Обещай мне вернуться

— Не-а, — мотнула головой наивная Майка. — Как он меня поймает, если он на костылях? Не получится.

Верочка уже открыла рот, чтобы продолжить свои наставления, как откуда ни возьмись рядом возникла Даша. Тоже, наверное, с ночной смены пришла.

— Ах ты, шлёндра рыжая! — прикрикнула она на Верочку. — Ты чему малую учишь! Кавалерам глазки строить? Нечего сказать, нашла время и место! У самой одни танцульки на уме — и подружку туда же тянешь. А ну, геть отсель! И шоб я больше такого не слышала.

Верочку как ветром сдуло: хлопнула дверью и умчалась. Даша брезгливо поджала губы:

— Гадость какая! А ты, кудлатка, не слушай. Пустое это всё.

И тихонько, шепотом добавила:

— Кому взаправду по сердцу придешься, тот и без этих выкрутасов полюбит. А моргать да фасонить станешь — хороший парень от тебя как чёрт от ладана шарахнется. А ежели дурной какой пристанет, на что он тебе?

Майка шмыгнула носом.

— А он... совсем на меня внимания не обращает!

— Ну, может, у того синеглазого невеста где скучает, и он потому себя строго блюдет. Не реви. Кому глянешься, тот сам тебя найдет. И никуда уж не отпустит. Так-то, кудлатая. — Даша загрубевшими пальцами отерла Майке слезы, поднялась, прихрамывая, дошла до своей койки, откинула одеяло. — А от рыжей этой держись-ка подальше. Не доведет она тебя до добра.

Как эта история дошла до Любаши, Майка так и не поняла. Может, Верка при ней сболтнула лишнего, а может, и доложил кто. Только тем же вечером на комсомольском собрании досталось рыжей по первое число.

— Ты работать приехала или женихов ловить?! — наскакивала на нее Милочка. — Не стыдно?! Еще и подружку всяким гадостям учишь!

— Совсем совесть потеряла! — возмущалась Любаша. — Где твой моральный облик? Где честь советской девушки?

Верочка ревела, размазывая слезы, и клялась, что она по недомыслию и это больше не повторится. Майка упорно отмалчивалась, сцепив пальцы. Она жалела глупую подружку. Но и защищать ее совсем не хотелось.

Незаметно в хлопотах пролетел январь. Наступил снежный февраль. Алеша по-прежнему относился к Майке как к неразумной девочке. Дразнил ее, слегка щелкал по носу ("У-тю-тю, курнос!"), спрашивал, когда коса вырастет.

— Слышь, кнопка, а подружки у тебя есть?

— Есть, — краснела девушка.

— А постарше, да с косой? Нету? Эх, жалко! Хочу невесту высокую, статную да с косой до пояса. И чтоб Марусей звали. Найду такую — ей-ей, засватаю!.

Майка до слез обижалась и убегала. Бессердечный Алеша хохотал и пробовал шутку на другой девушке. Бойкая Милочка за словом в карман не полезла.

— Коса, говоришь, до пояса? И чтоб Марусей звали? А как же, есть такая. Только она на тебя и не взглянет.

— Это еще почему? Я ли не красивый? Я ли не веселый? Да за меня любая девка пойдет!

— Любая пойдет, а Маруся — не пойдет. Марусе богатырь нужен! Чтоб два метра росту, русы кудри из кольца в кольцо, косая сажень в плечах и вся грудь в орденах! Что, съел? Вот то-то же! — высунула язык Милочка.

Майка была отомщена.

— Соколенок

Кажется, всё было точно вчера. Карусель воздушного боя под Сталинградом. Сквозь треск помех — голос ведущего в наушниках:

— Мелкий, д..вай!

То ли "давай", то ли "добивай", но и так понятно.

"Лаптежник" задымил, сорвался в штопор . Женька взглядом проводил его до земли. Красиво рванул. И нельзя было на него засматриваться, нельзя зевать. Но не удержался. Последнее, что он услышал:

— Мелкий, сзади "фока"!

И тут же страшный удар сотряс самолёт, едкий дым затянул кабину...

А потом... через красноватый туман — знакомое лицо.

-Мятников! Соколенок! Открой глаза! Женя, Женька, слышишь, ты слышишь меня?! - Чьи-то руки вытаскивают его из кабины. Не больно, просто душно. Наверное, парашютные лямки давят. Значит, он всё-таки посадил машину

— То-ва-рищ... командир...

Солоно во рту и трудно говорить. Темнота.

Всё это было словно вчера. И вот — светлая палата, белый потолок, чистые простыни, бинты и запах карболки. Томительные скучные дни. И много-много времени на раздумья. Одногодки, ускоренный выпуск 1942 года, дольше двух-трех вылетов не жили. А ему вот свезло. Не дотянулась до него костлявая. Выходит, в рубашке родился.

После ужина Женя вынул из тумбочки пачку папирос и направился в конец коридора, где уже дымили несколько товарищей по несчастью. Туда, в удобный закуток между широким окном и громадным фикусом, курить ходили все. Папиросы гасили прямо в цветочной кадке, но фикусу это не мешало, а может, он уже привык. Нянечки, каждый день выгребая из горшка груды окурков, только вздыхали и укоризненно качали головами.

Женя присоединился к остальным и уже вынул папиросу, как вдруг...

— Товарищи, това-ри-щи! — к ним быстро шла старшая сестра.

С больными она была подчеркнуто вежлива и ко всем обращалась на "вы", как и положено по уставу, но с Женей, самым младшим, особо не церемонилась и "тыкала" ему. Он даже немного побаивался ее — строгая и неулыбчивая Наталья напоминала школьного завуча. А с завучами Женя связываться не любил.

— Товарищи! При ваших ранениях вредно столько курить. А тебе, Мятников, особенно вредно. В твоем-то возрасте! Молоко на губах не обсохло, а смолишь, как взрослый.

Она решительно отобрала у него пачку, демонстративно сунула ее в карман халата и собралась уходить.

— Наташ, ну отдай!

— Швы снимут — отдам, — старшая сестра была непреклонна.

— Когда-а их еще снимут, — проворчал ей вслед Женя. — Да из полковой санчасти я б давно уже сбежал! И летал!

Курильщики сочувственно загудели.

— От ведь стерва, совсем замордовала пацана!

— У меня в школе точно такая училка была.

— Это она из вредности.

— Мужики, а может, сама скурит?

— Да я бы поделился, — с досадой махнул рукой юноша. — Как вот мне теперь? Прятаться от нее, что ли? Без курева уши пухнут. Тоже мне, взрослая нашлась! А у меня, между прочим, три боевых вылета и один лично сбитый на счету!

— Геро-о-ой! — усмехнулся сосед по палате, коренастый боец с рукой на перевязи. — Прям Покрышкин! Ну на, держи, страдалец, спрячь как следует, чтоб Наташка не увидала.

Он протянул начатую пачку, на которой что-то было написано по-немецки.

— Трофейные? — с уважением проговорил Женя, вытягивая папироску.

— А то! — сосед горделиво приосанился. — Разведка, брат, это тебе не жук начихал! Я, значит, к этому фрицу сзади подхожу и так вежливенько ему, по-ихнему, значит: "Камараде, гебен зи мир айне цигаретте." Ну, он, олух, не глядя мне пачку и сует — битте, дескать, камараде. Тут-то мы его и скрутили. Да-а... — разведчик с удовольствием затянулся.

— Спасибо, — Женька спрятал подарок в карман полосатой пижамной куртки и уже собрался было возвращаться в палату, как сосед его окликнул:

— Слышь, пацан, ты после отбоя в окно сортира вылези, там невысоко. Отойдешь подальше от корпуса — и дыми себе сколько влезет. Ни одна зараза не поймает.

— Так шинели же нету. В каптерке не выдают, говорят — доктор гулять не велел.

— Эх, бедолага, — покачал головой разведчик. — Ну, я тебе свою одолжу.

Когда все угомонились и сестры погасили верхний свет, Женя тихонько стянул соседскую шинель и выглянул в коридор. Дежурная сестричка крепко спала. "Тем лучше", -.он неслышно проскользнул мимо поста и вышел на крыльцо. Вдохнул морозный воздух, от которого после пропитанной запахом крови и лекарств палаты закружилась голова.

Небо было ясным. "Видимость — миллион на миллион, — оценил летчик. — Лунища-то какая огромная! Эх, в такую погоду только летать. И завтра, наверное, хорошая будет — вон звезд сколько высыпало".

Парень быстрыми шагами направился в дальний конец скверика, на ходу разминая в пальцах папиросу. Свернув на боковую аллею, он вдруг услышал какое-то подозрительное хлюпанье...

У Алеши дело двигалось к выписке. Однажды, отдохнув сутки после дежурства, Майка пришла на смену и узнала, что он уехал еще вчера...

"Как так — уехал? А со мной попрощаться?" — Майка глубоко вздохнула и тихонько смахнула выступившие слезы. Туго затянула поясок халата. Повязала косынку. "Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Не больно-то хотелось. И еще лучше найдем!"

Пока дежурила, думать о пулеметчике было некогда, а как дежурство закончилось — сделалось вдруг так тоскливо, что защипало в носу. "Уехал..."

Идти в общежитие? Ох, только не сейчас! Восемь девчат в одной душной комнате. Форточку не откроешь — тут же какая-нибудь мерзлячка заскулит, что холодно. В одиночестве ни на минутку не останешься — в комнате всегда кто-то толчется. А сейчас Майке просто отчаянно хотелось побыть одной.

Она всхлипнула, выбежала в заснеженный госпитальный скверик, уткнулась лбом в холодный кирпичный столб ограды и, наконец, дала волю слезам. "Уехал синеглазый... И даже не попрощался. Вообще ни в грош меня не ставил. А я-то хотела, чтобы...по-настоящему!"

Стало так жалко себя, что девушка заревела почти в голос. А кого стесняться? Она тут одна. Никто не услышит.

—

— Ты чего? — раздался сзади чей-то голос.

Майка обернулась.

"Ну вот, накаркала. Даже тут пореветь спокойно не дадут".

Чуть поодаль стоял парень в накинутой поверх больничной пижамы шинели с красными артиллерийскими петлицами, явно с чужого плеча. На лице раненого читалось самое искреннее участие.

Она его немного знала. Его привезли около двух недель назад. В той партии раненых он оказался самым молодым. Наверное, потому Майка его так хорошо и запомнила.

Высокий, чуть не на голову выше Майки, он издали мог бы показаться взрослым, но круглое лицо, по-детски пухлые губы и еще не знакомые с бритвой щеки сразу выдавали возраст. А взгляд темных, глубоко посаженных глаз — вовсе не мальчишеский, серьезный и усталый.

— Чего ревешь? Стряслось чего?

— Ой, я тебя знаю, — мгновенно овладела собой Майка. — Восьмая палата, левое легкое, осколочное проникающее. Ты зачем ушел? Тебе гулять нельзя.

— А, ноги ходят — значит, можно! Ты ведь никому не скажешь?

Майка почувствовала смутную тревогу за него. Что-то было не в порядке.

— Я-то не скажу, — она осуждающе покачала головой. — А вот что тебе твое пробитое легкое скажет? Простудишься еще. Гляди, холод-то какой! Пошли назад, а?

— Еще чего! — отмахнулся раненый. — Мы, летчики, народ закаленный. И вообще, я только вышел.

"Летчик? А шинель артиллерийская. Одолжил, наверное. Раз доктор гулять не велел -каптерка одежды не выдаст, хоть ты тресни".

"Стоит, хлюпает ночью в укромном уголке. Да кто ж ее так? Пускай только укажет — я ему ноги выдерну и спички вставлю!"

— Так что у тебя стряслось-то? Обидел, что ль, кто?

— Да никто меня не обидел!

— А чего тогда ревешь?

"Да что ж он пристал, как банный лист!"

— Куклу потеряла, — на ходу придумала девушка. Может, отвяжется?

— Куклу? — с недоумением переспросил он. — Важное дело. Ну не горюй, найдется еще.

Майка растерянно замолчала и вскинула на парня заплаканные глаза.

"Неужели поверил? Наверно, просто скучно, поговорить с кем-нибудь хочется".

"Да сколько ж ей лет? Шестнадцать, не больше. Кнопка совсем. В куклы вон до сих пор играет".

— Звать-то тебя как?

Нет, уходить он не собирался. А прогонять нехорошо. Зачем человека зря обижать. Он ведь ничего плохого не сделал.

— Майя.

— Женя, — парень протянул руку. — Сама откуда?

— Из Москвы.

— Вон оно что! Москвичка, значит. А я вяземский. Родные живы?

— Мама у меня в Москве, артистка фронтовой бригады. А папа... — Майка запнулась. Она с детства привыкла не называть место работы отца. — Папа на фронте, политруком.

В первом классе учительница рассказывала ребятам о разных профессиях и спрашивала, кто кем хочет стать. Дошла очередь до Майки.

— А ты, Майя, наверное, хочешь быть артисткой, как мама?

Девочка мотнула головой.

— Не-а. Я хочу, как папа.

— А папа у тебя что делает?

Майка набрала побольше воздуху и важно ответила:

— Шпиёнов ловит!

— Не шпиёнов, Майя, а шпионов. Садись.

Дома мать долго объясняла, что не надо болтать лишнего. "Если спросят, где работает папа, скажи, что это секрет, ладно?"

— Трусиха, — смеялся отец. — Ну что такого особенного девчонка может ляпнуть? Она же ничего не знает. И ты не знаешь. Не положено.

Это и вправду было так. Отец часто уезжал в долгие командировки и никогда не говорил, где был. Только однажды Майка догадалась — когда папа вернулся загорелым, неразговорчивым, привез жене в подарок пеструю шаль, а дочке — кастаньеты и иностранную шоколадку с танцующей испанкой на обертке. "Ух ты, Кармен! Спасибо, папочка!" — радостно закричала двенадцатилетняя Майка и убежала к себе. Подумав немного, сообразила, откуда могли взяться такие подарки. Она хотела тут же пристать к отцу с расспросами, но потом решила — не надо. И так понятно, что папа ничего интересного не расскажет. Потому что это военная тайна. Шоколадку Майка съела, а обертку тщательно разгладила и убрала в коробочку к прочим детским "сокровищам".

— Счастливая. А у меня только тетка.

"Сирота..." — сочувственно подумала Майка

— А у меня мать в эвакуацию собралась, а я от нее на фронт удрала. Только не доехала. Патрульные с поезда сняли — и в комендатуру.

Женя снисходительно усмехнулся.

— Да кто ж так на фронт бегает? Хорош бы я был, если б с бухты-барахты, без направления, в училище подался!

— Тебе тоже еще восемнадцати не было?

Парень заговорщицки улыбнулся.

— Никому не скажешь?

— Могила! — поклялась заинтригованная Майка.

— Семнадцать мне было. Я год себе приписал и удрал.

— Ух ты! А я и не догадалась метрику подправить. Ну а в комендатуре начмеду нашему под руку подвернулась. Он меня и оформил. Под свою ответственность. Мы еще под Москвой тогда стояли.

— А в Саратов-то тебя каким ветром занесло?

— Так с госпиталем приехала. Выучилась на курсах, стала медсестрой работать. Мы тут с осени стоим. Как под Сталинградом жарко стало, так и переехали.

— Вот как. Меня вот тоже начальник под свою ответственность в училище принял. Какие мы с тобой оба... безответственные. А начмеда вашего я видал. Дядька серьезный.

Женя вынул папиросу. Майка загляделась на зажигалку — бронзового цвета, размером со спичечный коробок, на темном металле сбоку яркое светлое пятно, будто новый владелец тщательно соскребал что-то. Сквозь пятно проглядывал то ли штамп, то ли вензель с иностранной буквой N.

— Трофейная?

— А то! У разведчиков на шоколад из бортпайка сменял.

Он затянулся.

— А вот курить тебе нельзя, — неодобрительно заметила Майка. — При легочных ранениях это ужасно вредно!

— Знаю. Да не смотри на меня так — я немножко.