Новая сказка о старом

Втайне он много её рисовал: и по памяти, и с натуры. Получалось неважно — плоско, безжизненно, без вдохновения. Это мучило. Как мучилась красота, оказавшаяся в сетях обмана. Сети искусно и хитро сплёл человек, которому он считал себя обязанным. Ужасное состояние: смотреть со стороны на то, как красоту запихивают в сплетённую из корявых ивовых прутьев клетку, и не сметь противостоять духовному насилию. Он мысленно окрестил "насильника" Большим обманом. Бедная девочка не замечала лжи и притворства, наверное, неосознанных. Во всяком случае, ему очень хотелось верить, что неосознанных, неспланированных, иначе хоть повесься.

Он обрадовался практике, как не радовался раньше никогда, несмотря на временное лишение возможности лицезреть ту, в которой сфокусировалось всё лучшее. Пусть нельзя её видеть, зато липкая сеть может оказаться разорванной. Отдышится красота на свободе, одумается, не захочет обратно в уродливую клетку. Без постоянного коварного влияния лжи сумеет узреть истину. Нет, он не ревновал. Он хотел избавления от обмана не для себя, для неё. Лишь на свободе красота способна оставаться красотой. Если бы нашёлся человек, готовый оценить девочку по достоинству и правильно, бережно отнестись... Лично ему будет завидно и только.

Он добросовестно, как и год назад, зарисовывал осколки былых эпох. Только раньше они молчали, а теперь, когда существо его переполнилось светом, они заговорили, запели на разные голоса, повествуя о давно минувшем. И вставали перед его внутренним взором старики, мужчины, женщины, дети в одеждах разных времён и народов, пытались объясниться с ним на незнакомых языках, поведать о своих буднях и праздниках, о неминуемом горе и нечаянной радости. И его рисунки, повинуясь призрачным голосам, тоже заговорили, запели.

Иванченко, которому, по большому счёту, не было никакого дела до студентов, лишь бы отчёт о практике вовремя сдать, замирал за его спиной. С четверть часа наблюдал, явственно хмыкая и невнятно бормоча. На хмыканье Сергея Васильевича постепенно подтягивались студенты.

Он начинал нервничать, терял оглушительную, помогающую в работе тишину вокруг себя, в которой замечательно отчётливо различались голоса прошлого. Мысленно уговаривал Иванченко отойти, не нервировать, не привлекать всеобщего внимания. Удивительный внутренний настрой пропадал. Рисунок немел, переставал звучать.

Ему говорили комплименты. Мол, за столько лет ты первый, у кого Иванченко за спиной торчит. Обычно сидит себе за этюдником где-нибудь подальше, ничего не замечая. Делай, что хочешь. Можно вообще слинять и до вечера по окрестностям болтаться.

Длинный, тощий и нескладный Иванченко действительно часто и наглухо забирался в себя, безразличный к реальности. Его за это не очень жаловали. Однако пользовались столь могучей самоуглублённостью вовсю. Тем более что не держали Иванченко за стоящего художника. Чему он там научить сможет, когда сам еле-еле? Тем не менее, необычное его поведение всех интриговало. Пытались понять причину. И мешали. Чертовски мешали рисунку вновь зазвучать.

Он пытался держаться в стороне, ещё тише, ещё незаметней обычного, но стал вдруг всем нужен. Его находили, теребили, интересовались мнением по сотне дурных поводов. Девушки, посовещавшись, пришли к мнению, что он интересный, и повели планомерную осаду сразу с нескольких сторон. Ей-ей, проще уступить, чем сопротивляться. По вечерам Большой обман подпаивал его вином и тащил с собой к девушкам. Сам изменял ей, далёкой, направо и налево, и его в ту же грязь тянул.

Он, однако, не ощущал грязи, она к нему не приставала. Да, целовался с разными, спал с разными, в душе храня верность красоте. Может, Большой обман тоже в душе верность хранит? Не верилось. Сам он, между прочим, никакими отношениями и обещаниями связан не был, а вот Большой обман...

Едва практика закончилась, он рванул обратно в город, хотя его звали на молодёжную тусовку за Чёрной горой. Пиво, девушки, ночи у моря... Он не хотел. Он летел домой буквально на крыльях. Да, знал, она — центр вселенной, — не вернётся в город до осени. Ну и что? Он будет ходить по улицам, где недавно скользила она, дышать воздухом, которым недавно дышала она, будет рисовать её любимую греческую церквушку в попытке понять тайну чужого видения, в попытке приобщиться к этой тайне.

Через неделю, умиротворённый, он шёл домой от греческой церквушки, где писал предрассветное состояние неба и земли. С одной стороны — глупая затея. Видно не очень хорошо, смешение красок на палитре получается неточным, приблизительным. С другой стороны изумительным оказалось проникнуться тем особым светом, который летом предшествует восходу солнца, послушать пение птиц, вдохнуть свежего, бодрящего воздуха и через окружающее как бы немного приблизиться к точке фокуса.

Он шёл, встретив просыпающееся солнце, впитав в себя элегантную простоту и чёткость линий старинного святилища, прозрачность, нежность утренних красок, шёл лёгкой ногой. И на базаре, среди вполне живописных, но прозаических развалов овощей, фруктов, зелени увидел её. И онемел, окаменел от счастья... Бывает и так.

Она почему-то вернулась значительно раньше. Какая разница, почему? Главное, вернулась. Больше нет необходимости представлять её, можно просто видеть. И задыхаться от счастья.

Его пару раз сильно толкнули, пару раз грязно ругнули. Он отмер, счастливый, присел в уголке, откуда хорошо её видел, достал из сумки чистый лист грунтованного картона и стал быстрыми резкими мазками делать набросок, молясь про себя неизвестным силам — пусть набросок зазвучит, запоёт. Она — королева фруктов. Нет, фея. Раньше и представить себе не мог её — торгующей на базаре. Однако, вот же, торгует, и ничего базарного к ней не прилипло. По-прежнему тихая красота, без тени грубого, вульгарного.

С того дня он превратился в её тень. Следовал повсюду, прячась от глаз девушки за чужими спинами, припаркованными автомобилями, афишными тумбами, за углами домов... Пока не вернулся Большой обман, волоча за собой хвост из друзей и обожателей. И он с дуриков проболтался случайно Большому обману про возвратившуюся красоту.

Большой обман принялся чинить сети. Замаячил призрак грубой тесной клетки. Лучистые глаза, источник света, с каждым днём становились чуточку печальнее, меркли постепенно. И тогда наконец он решил вмешаться. Едва представится удобный случай. Не для себя, для неё.

* * *

— Фу-у-у, — Наташка повернулась со спины на живот. — Ну и пекло! За всё лето первый раз такая жарень. К чему бы это?

— Наверное, к перемене погоды, — утомлённо откликнулась Соня. Её разморило. Вкупе с усталостью это вызвало необоримую сонливость. Ей лениво было думать, говорить, и она отделалась дурацкой, широко используемой молодёжью по поводу и без повода, фразой. В последнее время на любое замечание вроде "цены на продукты будут расти" или "Ивановы всё-таки развелись" ты мог получить в ответ бессмысленное "это к перемене погоды". В принципе, достаточно удобное, позволяющее предотвратить углубление в затронутую тему.

— Девчонки, — промурлыкал Лёва, опускаясь на расстеленное рядом полотенце, — вы бы окунулись, а то лежите, как рыбки-зеленухи на сковороде.

— Любой пляж летом — это сковородка, — пробормотала Лина. Лёва промолчал. Говорить не хотелось и ему, обычно большому любителю поработать языком.

Володька плавал далеко от берега, где вода холодней. Нырял и отфыркивался, как дельфин. Вылезал на берег, за пять минут обсыхал и снова шёл в воду, которая, по мнению остальных, сегодня недостаточно освежала. Это был его способ спасения от нестерпимого зноя. Лина успела высказать предположение, что к вечеру у Голованова появятся перепонки между пальцами, прорежутся плавники на спине и боках, начнут формироваться жабры.

Соне казалось, Володя избегает именно её общества. И, вероятно, правильно делает. Иначе вполне может получить три мешка претензий. Соня не собиралась их озвучивать, но ведь существовала ещё и Наташка, давно нервно бьющая копытом.

Голованов в качестве потенциальной судьбы Сони Наталью устраивал. Она находила в Володьке внушительное количество достоинств. Полагала, Соня за ним будет, как за каменной стеной. Далеко пойдёт парень и жену за собой потянет. А что не способен он на разные тонкости, так на это Дэн имеется. В смысле, есть с кем душу отвести. Именно поэтому "строить" Вовчика нужно сейчас, не медля, иначе сядет на шею, ножки свесит и погонять примется.

Володя сегодня и впрямь показывал себя не с лучшей стороны. Они собирались рано утром у городского пляжа. Его ждали долго, сидя на рюкзаках. Решились таки идти в Песчаную бухту. Поддались на уговоры Губермана отправиться пешком и с ночёвкой. Для крупномасштабного пикника потребовалась масса вещей, место которым только в рюкзаках.

Пусть у Сони рюкзачок получился самый маленький и лёгкий, но ведь и Соня из компании самая субтильная, неприспособленная и бестолковая. Даже шляпу от солнца взять не подумала — тепловой удар гарантирован. Должен был Володька позаботиться о любимой девушке? Должен. Хорошо, не рюкзак забрать, так идти рядом, помогать в преодолении трудных участков дороги, развлекать, свою бейсболку девчонке на голову нахлобучить, не дай бог, солнце по темечку стукнет. Куда там! Володька истово демонстрировал свою крутизну. Бежал впереди паровоза, то бишь впереди инициатора прогулки и, по совместительству проводника, Лёвы, лихо перелетая через завалы и осыпи. Вы посмотрите, до чего хорош, полюбуйтесь.

Они шли вдоль кромки моря набитой туристами тропой. Тем не менее, трудных мест хватало: где через свежий завал надо перебираться, где старый по взгорью обойти. Пять километров девушки продержались, на шестом сдулись и жалобно попискивали. Матерчатые псевдоспортивные тапочки дороги не выдерживали. Помогал Соне Женька, заодно и более выносливым Наташе с Линой помогал. Ковалёв благородно переместил свою видавшую виды панаму на Сонину голову, протягивал руку, тянул на буксире, кое-где переносил в охапке. Ни одного ревнивого взгляда Володька не кинул, продолжал нестись впереди и красоваться перед друзьями.

Соня быстро прониклась к Ковалёву тёплыми чувствами. Не только помог добраться до Песчаной, но и по пляжу помог передвигаться. Песок там оказался необычным — крупная для песчинок, но очень мелкая по сравнению с обыкновенной, галька, этакий природный феномен, прогретая вглубь чуть не на полметра. Ноги в "песок" сразу уходили по щиколотку и мгновенно испытывали ожоговый удар. Поэтому, наверное, отдыхающие сюда только на экскурсии ходили, стоянки не обустраивали.

Лёва провёл компанию чуть дальше, в небольшой закуток из огромных валунов, где можно было позагорать — никакого тебе галечного песка, искупаться — не на глазах праздношатающихся отдыхающих, туристская тропа шла выше закутка, скрываемого выступающими каменными козырьками.

Девушки первым делом окунулись, смывая едкий солёный пот и накопившуюся усталость, затем просто упали на заботливо расстеленное Ковалёвым истёртое покрывало. Женька и полотенца расстелил. И примус устроил, и сходил с Губерманом к источнику за водой. Теперь он сидел на большом камне в метре от берега, под самым солнцем. Не боясь ожогов, весь бронзовый от загара. Смотрел на море.

— А чего Ковалёв не купается? — спросила Лёву Наташка. Соня открыла глаза, зашевелилась, из-под руки посмотрела на Женьку. Вид Ковалёва со спины мог удовлетворить самые придирчивые эстетические запросы — цвета, линии, формы, которых обычно никто не замечал. Она тоже. Странно. Неужели поведение, выражение лица могут настолько отвлекать людское внимание? Лёва замялся, замешкался.

— Женька плавает плохо, стесняется при посторонних, — вместо Губермана ответила Лина. В её голосе, к удивлению Сони, слышалось сочувствие Женькиной беде.

— Вообще-то он классный, — пробормотала Наташка. — Ему надо объявить коллективную благодарность

— Ага, — на сей раз вовсе добродушно поддержала Лина. — С занесением в личное дело.

— Я — за, — проголосовал Лёва.

И никто не пошёл к Женьке объявлять благодарность, не крикнул ему пару добрых слов. Продолжали плавиться на солнышке в ленивом молчании. Соня вытерпела минут десять. Потом заставила себя подняться, пойти к Женьке с благодарностью. Ведь больше, чем другим, он помогал ей.

Она подходила очень тихо. Ковалёв услышал. Не оборачиваясь, тихо спросил:

— Тебе чего, Соня?

Узнал по шагам. Это ж надо! Соня растерялась, не смогла сразу выговорить наспех приготовленные слова. Попросила неуверенно:

— Можно с тобой посидеть?

— Забирайся, — Женька ловко и быстро ухватил, убрал блокнот, освобождая место. Так быстро, что Соня не успела разглядеть имевшийся там набросок. Села рядом, сохраняя дистанцию. Набралась решимости.

— Жень, спасибо тебе, — она смотрела на море, стесняясь взглянуть на Ковалёва прямо.

— За что? — опешил он и, вопреки своим привычкам, без всякого стеснения обшарил глазами её лицо.

— Ну, ты мне сегодня столько помогал...

— Тебе всё-таки напекло голову, — сокрушённо вздохнул Ковалёв. — Зря столько загорала.

— Я серьёзно, между прочим, без шуток, — надулась Соня, не принимая предложенный им стиль общения.

— И я серьёзно, — опять вздохнул Ковалёв. — Для любого мужчины помогать слабому, не рассчитывая на благодарность, — норма. Меня так воспитывали.

— Это давно аномалия, — загрустила Соня. — Я обидела тебя?

— Есть немного, — признался он. — Ты как бы изначально не предполагала во мне здорового мужского начала, а когда обнаружила, то принялась благодарить. Наверное, решила, у меня это разовые проявления, под настроение. Сама подумай, обидно это нормальному мужику или нет?

Соня подумала. Согласно угукнула. Замолчала надолго. О чём говорить с Ковалёвым дальше, она не знала. Женька повернул обычный обмен фразами в необычный разговор, требующий иных ракурсов. Ей стал интересен Ковалёв, который, оказывается, не такой как все гораздо больше, чем виделось со стороны. Что он вообще из себя представляет, этот Ковалёв? О! У него заколка для волос точь в точь как у Дэна. Странно. Не должно быть второй такой. Она специально интересовалась: авторская работа.

— Откуда у тебя эта заколка? — спросила она.

— Вовка на день рождения подарил.

— Давно?

— Два месяца назад. А что?

— Ничего. Просто я точно такую же подарила зимой Дэну и была уверена, что она одна единственная в нашем городе. Правда, у Дэна возле зелёного камушка маленькая царапинка, поэтому мне её дешевле продали.

Ковалёв нахмурился, снял заколку. Ветер раздул освободившиеся кудри. Женька внимательно рассмотрел заколку и сунул её в карман шорт.

— Не хочешь носить такую же вещь, как у другого? — затаила дыхание Соня. Ей жутко не нравилась ситуация. Возникло определённое подозрение. Иначе для чего Ковалёв спрятал заколку? Сам Ковалёв предпочёл отмолчаться, лишь пожал широкими плечами, нечаянно коснувшись Сониной руки. Прикосновение ей понравилось. Ей вообще сегодня Ковалёв отчего-то нравился. Она захотела узнать его получше, но понятия не имела, как приняться за дело.