...не повод для знакомства

От таких разговоров Тамара краснела и бледнела, не знала, куда прятать глаза, а девчонки откровенно веселились. Это происходило уже неоднократно, и Тома, как могла, всегда пыталась свернуть разговор в другое русло, довольно неуклюже переключаясь на иную тему, но Люда с Мариной, раззадорясь, специально во всех подробностях, смачно расписывали свои похождения. Казалось, от этих разговоров, равно как и от Тамариного смущения, они получали не меньшее наслаждение, чем от самого обсуждаемого процесса. Но вот что теперь, после потери девственности, было странно для Томы — они никогда не говорили о боли. Так, вскользь упомянули когда-то о неприятных ощущениях при дефлорации, и напрочь об этом забыли, на все лады расписывая феерические ощущения от секса. Почему же у Тамары все не так, как у подруг? Почему же она, вместо фантастической приятности, испытала от близости с Владом только адскую боль? Да и вообще, какая может быть приятность, когда огромный кол вбивают тебе между ног, разрывая все внутренности, буквально калеча? Какое удовольствие можно получить, когда этот кол словно прибивает тебя к кровати, как к позорному столбу? Какое наслаждение лежать голой задницей в луже крови?!!

Пожалуй, все-таки хорошо, что Влад не звонит. Ее позор останется с ней. Она никому не скажет о нем, никто не узнает. Если не скажет Влад. Но ведь он не скажет? Он ведь порядочный мужчина, он не посмеет никому рассказать... А вдруг посмеет? Какой позор, Боже! Ну почему же он не звонит?! Негодяй, мерзавец, любимый...

Как вовремя отцу подарили дачу! Ведь и сейчас еще, в конце октября, родители каждые выходные ездят туда, продолжая освобождать землю от мелкого кустарника. За все лето удалось очистить только пол-участка и теперь родители спешили до заморозков сделать как можно больше, чтобы весной заложить дом. Все их мысли и разговоры крутились вокруг дачи, иначе Валентина Ивановна непременно заметила бы перемены в поведении дочери.

В тот вечер, когда Тома приехала с базы после закрытия сезона, родителей еще, слава Богу, не было. Иначе они бы непременно обратили внимание на нездоровую бледность дочери, ее скованные болью движения. Тамара быстренько залезла под душ, жуя на ходу бутерброд (ведь не ела ничего с вечера пятницы!) и едва успела залезть под одеяло, как в замке заворочался ключ. Родители решили, что дочь уже спит и не стали ее будить. Наскоро перекусили втроем и тоже легли спать. (Надю на выходные отправляли к тому самому двоюродному брату отца, забирая на обратном пути домой — не оставлять же двенадцатилетнего ребенка одного дома.)

День шел за днем, неделя за неделей. Влад не появлялся и не звонил. Мать, поглощенная своими проблемами, не слишком доставала старшую дочь, лишь изредка, по привычке, окидывая ее мрачным, исподлобья, взглядом, "общалась" с нею:

— Плечи-то расправь, скорючилась коромыслом. Да волосы прибери, ходишь, как последняя шлюха, — и с чувством выполненного долга отворачивалась к младшей дочери, требующей в силу подросткового возраста повышенного родительского внимания:

— А у тебя что на голове? Сколько раз говорить — косу надо заплетать потуже. Тугая коса — признак девичьей недоступности. Слабая коса кричит о легком поведении девушки. И ногти подстриги, отрастила, как у шлюхи!

Слово "шлюха" было излюбленным в лексиконе Валентины Ивановны. Выбилась из "хвостика" непослушная прядка — шлюха, не так посмотрела — шлюха, вильнула бедром — последняя шлюха. Громко ли разговариваешь, тихо ли шепчешь — все, "как шлюха". Несмотря на всю обиходность и привычность этого слова в их доме, оно коробило слух дочерей, унижало их, оскорбляло. Вместо того, чтобы расправить плечи, после этого слова, наоборот, плечи, словно сами собой, съеживались, а непослушные прядки жестких волос выскальзывали из самой тугой косы.

Был тихий пасмурный вечер, когда Влад, наконец, позвонил. Он позвонил тогда, когда Тома, устав ждать, словно забыла уже о его существовании, выбросила его из своей головы. Ей было так больно каждый раз, когда звонил телефон, но это был не Влад, каждый раз сердце рвалось на кусочки от жгучей обиды, а в висках стучало: "Когда же, когда же, когда...". И вот свершилось! Он позвонил, он вспомнил о ней!

— Привет, Маленькая! — голос лукавый, словно смеется. И Тома четко представила себе, как он стоит у телефона, облокотившись плечом и локтем о стену, согнув в колене ногу и оперев ее на носок. И его глаза, его серые, хитрые, смеющиеся или насмехающиеся, такие родные и такие любимые глаза!

— Привет, — горло вдруг сжало железной рукой, а в ушах гулко отдается каждый удар сердца.

— Куда ж ты пропала, совсем забыла меня, позабросила, — а голос совершенно издевательский, ну, мол, парируй, отвечай!

— Я не пропадала, я все время здесь, — а сердце разрывается от радости: он позвонил, он не забыл!

— Но все-таки забыла! А я все жду, жду... Ну так что, жениться будем или как? Ты ведь теперь моя женщина...

У Томы сердце словно остановилось. Да она-то замуж хоть сейчас, сию минуту, как есть, в ситцевом халатике, так и побежала бы за ним на край света! Но где-то билась предательская мысль: он издевается над ней, так предложение не делают! Он хочет, чтобы она сказала "Да", а потом посмеется над ней, грязно и грубо. Нет, не дождется!

— Как-нибудь в другой раз, сегодня уже поздно, — вот так, максимально равнодушным голосом, а как бьется, как кричит от боли ее сердце, он не услышит.

— Ну ладно, уговорила, — легкое разочарование в голосе. — В другой, так в другой. Ну а когда я тебя увижу?

Тишина. Ей трудно говорить, ведь сердце выросло до огромных размеров и заполнило собою горло. Он хочет ее увидеть. И уже без издевки в голосе. Он хочет ее увидеть, как же быть?

— Чего молчишь? Когда я смогу тебя увидеть? И где? Хотелось бы наедине и под крышей, не май месяц жопу на улице морозить...

Тома по-прежнему молчала. А что говорить? В его голосе слышен неприкрытый цинизм. Да, он хочет ее видеть, и с вполне определенной целью... А она, чего хочет она? Видеть его, целовать, обнимать, отдаться своему господину, пусть даже испытав при этом страшную боль — все, что угодно, только бы увидеть его, только бы быть рядом, только бы слышать его слова: "Теперь ты моя женщина"!!!

И она сдалась:

— В пятницу мои уезжают, я остаюсь одна...

— До воскресенья? — в голосе похотливые нотки. Томе казалось, что он раздевает ее одним только голосом, словно передавая свою мужскую силу посредством телефонных проводов.

— Да, — слишком тихо ответила Тамара. Ей было безумно стыдно за свою слабость, но она ничего не могла с собой поделать. Она была готова на любые жертвы, только бы он пришел! Только бы еще хоть раз заглянуть в его порочные глаза, утонуть в их бесстыдстве, ощутить на губах его сладкий поцелуй. И повторила громче: — Да!

— Отлично! Жди, Маленькая! — его сладкий голос сменили резкие, противные гудки.

В пятницу ноги сами несли Тамару домой. Еле дождавшись конца четвертой пары, она выскочила из института, забыв попрощаться с подружкой Ирой Дубовиковой. Дома носилась по квартире, наводя порядок, вытирая и без того блестящие, без единой пылинки столы и полки, пылесося и без того безукоризненно чистый ковер. Ее раздражало, до чего же медленно сегодня собирается на дачу мать, до чего же неуклюжа сегодня Надька: ну когда же они, наконец, уедут?!! Ведь уже полседьмого, а они еще топчутся дома, а ведь в семь придет Влад! И, не дай Бог, он появится при родителях — они же сразу все поймут, они же сразу догадаются, чем она намерена заниматься в их отсутствие!

Влад появился только около восьми, когда уже не только уехали родители, но и Тамара почти перестала его ждать, начав сомневаться, что он говорил серьезно. Она металась по квартире, бегала от окна к окну: Влад, Владушка, любимый мой, родной, где же ты? Когда, наконец, мелодично затренькал дверной звонок, Тома была уже в таком состоянии, что готова была целовать ноги своему господину, готова была выполнить любое его пожелание, принести себя, презренную, в жертву своему любимому Владичке.

А Владу того и надо было. Он вполне намеренно опоздал на целый час. Во-первых, на случай непредвиденной задержки дома Сушковых-старших. А во-вторых — чтобы к его приходу Тома была уже, что называется, "тепленькая", готовенькая к употреблению, чтобы не терять драгоценного времени на бессмысленные разговоры. Да и о чем им разговаривать? Его в Тамаре интересовал один конкретный аспект, а познавать ее "суть" ему без надобности, он ее и так..., а "суть" пусть в песок.

Тамара застелила свежее белье на родительскую двуспальную кровать. Выключила верхний свет, зажгла красивые витые свечи, включила тихую ненавязчивую музыку, чтобы ее господину было приятнее. Господин, ни слова не говоря, одарил наложницу быстрым дежурным поцелуем и приступил к удовлетворению своих прихотей. Как и в прошлый раз, наслаждения партнерши его мало трогали. В конце концов, если хочет — пусть удовлетворяет себя сама, он, Влад, не возражает.

Если тогда, в первый раз, Влад хоть немного подготовил Тому, хоть чуть-чуть расслабил ее, приласкав, целуя крошечную грудь и щекоча кончиками пальцев нежное тело, то теперь он посчитал это никчемными излишествами, и вонзился в еще неразогретое, не готовое к вторжению, скованное в ожидании боли тело. И боль не заставила себя ждать, она вновь пронизала Тому, разливаясь по телу кипящим металлом, вонзаясь в плоть не иголками, нет, а раскаленными огненными пиками, какими пикадоры нашпиговывают быков во время корриды. И снова Тома кричала от боли, и опять царапала спину и грудь Влада, пытаясь изгнать его из себя, или хотя бы не всего его впустить, инстинктивно защищаясь от разрывающего ее тело грозного оружия.

Удовлетворенный самец с довольной физиономией откинулся на подушку:

— Что ж ты так кричишь, Маленькая?

Скрючившаяся в луже крови Тамара с трудом прошептала:

— Больно...

— Да брось ты! В первый раз, может, и было больно, но теперь-то о какой боли можно говорить?

Тамара встала с кровати, стыдливо укутавшись в одеяло:

— А это? — указала на обильные пятна крови на еще недавно чистой простыне.

Влад удивленно присвистнул:

— Ни фига себе! У тебя что — дела? Что ж ты не сказала?

— У меня не дела, у меня — ты.

— То есть? — Влад откровенно не понимал появление кровавых пятен.

— То и есть. Ты меня рвешь на части.

— Это я в прошлый раз разорвал тебя, — неприятно, отвратительно пошло захохотал Влад.

Тома молча сняла простыню и пошла застирывать — не дай Бог, увидит мать. Как ей объяснишь, откуда взялась кровь и почему вдруг Тома спала не на своей кровати, а на родительской? Не объяснять же ей, что кувыркаться с двухметровым Владом на односпальной кровати не совсем сподручно!

Стирать, завернувшись в одеяло, было ужасно не удобно. Тома прикрыла дверь, сняла одеяло и склонилась над ванной, подставив кусок простыни под поток воды. Красные струи потекли вниз, разбрызгиваясь на стенки ванной. "Следы моего позора", — с содроганием подумала Тамара. В эту минуту дверь открылась. На пороге стоял совершенно голый двухметровый Влад, отнюдь не испытывая ни малейшего смущения от собственной наготы:

— Так я не понял, это что, правда?

Тома засуетилась, пытаясь прикрыться мокрой простыней. Влад противно захихикал:

— Да ладно, не мучайся, вроде я тебя не видел...

Тома покраснела от его беспардонности и, пряча взгляд, сказала:

— Пожалуйста, уйди. Я сейчас приду.

Ну конечно, так Влад ее и послушал, так он и позволит ей указывать, что ему делать! Подмял ее под себя, усадил голой задницей на стиральную машинку и ...

Тома, как могла, сдерживала крики, ведь в ванной проходит вентиляционная труба и прекрасно слышны все более-менее громкие звуки от соседей. Лишь иногда, не в силах терпеть нечеловеческую боль, чудовищный протяжный стон вырывался из ее груди. Нормального человека такой стон напугал бы, но Влада он только еще больше раззадоривал, вгонял в раж. Ему уже хотелось получить удовлетворение не только от секса. Вернее, теперь он получал его не столько от секса, сколько от страданий своей жертвы. Чем больше кричала, царапалась и вырывалась Тома, тем более фантастическое наслаждение получал Влад. Теперь он чувствовал, как каждым резким толчком внутри Тамары надрывает ее плоть. И ему уже хотелось разорвать побольше, побольнее, рвать ее, живую, на клочки. По его ногам текла кровь. Он чувствовал эти теплые тонкие струйки и ему хотелось умыться кровью жертвы. Нет, у него не возникало желания лишить ее жизни, нет — как можно, как же он потом без Тамары утолит свой вечный сексуальный голод, ведь теперь, после этой крови, ни одна женщина мира не сможет удовлетворить его. Но кровь, ее теплая кровь, медленно стекающая по его ногам и смешивающаяся с его семенем, доставила невиданное доселе ощущение бесконечной власти, он упивался сочетанием этих двух чувств — сексуального удовлетворения и власти не только и не столько сексуальной, сколько физической и моральной, ведь он мог делать со своей жертвой все, что угодно, а жертва будет только кусать губы от боли и стонать, стонать, так сладко, что мурашки по коже... Нет, он не будет ее убивать, никогда он не убьет ее. Он будет вечно мучить ее, омывая свои ноги ее кровью. Не это ли высшее наслаждение? А она будет стонать и терпеть, терпеть и стонать, вновь и вновь, отстраняясь от него и в то же время отдавая всю себя на растерзание своему господину...

* * *

Так и повелось с тех пор. Влад приезжал, двое суток издевался над хрупким Тамариным телом, мял его, рвал на части, умывался ее кровью, утоляя животный инстинкт. Ему доставляло небывалое удовольствие экспериментировать с Тамарой, выискивая наиболее болезненные и травмирующие ее позы. Полное несоответствие их размеров, чудовищно, невероятно болезненное для Томы, ему было на руку. Он словно переродился, перестав получать удовольствие от нормального секса. Впрочем, от нормального секса он тоже не отказывался. Во-первых, требовала постоянного к себе внимания Любаша. И, хоть Влад и не получал от общения с ненасытной невестой ни малейшей радости, а исполнять прихоти развратной девицы был как бы обязан. Во-вторых, он и сам был не менее ненасытен, чем будущая супруга, но себя удовлетворял не с нею, а на стороне, благо — дур хватает, так что долго искать, куда бы пристроить свое немалое "хозяйство", не приходилось. И, лишь только пресытившись нормальным сексом, Влад вспоминал о своей верной рабыне. Происходило это обычно раз в две — три недели. Влад и рад бы чаще, да не всегда появлялась возможность остаться с Тамарой вдвоем. К себе домой он, понятное дело, привести ее не мог, к Любаше — тем более. Оставалось ждать, когда Сушковы уедут на дачу, или еще какая оказия случится. Иногда, не в силах дождаться удобного случая, заставлял Тому прогуливать занятия. Тогда она оставалась дома, а Влад дежурил около подъезда, ожидая, когда все Сушковы разойдутся по работам да школам. Убедившись, что препятствий к наслаждению больше нет, поднимался на четвертый этаж хрущевки и воплощал в жизнь свои сексуальные фантазии.