— Я бы выпила кофе, если позволите.
— Так и знала, что ты это скажешь, — графиня улыбнулась. Перед Мирой оказалась чашка пахучего горького напитка, диковинного здесь, на севере. Девушка с наслаждением сделала несколько глотков. Есть две вещи на свете, которые чудесно проясняют мысли: уединение и кофе.
— Миледи, я думала о том, что случилось, — сказала Мира.
— И что же?
— Моего отца убили, миледи. В книгах пишут: нужно судить о намерениях по результатам. Я полагаю, засаду устроили именно для того, чтобы убить отца. Это был не грабеж и не случайная стычка. Кто-то послал головорезов для преднамеренного убийства.
— Разве у доброго сира Клайва были враги?
— В здешних краях — нет. Но еще до моего рождения отец жил в столице, и его коснулась одна скверная история — дворцовый заговор. У него могли остаться враги с тех времен.
— Умное дитя.
Сибил сказала это не столько Мире, сколько мужу, и выразительно поглядела на него. Элиасу, похоже, было все равно. Он отрезал кусочки от сырной косички, клал за правую щеку и сосредоточенно жевал немногочисленными зубами. Взгляд его блуждал где-то.
— Сперва и мы подумали так же, — сообщила графиня. — Но потом кое-что всплыло. Найди себя в этой книге, милая.
Сибил протянула Мире тяжелый том в кожаном переплете. Золотое перо, скрестившееся с мечом, было вытиснено на обложке, ниже вилась надпись: "Истоки, течение и ветви блистательного рода Янмэй". Родословная правящей династии? Шутка, что ли? Мира застенчиво улыбнулась. Да, ее имя можно найти где-то на последних страницах книги — она знала это с детства. Ниточка кровного родства тянется от нее через одну, другу, третью семью, опутывает несколько ветвей, ползет по стволу и приводит к самому владыке Адриану — его величеству императору Полари. Мира приходится ему троюродной племянницей или кем-то вроде. Однако...
— Миледи, простите, но это ложный путь. Между мною и престолом стоит дюжина людей, много более достойных и знатных, чем я. И даже, будь это не так, владыка Адриан полон сил. Он родит сыновей, и станет уж вовсе неважно, как сплетаются веточки древа. Мне до наследницы престола — столько же, как медведю Маверику до Шиммерийской принцессы.
— Твои родители так учили тебя в детстве, и поступали правильно. Если бы ты подумала, что имеешь хоть один шанс унаследовать корону, то размечталась бы попусту. Но прошло немало лет, кое-что поменялось.
Графиня раскрыла книгу и принялась водить карандашом по страницам, вычеркивая одно имя за другим. Десяток вельмож угодили на плаху или лишились титулов после Шутовского заговора. Эти погибли на охоте — карандашные крестики поверх имен. Тот лишился головы в междоусобице — новый крестик. Этот ушел в монахи и отрекся от прав наследования. Нескольких забрал мор (чирк, чирк — ложатся скрещенные линии), кто-то пережил трясучку и утратил разум (чирк). А в этой семье четверо детей умерли еще в младенчестве — боги прокляли. Крест, крест... Кто же остается?
Сибил Нортвуд обвела кругами три имени.
— После всего, моя милая, ты — четвертая в очереди престолонаследия. А если не брать в учет Менсона, который уж семнадцать лет как сделался придворным шутом и посмешищем для всего двора, то ты — третья.
Мира пожала плечами: третья — так третья.
— Это ничего не меняет, миледи. Император собирается жениться, и вскоре у него появится прямой наследник.
— Вот именно — собирается.
Сибил со значением посмотрела на Миру. Девушка не понимала, куда клонит графиня, и призналась в этом.
— Наивное дитя! — воскликнула Сибил.
— Заговор. Новый паскудный заговор, — проворчал граф.
— Вы имеете в виду... — начала Мира и запнулась. Догадка показалась ей слишком несуразной.
— Это тебя хотели убить, а не отца! — заявила Глория и тут же исправилась: — Вас, леди Минерва.
— Да, дитя мое. Не бедный сир Клайв быль целью, а ты. Тебя намеревались убить, чтобы расчистить путь другому претенденту на престол.
Какой в этом смысл, если император жив и здоров? Абсурд...
И вдруг Мира поняла.
— Так вы полагаете, случится еще убийство?
— И не одно! — кровожадно заявила Глория.
— Я полагаю, владыке очень интересно будет про все это узнать, — сказала Сибил. — История больно уж смахивает на начало заговора, и мишенью вполне может оказаться сам Адриан. Нам нужно ехать в столицу.
— Нам?..
— А ты думала вернуться в родной замок? И кто же там защитит тебя — конюх да горничная? В Стагфорте осталась жалкая горстка людей, и один из них служит не тебе, это уж ясно.
Наверное, так и есть. Мира думала об этом: не случайно же убийцы так хорошо знали, где и когда устраивать засаду.
Но ехать в столицу империи... Фаунтерра — гигантский муравейник, суетливый и тщеславный, переполненный словами и чувствами... заговорами. Мира никогда не бывала там. Какое выбрать из двух зол: броситься в этот людской водоворот или вернуться в опустевший и холодный родной дом? Что более терпимо — оказаться одинокой в глуши или одинокой среди толпы? Как вернее сойдешь с ума — от людского шума или тоски?
— Вижу, милая, ты довольна, — зорко подметила графиня. — Какая девушка не мечтает о блестящей столичной жизни, о приемах и балах, об аудиенции у самого владыки! Мы завтра же отправимся в дорогу, и через половину луны ты увидишь Фаунтерру — лучший город на свете!
В глубине души Мира порадовалась тому, что графиня решила за нее.
— И вы едете в столицу, миледи? И Глория?
— Свадьба, — буркнул граф Элиас. — Нас ждут в Первой Зиме.
— Ах, конечно! Ориджины наконец-то пристроили замуж свою малахольную принцессу — великий повод для празднества! Дорогой Элиас, избавь меня от этого. Поезжай с детьми в Первую Зиму, передай мои извинения, поздравления и все остальное, что подобает. В столице меня ждет встреча с персоной поважнее, чем стая красно-черных зазнаек.
Ревнивая зависть графини Сибил к семье Ориджин — не тайна. Их род более древний и знатный, история герцогства полна легендарных фигур и громких побед, а долина Первой Зимы — и вовсе святыня, место сошествия Праматерей на землю. Нортвуд же обширен и довольно могуч, но в глазах всей Империи это — дремучий лес с медведями и бородатыми мужланами. Пожалуй, графиня только рада поводу избавиться от свадебного приглашения. На сей раз Мира вполне понимала ее чувства: нет ничего утомительней, чем лицемерить в угоду вежливости.
— Езжайте, — согласился граф. Добавил, глядя в потолок: — Только не слишком обольщайтесь на счет благодарности владыки. Династия не любит чувствовать себя обязанной. Я-то знаю эту породу. Тебя, Сибил, император не осыплет почестями и не поведет за ручку на первый танец. Просто, когда полетят головы, твоя не окажется в их числе — вот такая будет благодарность. А тебя... — он неопределенно махнул рукой в сторону Минервы, — тебя Адриан и вовсе не заметит.
Монета
Поздний март — ранний апрель 1774 года от Сошествия
Северо-восток герцогства Альмера
Лучшая забава — люди. Хармон Паула Роджер всегда любил меткие поговорки.
Из года в год он колесил одним и тем же кругом: восточная Альмера, Земля Короны, Южный Путь, Веселые острова, Земля Короны, восточная Альмера. Одинаково пыльные дороги летом, одинаково грязные — весной; городки и села, замки — они рознились на первый взгляд, но по сути — все одно. Хармон умел читать, но не любил, да и жалел денег на книги. Хармон любил выпить, но сдерживался в дороге. Рыжие тяжеловесы шли медленно, волоча грузные фургоны торговца, мили вползали под колеса одна за другой, без конца. Иной бы завыл от скуки на его месте, сменил ремесло. Хармон же находил развлечение в своей свите.
К примеру, его забавляло смотреть, как бранится с женой Вихорь — темноволосый патлатый крестьянин, служивший Хармону конюхом и грузчиком. Вихорь вечно ворчал на Луизу — себе под нос, но так, чтобы жена слышала:
— Лепешку дай... Снова черствая, зубы обломаю. Сушишь ты их, что ли. По голове бы дать такой лепешкой... Куда пошла? В реку купаться? Ты что, мелкая? Бабеха старая — и туда же, купается! Скоро кожу с себя смоешь... Лучше воды принеси, штаны мне постирай. От грязищи уже что твои ходули — не гнутся. Пошли Сару за молоком на хутор. Денег нет? У хозяина попроси. Чего я должен. Ты женщина, вот и проси.
Луиза отвечала редко, зато громко и смачно:
— Господин нашелся! Раскомандовался! Закрой коробочку, господин! Хотела бы господина, не за тебя бы пошла!
Потом перебиралась на полдня в другую телегу и выкрикивала оттуда что-нибудь обидное, если изобретала. Могла при случае запустить в мужа яблоком или кружкой.
Вихренок при этом пытался помирить родителей и попадал под горячую руку, а хитрая Сара — десятилетняя дочка конюха — поддакивала одному из родителей против второго и часто получала угощение.
Забавлял Хармона и старый пьянчуга Доксет — больше возница, нежели охранник. Он обожал травить байки о своем славном военном прошлом. Точные обстоятельства того времени он помнил туманно, однако нимало не смущался, а выдумывал подробности прямо по ходу рассказа. Например, Доксет не раз рассказывал, как бился против болотников на берегу могучего Сидара. Вот только первоначально он сражался топором и зарубил пятерых мечников в кольчугах, а в прошлом году сообщил, что дрался копьем и заколол оруженосца, а рыцаря спешил; теперешней же весной выяснилось, что Доксет сам чуть не утонул на переправе, когда кто-то из благородных всадил ему в плечо арбалетный болт, и, выбравшись на берег, он вырвал болт из плеча и увидал, что оперение сделано из чистого серебра.
Частым слушателем Доксета бывал Вихренок. По первой паренек удивлялся расхождениям в рассказах, а затем привык, уразумел, что на войне ведь всякое бывает, на то и война. С тех пор Вихренок частенько донимал Доксета вопросами, вроде:
— А случалось тебе драться верхом? А булавой? А если конь тебя копытом по шлему ударит, что будет? А герцога или графа видал вблизи? А доспехи у них какие? А стрелу можно в полете поймать?
И старый солдат, недолго думая, отвечал, что стрелу поймать можно, но надо левой рукой и поближе к оперенью; что графа от герцога отличить легко: у графа серебряный герб на плече, а у герцога — золотой на груди; что в битве при Лоувилле наемничий жеребец так угостил Доксета копытом по лбу, что шлем вмялся и не снимался с головы, но ничего, башка не треснула, только звезды увидал и неделю есть не мог, лишь воду пил.
Снайп — тот был развлечением иного рода. Извечно смурной, он ничего не говорил о себе, хотя Хармон и без того давно знал, что Снайп — дезертир, и в родных землях его ожидает кол или виселица. Снайп мог молчать целыми днями, а глядел порою так хмуро, что встречные крестьяне принимали его за разбойника и шарахались с дороги. Однако временами что-нибудь, какое-то незначительное событие вдруг навеивало ему мечтательность. Снайп тихо вздыхал и скреб ногтями щетину на щеках, а вечером выпивал пару кружек вместе с Доксетом и говорил: "М-да, жизнь...". Так случалось, например, когда Снайп глядел на перебранки Вихря с Луизой. Дезертир не прочь был бы и сам побраниться с женой, чтобы та поорала всласть и запустила в него чем-то, а он дал бы ей оплеуху, а после завалил на пол и задрал подол... Так, по крайней мере, представлял себе ход Снайповых мечтаний Хармон Паула Роджер.
Однако, со дня отбытия из Смолдена, все прежние забавы померкли и отошли назад против того любопытнейшего зрелища, какое являл собой новый наемник.
Самим своим приходом Джоакин внес немалое оживление в жизнь Хармоновой свиты. Он отрекомендовался следующим образом:
— Джоакин Ив Ханна. Я — новый щит вашего хозяина.
После чего пожал руки мужчинам, потрепал по головам детей и с хозяйским видом прошелся вдоль обоза, разглядывая, что где, как устроено, хорошо ли уложено. Хармон даже заподозрил было, что вот-вот получит пару ценных советов и важных замечаний, однако после осмотра Джоакин лишь одобрительно покивал. Остальная свита скучилась поближе к хозяину и принялась весьма вопросительно молчать.
— Я нанял третьего охранника, — сообщил Хармон. — Жена любит мужа, а монета — меч.
Вихренок восторженно хрюкнул, Луиза улыбнулась. Конюх проворчал:
— А стряпать-то тебе, жена, побольше придется. Может, хоть теперь расстараешься.
Снайп бросил: "Ну..." — не так, чтобы с ревностью, а быстрее, с сомнением. Доксет же растерялся и не сказал ничего, но первым подкрался к новенькому и стал кружить около него, пристрастно разглядывая. Следом пошли на сближение и остальные.
Едва обоз тронулся, Джоакин определил себе место: чуть впереди головного фургона, которым правили поочередно Хармон и Снайп, немного слева. Это была гибкая и удачная позиция. В безлюдных местах Джоакин мог придержать кобылу, поравняться с фургоном и поделиться с хозяином той или иной своей ценной мыслью.
— Что за дорога такая? Не дорога, а одни ямы. Здешнему лорду надо бы о ней побеспокоиться, а то позор же, — говорил Джоакин не так, будто жалуется, а этак по-отечески журил неведомого лорда. — Лошадка-то моя ничего, плавно идет, а в фургоне у вас, поди, весь зад отбить можно.
Или говорил:
— Тучи сгущаются, может дождь пойти. Но мне-то ничего, к дождю не привыкать. Я считаю, надо всякую погоду любить.
Или так:
— Я вот не понимаю таких земель, как Альмера. Я люблю: если север, так чтоб снег, если юг, так чтоб жарища, равнина — значит, равнина, горы — значит, горы. А тут и не холодно, и не жарко, и на скалу не влезешь, и по степи не поскачешь. Холмы вот эти — что это такое?
Зато, въезжая в очередную придорожную деревню, молодой воин выдвигался ярдов на десять вперед и шествовал во главе обоза, как знаменосец в авангарде войска. Как и всякий человек с мечом, он вызывал у крестьян сперва опасение, а затем любопытство. Когда Джоакина спрашивали, он отвечал гордо и немногословно:
— Мы — люди Хармона Паулы.
В обеденный привал Джоакин не выявил ни малейшего беспокойства, а просто сел около торговца и безмятежно ждал, пока ему выделят причитающуюся долю харчей. Ломоть сыра и кусок ветчины, которые отрезала ему Луиза, оказались больше, чем у Вихря и Снайпа.
Для ночлега Хармон предложил парню место в головном фургоне, в задней его половине — вместе со Снайпом и грузом посуды. Тот отказался:
— Я люблю, когда небо над головой. Люблю чтобы свободу чувствовать, а то спать на досках, среди мешков — я этого не понимаю.
Он расстелил под ясенем жупан, подложил под голову седло, укрылся плащом и вскоре уснул крепким сном. Если судить по басовитому похрапыванию, которое издавал Джоакин, ни страхи, ни угрызения совести не тревожили его.
Человек торгует тем, что имеет. Купцы — товаром, молодки — красотой, дворяне — родовитостью, рыцари — отвагой. Джоакин Ив Ханна торговал важностью, и делал это ловко. Хармон Паула отдавал ему должное, как один мастер отдает должное искусству другого.
