— Кровь? Рана?
— Заяц.
Кивок.
— В сумке — тина?
— Это мучной орех, но он в тине был, так что да, тина.
— И трава?
Сам он — трава. Впрочем, для псов все, что зеленое и растет — или трава, или куст, или дерево. Нюансы их интересуют мало.
— Стой, — велел Оден.
Надо же, только-только в себя приходить стали, а уже командуем. Ну да привычка — не железо, из крови не выплавишь. Пес поднялся и направился ко мне. Он ступал медленно, останавливаясь на каждом шаге, поводя головой, принюхиваясь. Слепой? Забыла, Эйо, что у него другое зрение имеется.
— И как? — поинтересовалась я.
С такой скоростью мы далеко не уйдем...
— Сложно. Будет лучше. Надо привыкнуть.
Оден остановился в шаге от меня и руку протянул, да так и застыл с растопыренной пятерней, ожидая ответа. И я ответила прикосновением. Странно. Ладонь к ладони. Его — огромная и теплая, мои пальцы едва достают до края. И выглядят такими нелепо-хрупкими. Палочки. И вспухшие узлы связок.
Я сильная, иначе не выжила бы, а тут...
Оден осторожно сжал руку и наклонился.
...а рука грязная... в заячьей крови, которая осталась под ногтями, в земле, в травяном соке... наверное, я принесла все запахи леса.
— Серебро. Вереск. Мед. Хороший запах.
Вот так просто? По запаху? Мама и вправду по одной линии из серебряных была. А папа вересковый мед варил...
— Разрешишь?
Пальцы коснулись щеки.
Любопытный, значит. И мне самой на его месте было бы интересно. Но есть нюанс, промолчать о котором не выйдет.
Я высвободила руку и предупредила:
— Не думаю, что тебе понравится. Во мне есть кровь альвов.
Уточнять, сколько, воздержимся.
— Я понял. Лес. Слышишь. Альв. Люди нет. Мы нет.
Выходит, без подсказки додумался. И как дальше быть? Оден все еще ждал разрешения.
— Я помню. Ты помогаешь. Не выживу. Не трону.
Что ж, если так, то пожалуйста...
Оден не спешит.
Подбородок. Губы. Нос. Линия брови. Ресницы трогает осторожно, кажется, боится причинить мне вред. Гладит волосы, внимательно ощупывает уши, наверное, пытаясь определить, сколько же во мне чужой крови. Хмурится. Переключает внимание на шею... а вот под рубашку лезть не стоит.
— И как? — я перехватываю его руку и отвожу в сторону.
— Не складывается.
Для этого опыт нужен. Наверное. Я плохо представляю, что такое слепота, и наверное, это страшно, но... пусть я буду девушкой без лица, чем той, чей вид вызывает отвращение.
— Ты высокая. Для человека.
Кровь такая... мешаная.
Мама была выше папы на полторы головы. Он носил ботинки на высокой подошве, а она никогда не делала высоких причесок. Наверное, над ними смеялись... скорее всего, что смеялись, но мне эта их разница казалась чем-то естественным.
— Я сказал плохое?
— Нет.
Не его вина, что однажды началась война. И что докатилась она до побережья, до маленького городка, где соседи знали друг друга, и потому двери домов никогда не закрывались. И сами эти дома были нарядными, как игрушки, особенно по весне, когда распускались гиацинты — белые, лиловые, красные и нежно-золотистые, сорта "Шампань". Потом наступало время нарциссов... тюльпанов... фрезий, роз и высоких ирисов, чьи восковые лепестки найо Барру добавляла в отбеливающие крема, и в ароматные воды, и кажется, даже в варенье.
Ей просто нравились ирисы.
В лагере она рисовала их на песке и горько плакала, когда кто-то наступал на рисунок. Найо Барру была слишком стара, чтобы выдержать долго, умерла в первый же месяц, кажется, так и не сумев поверить в реальность происходящего. А может и к лучшему, что умерла... в первый месяц — не так и страшно было.
— Завтра на рассвете уходим.
Уж лучше говорить о будущем, чем о прошлом.
И Оден, к счастью, не стал приставать с вопросами. Он развернулся и пошел по собственному следу, двигаясь куда как уверенней. Вот и молодец. Пусть тренируется.
Я себя тоже займу.
Выкину проклятые ирисы из головы... а они все не уходили и не уходили. Палисадники. Домашний виноград, который зрел долго, но вызревая, становился сладким до невозможности. И отец срезал его целыми гроздьями, складывая в дубовые бочки.
Их мыли за неделю до сбора, и я ненавидела эту работу, вечно потом руки в занозах были.
Вино делали все, не на продажу, но принято было, в каждом дворе — свой маленький секрет, который делает вино особым. И я еще помню терпкую сладость муската, цвет его, янтарный, золотой...
...убей его и станет легче.
Лес знал, когда вступить в беседу. Но он был неправ: не станет. Я знаю, мне пришлось убить, пусть не пса, но... какая разница? Чужая смерть, как дурман-трава, дает лишь временное облегчение, а потом только хуже.
— Оден, не уходи далеко, — попросила я.
Он добрался до бочага и, сев на краю, трогал воду. Она же радовалась знакомству и спешила играть, подсовывая ему то листья, то пучки травы, то ряску.
И одежду его подчистила: намокнув, лохмотья стали почти неподъемными. И я бросила их на ветку: до утра, если повезет, высохнут.
— Там птица, — нырять Оден воздержался: все-таки на редкость благоразумный у меня спутник. — Прилетела. Убил.
Ворон и крупный, тоже удача, мясо, конечно, будет жестким и с душком... пожалуй, его имеет смысл засушить. И часть зайца тоже. Остальное — сварим.
Плохо, соль почти закончилась и котелок один, зато, как я и предполагала, чистый. Наполнить водой, поставить на огонь, подбросить пару сухих веток и заняться орехами.
Оден, обойдя поляну по кругу, — чем дальше, тем свободнее он себя чувствовал — вернулся к гнезду.
— Что помочь?
— Ничего.
Я не гордая, я мыслю здраво: в нынешнем состоянии он бесполезен. Хотя...
— Травы для тебя одинаково пахнут или по-разному?
Подумал и вполне уверенно ответил:
— Разные.
Тогда польза будет. Я развязала узел, в который собирала травы.
— Надо разобрать. Сможешь?
Откажется? Сочтет предложение унижающим род и кровь? Но нет, Оден осторожно разворошив травяную гору — побеги белокрестница я благоразумно положила отдельно — он вытащил тонкий стебелек.
— Это?
— Ромашка. Хорошо успокаивает. И воспаление снимает. Вообще очень полезная трава, запах у нее резкий, характерный. Зачем тебе?
Псам не нужны травы, у них живое железо есть. У альвов — сок лозы. И только полукровкам да людям приходится использовать то, чем мир богат.
— Интересно. Много всего. Хочу знать, — он прикусил губу, пытаясь облечь мысли в слова. — Говорить. Отвык. Слушать. Голос. Нравится.
То есть Одену уже давно не случалось разговаривать, и голос мой ему приятен.
— Это — мята, — я занялась мучными орехами. Кожуру их следовало снимать аккуратно, стараясь не повредить розовую рыхлую мякоть. — Она приятно пахнет.
Оден фыркнул и поморщился, с его точки зрения запах мяты определенно не был приятным.
— Хороша при тошноте, например, если беременность тяжелая...
Ну это ему тоже как-то не грозит.
— Еще при сердечных болях. Или когда десны гноиться начинают. Но тогда ее с дубовой корой и липой смешивать надо... да, это липа.
— Помню. Чай. Вкусный.
Липу он нюхал долго, жмурился, возможно, вспоминая тот самый вкусный чай.
— Ее для глаз заварю... котовник.
Котовник Оден брезгливо, двумя пальцами откладывает в сторону, подальше от себя. Понимаю: котовник воняет куда сильнее мяты, и сомнительно, чтобы кошачья травка собаке по вкусу пришлась бы.
Закипает вода и, обдав ворона кипятком, я на несколько минут закапываю тушку в листья — пусть дойдет. Был бы теплым, и без кипятка обошлась бы. Не люблю ощипывать птицу...
...мама покупала кур в мясной лавке, что стояла на перекрестке. И я ходила с ней, училась выбирать по запаху, по виду, отличать корейку от грудинки и вырезки. Найо Лангам был неизменно любезен... он до последнего оставался любезным, даже когда явился в наш дом с зеленой повязкой на рукаве.
Ничего личного.
Предписание.
— Ты молчишь. Что?
— Ничего.
Просто воспоминания.
— Война? Была?
Была. Пришла и осталась. И все вдруг стало другим, особенно люди.
— Кто погиб? — Оден был настойчив, даже назойлив настолько, что мне захотелось его ударить. Какое ему дело, кто у меня погиб? Но я заставила себя вернуться к работе.
Ромашка, мята и подорожник. Несколько молодых побегов малины. Мята. Липа. Главное, не дать перекипеть. Накрыть плащом и отставить в сторонку. Пусть остынет.
— Все погибли, — я все-таки ответила, зачем — сама не знаю. — Возможно, что все.
Я ведь не знаю, что с братом. Он остался по ту сторону гор. Погиб? Выжил? Если да, то наверняка изменился. И быть может, меня ненавидит. Будет забавно, если он свернет мне шею, но в чем-то закономерно.
Оден больше не лез с вопросами, а я вымещала злость на вороне, представляя, что вижу... кого?
...бывших соседей, ставших вдруг врагами?
...лагерную охрану?
...женщину, что сидела на приемке и отбирала вещи? Смена белья. Чулки. Ботинки. Остальное — выдадут.
...других, работавших в карантине? Они обривали головы, но не со зла, а чтобы вшей не завелось.
...или тех, с раздачи?
...или тех, кто нормы выдачи устанавливал.
...или лучше все же тех, кто вообще придумал эту нелепую систему.
...войну начал.
Кого мне ненавидеть? И снова в груди тяжелый ком, который мешает дышать.
— Эйо, ты хочешь чего? — вопрос заставил меня очнуться. Да что за день такой? Я ведь уже научилась не думать, не вспоминать, не искать виноватых.
А тут он вылез.
— Хочу...
...чтобы родители воскресли, и люди стали прежними, и городок, в котором я выросла, тоже. Чтобы не было войны и даже памяти о ней.
...и о Храме тоже, который притворился домом.
...о Матери-Жрице, танцующей под дождем, о молниях, что слетались ей на руки, позволяя выпить себя, о собственном стыдливом желании повторить этот танец.
...о свадьбе Ниоры и ритуале.
...о побеге и тени, заступившей путь, ноже, который я стащила с кухни. И захлестывающей лишающей разума ненависти.
Сколько раз я ударила?
...о крови на собственных руках, и во снах тоже, и об игре в прятки на крышах домов.
...о дороге, такой бесконечной — я уже и не верю, что когда-нибудь дойду.
Только надо быть реалистом.
— Хочу свой дом, пусть маленький, но такой, куда я могла бы возвращаться. Кровать хочу и чтобы непременно с постельным бельем.
— Лен. Шелк скользкий.
Не знаю, шелковое белье нам было не по карману, но поверю на слово.
— И ванна... и еще, чтобы знать, что хлеб будет завтра, послезавтра... ну и не только хлеб.
— Мясо, — согласился Оден. — Перепелки в меду. Пироги. Черемша. Лось языка... язык лося.
В ближайшей перспективе нас ждет сушеный ворон с гарниром из мучных орехов, которые уже начали подсыхать, но о перепелках и прочих радостях жизни я помечтать готова.
— Мой род... сильный. Из Великих. Много денег. Земли. Я дам тебе дом. Райгрэ, — сказал Оден, ткнув себе пальцем в грудь, словно помимо его были еще кандидатуры.
Райгрэ... старший рода. Вожак. И если так, то он действительно способен дать и землю, и дом... и защиту.
— Нам все равно по пути, — на ту сторону одна дорога, но почему-то мне не хотелось давать обещаний. — Давай-ка тобой займемся?
Травы, вода и немного силы, которая меняет изначальные свойства. Я закрываю глаза, пытаясь сплести тончайшую сеть, это как кружево, только сложнее. С кружевом у меня никогда не выходило, и тут оно рвется, получается тяжелым, кривоватым, но какое уж есть.
В конце концов, я альв лишь наполовину.
Глава 7. Охота
Крайт все-таки был хорош.
Он поставил якорь именно там, где наметил: в полулиге от городка. И контуры для сети создал прочные, пусть бы и несколько иной формы, нежели принято.
— Меньше энергии уйдет. Тут ребра жесткости так поставлены, что он сам себя поддерживает, — Крайт потер лицо, которое выглядело уже почти нормально. А рука по-прежнему на привязи...
Бестолочь.
Виттар отбросил лишние мысли. Привычно осыпалась шелуха эмоций, уходила тяжесть, а тело наполнялось знакомой силой: рудная жила легко откликнулась на зов. Тяжелели руки. Неподъемной становилась голова. И сам мир вокруг выворачивался наизнанку. Глухо, медленно стучало сердце земли, и оставалось лишь направить энергию в рукава.
Одно за другим открывались окна. Чужие переходы отзывались болезненным дрожанием пространственных струн, но Виттар гасил откаты. Последним открылся пятый рукав.
— Вперед, — Аргейм знал, что делать.
Первая двойка. Сам Аргейм, который взял под уздцы коня Виттара — момент перехода вызвал приступ головокружения и легкую дезориентацию — и прикрытие арьергарда.
Другое место. Пустое.
Здесь не было плетения жил, и мир оттого ощущался мертвым. Несколько мгновений потребовалось, чтобы прийти в себя и стабилизировать жилу. Она была далеко и в то же время рядом, готовая подчиниться его воле, питающая пять лучей.
Контуры и вправду держались неплохо, что в перспективе давало выигрыш во времени.
И все-таки чужая земля, неуютная, пусть и отныне принадлежит она детям Камня и Железа.
Поле. Зелень пшеницы, которая только собирается выбросить колос. И тонкая размытая полоска леса на горизонте. Слева — городские стены, невысокие — давно уже не стены защищают города — и круглая дозорная башня с колоколом.
Грозный голос его летел по-над землей.
Крайт вертелся в седле, принюхиваясь.
Пахло землей. Навозом. Животными. Виттар привычно изолировал в сознании те запахи, которые его десятка принесла с собой.
...в шагах десяти куропатка сидит над гнездом.
...свежий лисий след вьется по краю поля.
...падаль в канаве.
— Райгрэ, — Крайт привстал на стременах. — В город не надо. Нам надо к лесу... Скорее. Нет, там не... не знаю, но если мы не успеем, будет плохо.
Лицо Аргейма дернулось: Крайт его раздражал откровенной своей слабостью, отсутствием надлежащего почтения к вожаку и вместе с тем пониманием, что без этого бесполезного в бою щенка, не обойтись. О да, он предпочел бы, чтобы жилы наградили ценным даром кого-нибудь более достойного.
Виттар потряс головой, избавляясь от привычной слабости. Арка сети была стабильна, вот только свободной силы остались крохи.
А Крайт развернув лошадку, уже несся к лесу. Он почти распластался на конской шее, знай, подстегивал животное.
— Шею свернет когда-нибудь, — заметил Аргейм.
— За ним.
Выпороть щенка. Вернуться домой и выпороть. За беспечность. За наивность. За порывы прекрасные, которые всем дорого обойтись могут. И плевать, что Крайт войну видел лишь издали, что никогда вот так, с разбегу, не вылетал на волчьи ямы, на копья, на землю, пропитанную черным маслом, что вспыхивает от одной искры. И стена холодного чужого огня летит, сметая всех.
От нее не защитит и живое железо.
Он, конечно, слышал истории о разрыв-цветах, которые распускаются над полем, окрашивая небо в лиловый цвет безумия. О водяных окнах, что вдруг раскрываются на твердой и вроде бы надежной земле. О болотной тлени с вечным ее голодом.
