы закончили! — объявил Элий, после того как Юний, ссыпав денарии в последний мешок, выпрямился и отрицательно покачал головой в ответ на взгляд преторианца.

— Поднимемся ко мне! — предложил отец, и центурион охотно согласился.

Пока мы ходили по двору, рабы не теряли время: стол в триклинии был уставлен блюдами с вареным и копченым мясом, хлебом, фруктами и кувшинами с вином. В погребах префекта нашелся виноград, яблоки и мандарины. Был здесь изюм, маслины, смоквы и многое другое. Рабы поставили у стола селлы с мягкими кожаными сиденьями и два биселлия для отца и Элия. Рабы помогли нам снять доспехи и подали чаши для умывания. Все мы здорово проголодались, поэтому некоторое время молча ели, запивая кушанья сладким галльским вином. Виноград в Галлии стали возделывать совсем недавно, но местные вина уже славились. Многие считали, что они лучше италийских, даже знаменитого фалернского. Когда гости насытились, рабы по знаку отца унесли кушанья, оставив только фрукты и вино. Отец сам наполнил чашу Элия, затем свою и, отплеснув по обычаю на пол, пожелал здоровья консулам Рима. Гость поддержал.

— Теперь, когда мы сыты, а ты увидел, что хотел, — начал отец, глядя на центуриона, — можешь сказать, что искал?

— Покажи ему! — велел Элий вольноотпущеннику.

Юний встал и положил перед префектом монету. Я не удержался, и скользнул за спину отца. Это был серебряный денарий, обычный, какие мы совсем недавно видели в хранилище. Отец недоуменно повертел денарий в пальцах, затем подкинул его на ладони, проверяя вес.

— Принеси лидский камень! — велел мне.

— Не стоит, префект! — упредил меня Юний. — Серебра в этом денарии больше, чем в обычном. Чистый металл, без примеси.

— Тогда в чем дело?

— Смотри внимательней, префект!

Юний протянул отцу свое стекло, и я вновь наклонился над отцовским плечом. Выпуклое стекло увеличивало рисунок, я отчетливо видел буквы "TI. CAESAR DIVI AVG. F. AVGVSTVS" вокруг профиля императора, означавшие "Тиберий Цезарь, сын Божественного Августа, Август". На оборотной стороне денария вокруг женской фигуры на стуле (мать Тиберия Ливия в образе богини) надпись покороче: "PONTIF. MAXIM.", "великий понтифик". Отец еще раз повернул монету, и я вдруг ощутил, как напряглась его спина. Следом и меня прошиб холодный пот: вместо уродливого профиля Тиберия на монете был выбит неизвестный облик молодого человека в лавровом венке.

— По ошибке? — хрипло спросил отец.

— В твоем дворе проверяют монеты, прежде чем наполнять ими мешки? — ответил Юний вопросом.

— Два вольноотпущенника заняты только этим.

— Значит, пропустить не могли. Странная монета, не правда ли? Надпись Тиберия, а вот лицо...

— Эту монету сделали умышленно! — торжественно сказал Элий. — Те, кто хотел оскорбить великого Тиберия.

— Известно, чей это профиль?

— Некоторые полагают: Гай Юлий Цезарь, сын Германика и внук Тиберия, — тихо сказал Юний.

— Он же ребенок!

— Не совсем так. Семнадцать лет. Достаточно, чтоб стать знаменем в руках заговорщиков.

— Надо его допросить!

— Юный Гай находится под строгим присмотром! — вмешался Элий. — Дядя исключает его участие в заговоре. Кто-то воспользовался им для своих гнусных намерений!