Садовница

— Вы грустите, — нарушил молчание юноша через несколько десятков шагов. — Вас что-то печалит... Скажите, вы тоже не любите воскресенья?

— Почему? — заставила себя вяло поинтересоваться девушка, глядя под ноги.

— Потому что это праздник, а вслед за ним всегда случаются будни — серые и гладкие, похожие на холодные булыжники, из которых свили ожерелье и повесили на шею...

— С чего это вы взяли, что мне грустно? — довольно-таки резко осведомилась девушка. — Может, мне, напротив, очень весело, а вы мне как раз веселиться мешаете!

Себастьян смешался. Его глаза тут же стали сдавленными и побитыми.

— Извините, — сказал он глухо. — Я правда не хотел... Наверное, это оттого, что у меня самого не слишком весело на душе, вот и вообразил себе невесть что...

Эрле нашла в себе силы примиряюще улыбнуться.

— Это ты извини. Просто у меня сейчас не очень хорошее настроение, и мне не хочется, чтобы меня утешали.

— О-о... — протянул Себастьян расстроенно, и его лицо стало таким огорченным, что девушка сделала над собой усилие и заговорила с ним еще мягче:

— Да, наверное, ты прав. Я и в самом деле не люблю праздники.

Юноша криво улыбнулся.

— У праздников, как и у любого обмана, есть одно положительное качество: иногда они заканчиваются.

Они помолчали еще несколько десятков шагов. Длинные черные тени двигались по снегу впереди них, тонкие и целеустремленные, как взявшие след собаки. Под ногами хрустел лежалый снег, параллельно стене двухэтажного заставенного дома по нему вышагивала какая-то птица. Эрле показалось, что это голубь, она сморгнула — и птица оказалась облезлой вороной с встопорщенными перьями на затылке, похожими на костяной гребень дракона.

— Смотри! — тихо воскликнул Себастьян, коснувшись руки Эрле. Она недовольно поморщилась — его ледяные пальцы обжигали даже сквозь ткань пелерины.

— Что? — спросила она, выражая голосом заинтересованность.

— Вон там! Ты видишь? — он возбужденно тыкал пальцем куда-то вправо и вверх. — Нет, ну ты видишь?!

— Ничего не вижу, — призналась Эрле, честно прищурившись на небо в указанном направлении. — Ну, дом, ну, крыша, ну, сосульки висят... упасть, наверное, собираются... так не на нас же, мы туда не пойдем...

— Да нет, я не про то! — Себастьян чуть не плакал с досады. — Неужели ты совсем-совсем ничего не замечаешь?!

Эрле промолчала.

— Они всегда не замечают, — сказал он шепотом. — Не... не пугайся, все ничего, это я один такой... ненормальный...

— Что ты завтра делаешь? — неожиданно и мягко спросила Эрле. Слова ее застали юношу врасплох.

— Я?..

— Ты когда-нибудь обращал внимание на ивы около Ранницкого Университета? — продолжала она неторопливо, делая вид, что не расслышала его последнего вопроса. — Нет? Зря, зря... Хочешь, завтра туда сходим?

— Не надо меня жалеть. — Себастьян остановился, настойчиво взглянул ей в глаза — она едва выдержала, потом нагнулся, зацепил голой рукой горсть снега и сильно сжал пальцы — ногти впились в мякоть ладони, снег начал таять. Долго смотрел на руку, дожидаясь, пока она не закоченеет, с видимым усилием разжал пальцы. На ладони все еще оставалось немного нерастаявшего снега, он безразлично уронил его, придавил носком сапога и брезгливо отер руку полой плаща.

— Жалеть? А что это такое? — приподняв одну бровь, полупрезрительно обронила Эрле, и Себастьян хмуро улыбнулся в ответ.

...Девушка доставала из-под ширмы кожаный наперсток, который ухитрился туда загнать хулиганистый Муркель, и нечаянно стукнулась головой о край подоконника. Потирая ушиб над бровью, поднялась на ноги, случайно глянула в окно — и обомлела. Наконец-то она увидела то, что безуспешно пытался показать ей Себастьян.

Над миром стояла золотая радуга. Один ее конец уходил в крышу соседнего дома, а другой — куда-то далеко, из окна и не увидишь. Она широко раскинула концы огромной дуги, словно пыталась обнять весь город, и исходящее от нее золотисто-медовое свечение колебало промерзший воздух, как пар над горячей водой.

А еще радуга улыбалась.

В сумерках пошел снег, и с залитой белизной земли к радуге потянулись белые пчелы, неся в лапках корзиночки, до краев наполненные золотистым сиянием. Эрле стояла у окна, прислонив лоб к ледяному стеклу, и капля по капле роняла тоску, и грусть вытекала из нее, как вода из треснувшей клепсидры.

— Здесь очень спокойно, — сказал Себастьян. — Можно подумать, что это дом Вечности.

Начавшийся вчера снегопад все еще не закончился, и снег под ногами был чистым, мягким и доходил едва ли не до колен. Подол юбки промок безвозвратно, сапожки, кажется, тоже... Положение Себастьяна было немногим лучше, но он, казалось, совершенно этого не замечал — стоял у самой кромки льда, придерживаясь рукой за ивовую ветку, и по-хозяйски оглядывал серую гладь замерзшей реки, низкий купол заснеженного неба и тонущие в тумане башни Университета. Эрле же куда больше интересовал крутой склон берега у них за спиной — она с трудом представляла, как они будут по нему взбираться.

— Лучше бы это был мой дом, — вздохнула Эрле жалобно. — Тогда в нем был бы камин, и мы бы смогли просохнуть...

— Что ты, тут же так красиво!

— Красиво, красиво, — подтвердила девушка уныло. Еще раз смерила взглядом склон — его наискось пропахали две глубокие борозды следов — спуститься-то мы спустились, а вот как будем забираться обратно — не подумали... Два идиота.

Одной рукой подбирая юбки и придерживая муфту, а другой — запихивая прядь волос под капор, Эрле двинулась к Себастьяну, стремительно и величественно рассекая бескрайнюю вздыбленную гладь. Снег цепко держал ее за ноги, и сначала она чуть не потеряла сапог, а потом — равновесие... к счастью, вовремя успела схватиться за услужливо подвернувшуюся под руку ивовую ветвь и удержалась на ногах.

— Смотри, — тронул ее за локоть Себастьян. — Небо похоже на жемчужину...

— Похоже, — обреченно согласилась девушка, застывшими пальцами отряхнула муфту, быстро окунула руки в рыжую и живую мякоть меха и прижмурилась от зябкого тепла. Где-то посреди муфты руки встретились, обожгли друг друга ледяной несгибаемостью пальцев и поспешили расстаться, зарывшись обратно в мех.

Себастьян медленно провернулся на каблуках, все еще держась за ветку, и Эрле вздрогнула, услышав ее жалобный хруст.

— Осторожнее! Она, между прочим, тоже живая, — проговорила девушка недовольно, и тут же продолжила чуть иронично, пытаясь смягчить резкость, — вот проснется ива весной, спросит у меня: "А кто это сломал мою любимую веточку?" И я ей, конечно, тут же радостно на тебя наябедничаю, и каждый раз, когда ты тут будешь проходить, она начнет на тебя сердито шелестеть.

— Ну, так уж прямо и начнет, — усомнился Себастьян. — Станет она тебя слушать, как же!

— Станет, еще как станет! — заявила Эрле уверенно. — Она меня вообще очень любит... А знаешь, много-много лет тому назад жил на свете один человек, а звали его Садовником. И с тех самых пор, как он, тогда еще совсем мальчишка, ухаживал за цветами в саду герцога, была у него мечта: вырастить такое дерево, чтобы оно умело разговаривать. Он прожил много лет, странствовал, исходил сотни земель и посадил тысячи деревьев — но ни одно из них так и не заговорило. А потом он взял себе ученицу, и она продолжила путешествовать и искать говорящее дерево вместо него, потому что он состарился и остался жить в маленькой деревушке к северу от Ранницы: он ведь не только деревья умел выращивать, но и репу, и тыкву, и чеснок, и бобы... Весной он посадил эти ивы, а летом ученица пришла его навестить — но в живых уже не застала, он умер за неделю до ее прихода... А потом она шла этой дорогой и нечаянно услышала разговор двух ив — и так поняла, что Садовнику все-таки удалось вырастить говорящее дерево. А может быть, это ему удалось намного раньше, только он об этом никому не сказал... А возможно — все деревья говорящие, только их язык мало кто понимает.

Эрле встревоженно замолчала, уловив восторженные огоньки в глазах жадно слушавшего ее юноши.

— А ты можешь научить меня понимать их язык? Можешь, да? — забывшись, он подался к Эрле, нервно облизнул побледневшие губы. — Ты меня научишь, как Садовник — тебя?

Девушка улыбнулась вымученно и бледно.

— Но Себастьян, это же всего лишь сказка...

— Сказка? — протянул он недоверчиво.

— Ну да... Посмотри на эти ивы, им же лет двадцать, не меньше — а теперь посмотри на меня...

— Сказка, — повторил Себастьян глухо, отворачивая от девушки лицо. Нагнулся, скатал снежок и — Эрле чуть не вскрикнула — с силой запустил его в переплетение тонких ветвей. Потом, словно утратив к ивам всякий интерес, снова повернулся к реке и вперился тяжелым немигающим взглядом в башни Университета. Эрле подошла, осторожно коснулась края его плаща:

— Себастьян... Нам уже домой пора...

— Да-да, конечно, — сухо согласился он, не меняя интонации и не глядя ей в лицо. — Пора... — и безразлично зашагал по льду к противоположному берегу реки — на той стороне обрыва не было, так что подняться наверх не составляло никакого труда. Девушка немного помедлила и тоже зашагала вслед за ним.

...— Но все-таки ты показала мне красивое место, — вздохнул Себастьян, когда они миновали городскую стену. Эрле обрадовалась — это были первые слова, которые она услышала от него с тех пор, как предложила идти домой.

— Еще бы, — отозвалась она шутливо. — Воспитание иначе, знаешь ли, не позволяет... А летом ты можешь показать это место Доротее. Только не говори ей, что это я тебя к ивам привела, приревнует еще... Что, я что-то не так сказала?

Себастьян дернул уголком губ в подобии болезненной усмешки.

— Доротея не придет туда со мной.

— О-о.

— Ее отец настоял на том, чтобы расторгнуть помолвку. Он сказал, что его дочери не нужен муж, которого то и дело вызывают к магистрату. А я не делал ничего дурного, и меня даже ни в чем не обвиняли. Я просто пересказывал им раз за разом события той ночи — как Марк заговорил о Раннице и герцоге, а Стефан эту тему подхватил и развил, и как я потом этот разговор прекратил и попросил скрипача сыграть "Мою милашку..."

— О-о, — протянула Эрле удивленно. — А я думала...

— Что?

— Ничего, я тебя слушаю...

— А тут и рассказывать-то нечего, — сказал Себастьян с горечью, поддевая ногой комок снега. — Я же знаю, что она все равно никогда меня не любила — кому я нужен, ненормальный... А остальное лишь предлог. Наши отцы сделали ошибку, когда обручили нас еще в детстве... Кстати об отцах: если ты еще не знаешь, вон там мой дом, а навстречу нам идет моя сестра Мария. — Он показал на каменное здание высотой в два этажа: ставни приветливо распахнуты, над заснеженной крышей — дым из печных труб, над парадной дверью козырек, поддерживаемый двумя затейливыми резными петушками, снег со ступенек убран, позеленевшее от времени дверное кольцо в виде змеи, глотающей собственный хвост... Навстречу им шла девочка лет тринадцати — четырнадцати, непохожая на Себастьяна настолько, насколько она вообще могла быть на него непохожа... круглолицая, пухленькие щечки, румянец, покрасневший нос — чуть великоват для этого лица, крупные улыбающиеся губы, мягкий подбородок... Серая шубка с длинным мехом, вероятно, козья, на голове — красный капор, из-под него выглядывают пряди жестких черных кудрявых волос. В руке девочка несла коньки — металлические полозья, которые должны были привязываться к сапожкам веревочками.

— Доброго дня, — поздоровалась девушка, поравнявшись с Марией, и одновременно с этим Себастьян мрачно произнес: — Знакомься, Ри, это Эрле.

— И вам того же, — отозвалась девочка, останавливаясь и беззастенчиво разглядывая незнакомку. Эрле наконец определилась, какой цвет преобладал в ее ауре: густо-малиновый, с лиловатым даже оттенком. Чуть сильнее в лиловый — и девочка могла бы стать неплохой актрисой, но к нему примешивался малиновый, а значит, ее талант — устраивать людям праздники...

— А у вас юбка промокла, — сказала Мария, кивая на Эрле. — И ноги, наверное, тоже. Как придете домой — обязательно разотрите их насухо и выпейте горячего молока с вишневым вареньем.

— Варенье — это чтобы не заболеть? — с улыбкой уточнила Эрле.

— Варенье — это чтобы было вкуснее, — девочка посмотрела на нее с явным упреком. — Между прочим, это все и к тебе, Себ, могло бы относиться, только ты ж опять ругаться начнешь...

— И начну, — подтвердил он с вызовом. — Маленькая ты еще, чтобы старшим братом командовать!

— Я-то маленькая, — согласилась Мария, перекладывая коньки из одной руки в другую. — Я маленькая, а ты небось опять под ноги не смотрел, потому что увидел в небесах серебряную арфу, на которой играют облака... Все, не дуйся, я уже ушла! — и девочка вприпрыжку припустила вниз по улице, всем своим видом показывая, как ей такое отношение к ее словам безразлично.

— Спасибо за совет! — крикнула ей вдогонку Эрле. Ри обернулась, улыбнулась темно-карими, почти сливающимися со зрачком глазами: — Да не за что!

— У тебя забавная сестра, — сказала девушка Себастьяну чуть погодя, когда они остались одни. Проглянувшее сквозь плотную пелену неясное солнце подтвердило ее слова, послав на землю первый за день луч.

— Скорее — занудная, — мрачно поправил ее юноша, пряча руки под плащ и изучая взглядом трехтелую сосульку на соседней крыше.

— Да нет же, — запротестовала Эрле, так яростно мотнув головой, что пришлось вытаскивать руку из муфты и поправлять капор. — Она о тебе беспокоится...

Юноша упрямо молчал и смотрел в сторону.

— Себастьян, — прошептала Эрле, повернувшись вслед за ним так, чтобы следить за выражением его лица. — Мы ведь не виноваты, что не видим того же, что и ты... Мы просто не умеем...

— А ты и правда так и не увидела ту радугу? Ну, которую я тебе пытался показать? — спросил он точно таким же шепотом, избегая смотреть ей прямо в глаза. — Золотую, над домами?

Эрле опустила голову. На утоптанном снегу появился еще один слабый оттиск ее маленького сапожка.

— Я пойду, Себастьян, ладно? — проговорила она после непродолжительного молчания. — Мы ведь еще встретимся, хорошо?..

...Он смотрел ей в спину — как девушка, спотыкаясь и оскальзываясь чуть ли не на каждом шагу, прижимая к груди спрятанные в муфту руки, спешит прочь от него, склонив увенчанную капором голову — и в памяти стыло свежее воспоминание: мир — пустая оболочка, и если смотреть сквозь него, можно увидеть, как, обнимая ствол ивы, сидит у самой воды светловолосая девушка и молчит о чем-то своем, и река, словно медленный ласковый щенок, припадает к ее босым ногам...

...На следующий день она проснулась вялой и разбитой. Саднило в горле, голова казалась набитой одновременно и мягкими тряпками, и звенящими колоколами — они эхом отдавались в висках, бухая призывно и гулко; а когда она попыталась встать с кровати — у нее тотчас потускнело в глазах, а следом окатило волной слабости.

Короче говоря, Эрле простудилась.

К полудню зашла узнать, в чем дело, тетушка Роза. Застала свою жилицу все еще лежащей в постели, неодобрительно поцокала языком и велела пить липовый отвар, который сама же незамедлительно и занесла. Эрле приняла его с благодарностью, и даже нашла в себе силы, чтобы об этом сказать. Между ног уходящей тетушки Розы в комнату проскользнул еще с вечера отправившийся на мышиную охоту Муркель. Погуляв немного по комнате и удостоверившись, что в его отсутствие там никто новый не завелся, он недовольно покосился на лежащую Эрле, после чего взобрался на кровать, осторожно ступил девушке на грудь и затоптался, устраиваясь там поудобнее. Эрле сморщилась — хорошо хоть без когтей! — в губы ткнулся холодок кошачьего дыхания, и она спихнула кота с себя, укоризненно при этом прошептав: