Заложник Волшебства (Magic's Pawn)

Всё было тихо.

Он тихонечко отомкнул задвижку и прислушался снова. По-прежнему, ничего. Приоткрыл дверь, высунулся в коридор. Хвала небесам, там было пусто. Однако ближайший светильник находился чертовски далеко, в самом низу, в конце лестницы. Он набрал в грудь побольше воздуха, выпрямился во весь рост, гордо расправил плечи, как будто был не кем иным, как самим Хозяином Поместья, и пошёл, вот так вот,... спокойно... вдоль пустого коридора, напустив на себя всё своё высокомерие, как если бы на него и теперь пялились глаза всех кузенов и кузин вместе взятых. Чтобы, вздумайся кому-то из слуг с верхнего этажа, чьи комнаты располагались как раз вдоль этого зала, сейчас выйти навстречу, это не вызвало бы никаких подозрений... Слуги же вечно болтают. Постоянно. И если хоть один из них заметит, что Ваниель плачет, тонепременно начнутся пересуды. Слух разнесётся на всё поместье, не успеет и свеча догореть.

Он зажёг от светильника свечку, и с тем же достоинством двинулся назад к своей спальне. И только задвинув изнутри щеколду на своей двери, очутившись в полной безопасности, он смог, наконец, расслабиться и перестать контролировать себя, что был вынужден делать, пока находился снаружи. Его начала колотить такая сильная дрожь, что пламя свечи в его руке заплясало, как бешеное, заливая руки горячим воском. Он поскорее зажёг от неё все остальные свечи — в канделябрах над дверью, возле кровати — и, покуда не подпалил себя, сунул её в подсвечник на столике.Потом тяжело опустился на груду скомканных одеял, сунув в рот, пососал бок обожжённого воском большого пальца, и оглядел свои пожитки, пытаясь прикинуть, что из этого ему будет дозволено батюшкой взять с собой.

Он даже и думать не смел про свои инструменты. Там, где они были сейчас, они находились в гораздо большей безопасности. Быть может, однажды — ели он выживет после всего этого — он и сможет за ними вернуться. Забрать же их теперь, вместе со всеми вещами, не былони единогошанса. Ведь если отец нечаянно на них наткнётся среди прочих вещей....

Он разобьёт их. Он непременно их разобьёт, да ещё станет насмехаться и ждать, что же я сделаю или скажу в ответ.

В конце концов, он оставил эту затею и опустился на колени на ледяной камень пола возле своего сундука с одеждой. Он поднял тяжёлую резную крышку и задумчиво оглядел верхний слой, прежде чем полностью её откинуть. Все эти его блузы, рубахи, штаны, чулки... они были глубоких тонов, аквамариновых и сапфировых оттенков, которые так шли ему, и которые он любил — чёрные, серебристые, дымчато-серые. Все эти наряды он носил ещё и потому, что это был хоть какой-то способ бросить вызов отцу, который сам без смущения был готов ходить круглый год в одном и том же, и внимания на это не обращал. Потому что отцу было наплевать, во что одет и он сам, и все остальные.... Зато его ужасно злило, что Ваниель совсем не таков.

Ваниель завис над своей одеждой, задумчиво разглаживая мягкие складки рубахи.Не решится же он запретить мне забрать и одежду, хотя, готов поклясться, ему бы этого очень хотелось. Я ведь должен буду выглядеть там пристойно, иначе позор падёт на его же голову.... А то, в чём ходят Мекеаль и весь прочий местный сброд, сложно назвать пристойным.

Он принялся аккуратно сворачивать одежду и сладывать её в дорожные мешки, хранившиеся на дне сундука. Хоть он и не осмелился забрать с собой инструменты, но зато сумел припрятать несколько партитур — кое-что из любимого — сунув сложенные листки между страницами книг, которые он тоже отправил в багаж.

В Хейвене бардов, что птиц в весеннем саду, — размышлял он с комком в горле.— Быть может, удастся выменять у кого-то из них старенькую гитару на брошь для плаща или что-то подобное. Конечно, это будет совсем не то, что мой чудесный Жаворонок, но всё же лучше, чем ничего. При условии, конечно, что мне удастся сделать так, чтобы эта Тётушка Поджатые Губы не отняла её у меня.

Он слишком быстро разделался со всем этим. И очутился на полу возле набитых мешков, не зная, что делать дальше. Оглядел свою комнату: здесь не осталось ничего, без чего он бы стал страдать....Кроме пары вещей, которые он очень хотел бы, да не отважился взять с собой. Нечего сказать, расчудесно я жил всё это время, коли всё барахло уместилось в четыре несчастных мешка.Он тяжело поднялся на ноги, ощущая себя совершенно разбитым, но при этом таким измотанным, что был даже не в силах уснуть. Задул все свечи, кроме той, что находилась у самой кровати, стянул с себя блузу , сунул её в самый верх последнего мешка и снова забрался в постель. Он отчего-то никак не мог заставить себя задуть последнюю свечку. Ведь пока в комнате горел свет, он ещё как-то мог сдерживать свои слёзы. Темнота же снова выпустит их на свободу.

Так он и лежал без чувств, уставившись на неверное пламя свечи, отплясывающее на косом потолке, пока у него снова не защипало глаза.

* * *

Каждый из братьев и прочих воспитанников в Форст-Рич обычно делил комнату с кем-нибудь, как, например, так Мекеаль, который до того, как Ваниелю сломали руку и Мекеаля на год раньше положенного отослали вниз, делил комнату со своим старшим братом. Когда же Ваниель остался жить наверху, Мекеаль, честно сказать, не больно-то и расстроился этим. Какое-то время вся комната принадлежала ему одному, и у него была возможность убедиться, что одиночество — это абсолютно не для него. Да, он предпочитал находиться всегда в компании. Впрочем, теперь — по крайней мере, с конца весны — он делил комнату с Джосерлином. Что ж, оно и к лучшему. Во-первых, Джос был уже почти взрослый. И Мекеаль был чрезвычайно доволен его вселением, рад его обществу, горд тем, что Джос относился к нему, как к равному. Во-вторых, Джос с ним разговаривал: а он, хоть и не был говоруном, но уж если открывал рот, то там всегда было, чего послушать.

Впрочем, этим вечером он, кажется, уже высказал всё, что у него было сказать.... Так полагал Мекеаль. И как же он был удивлён, когда, едва они затушили свечи, тишину прорезал звучный голос Джоса.

— Мекеаль, а почему это вы, весь здешний молодняк, так жестоко обходитесь с вашим братом?

Мекеалю не было нужды пояснять,о которомиз братьев речь, и так было совершенно ясно, кого Джос имеет в виду. Однако... "жестоко обходимся"? Как, скажите на милость, можно жестоко обходиться с тем, кого не интересует ничего, кроме собственной персоны?

— Дык ведь он же...поганка! — возмущённо ответил Мекеаль. — Никакой твёрдости, как в поганом грибе! Дитятко и трусишка.... Всё, что его заботит — лишь его собственное высочество! Весь в Маман... И это её рук дело, это она превратила его в маменькиного сыночка, в филонщика.

— Хм-м? Правда? И что же заставляет тебя утверждать последнее?

— Батюшка то же самое говорит, да и Джервис...

— Это потому, что Ван не позволяет Джервису пинать себя, как куль рогожи? — с нескрываемым презрением фыркнул Джосерлин. — Не сказал бы, что я так уж осуждаю его за это. Будь я сложён, как он, да дыши мне в затылок этот ваш Джервис, полагаю, я тоже стал бы искать щель, в которую можно забиться. Уверен, никакой Хейвен не помог бы, будь у Джервиса шанс ухватить его за хвост.

У Мекеаля от изумления отвисла челюсть, он даже развернулся в постели, чтобы получше видеть Джосерлина — темную груду, возвышавшуюся справа от него.

— Но... так ведь... Джервис... Он жевсё-таки мастер клинка!

— Он тупоголовый мясник, — ответили ему коротко и ясно. — Ты позабыл, Меке, я же воспитанник Лорда Кендрика, и меня обучалнастоящий мастер клинка — Мастер Орсер, а он очень хорош. Джервису же быть не более, чем простым оруженосцем, не будь он старинным приятелем вашего батюшки. Онне достоинназываться мастером клинка. Чёрт подери, Меке, с самыми зелёными из вас он обращается так, словно вы ему ровня, и вам столько же лет, сколько ему, и вы в одном весе и с одинаковым опытом! Он сам не вытягивает половины своих ударов, и не заморчивается тем, чтобы научить вас, как их правильно принимать. Просто ждёт, пока вы выкрутитесь сами, как придётся. Да он и не знает ничего, кроме одного единственного, самого обычного стиля, зазубрил его, как Святое Писание!

— Но ведь...

— Никаких но! Ни разу он не великий мастер, скажу я тебе. Если хочешь моё мнение, так он вообще никакой не мастер. Будь я на месте Ваниеля, я бы скорее выпил яду, чем позволил старому козлине снова клевать мою селезенку! Слышал я, что произошло этой весной.... Как он справился с Ваном, сбив его с ног с полдюжины раз, а потом сломал ему руку.

— Но Ван же... он сам ловчил! — возмутился Мекеаль.

— Да вот ни фига! Рейдвейль рассказал мне, как было дело.До того,как этот сукин сын умудрился убедить всех вас в том, будто ни один из вас не видел, что Вану досталось за то, что он одержал верх над старым безмозглым тупицей. То было просто издевательство, и всё. И если бымойпрежний мастер клинка поступил так с кем-то изсвоихучеников, Лорд Кендрик лично скинул бы говнюка с высокой башни!

Мекеаль не мог поверить собственным ушам:

— Но, ведь..., — возразил, было, он опять. — Батюшка же...

— Ваш батюшка чёртов дурак, — отрезал Джосерлин. — И я даже не собираюсь извиняться за такие свои слова. Он настоящий чёртов дурак, раз держит в Мастерах Джервиса, и опять дурак, когда обращается с Ваниелем подобным образом. Он всякий раз играет с огнём, задевая этого парня. Половина из того, что творит Ваниель, это его рук дело... Он просто вынуждает его делать ему назло. Попомни мои слова: я уже видел такое раньше, только там было немного наоборот. По соседству с тем местом, где я воспитывался, когда был таким, как ты, есть поместье старой Леди Седрис. Бриар называется. Старуха Седрис была одержима всякими научными штуками: всё фигня, мол, кроме книжек. А уж её-то старшенький должен был не вынимать из них носа и денно, и нощно. Вот только старший был, вроде тебя, помешан на Гвардии. И чем больше Седрис тыкала его в свои книжки, тем чаще Лайвен сбегал к нашему мастеру клинка, пока в один прекрасный день окончательно не ударился в бега, остановившись только, когда записался в компанию добровольных наёмников, только она его и видела.

— Но ... Джози... ты жесам его видел, какой он, как он дерёт нос перед всеми нами, словно Король Богов, не больше, не меньше... И так всякий раз, стоит ему нас увидеть.

— Угу, — вторил ему из темноты голос Джосерлина. — Отчасти это, конечно, потому что он испорченный дурачок, разбалованный Леди Трисой. Не стану отрицать: он, конечно, маленький высокомерный хлыщ, и, ясен пень, отлично осознает, что он первый красавчик во всём поместье. Вот и убеждается всякий раз, что и остальным это тоже известно. И всё же я не перестаю задаваться вопросом: а так ли уж высоко задран этот нос, или это все вы, остальные, которые только и заняты тем, что пытаетесь сунуть его этим носом в грязь. М-м?

Мекеаль не нашёлся, что ответить на это.

* * *

Я бы мог убежать,— размышлял Ваниель, у которого от усталости уже голова шла кругом, а проклятый сон так и не шёл к нему. -Я бы мог, ей-богу, мог убежать... Мне кажется...

Он кусал губу, пока она не начала кровоточить.

А если бы даже и смог, что бы я стал тогда делать? Отправился в храм? Боги, нет... только не это. В жизни не мечтал быть священником! Для писца я не так уж силён в письме, к тому же, какой лорд согласится меня нанять, когда узнает, кто я такой? А это выяснится, уж Батюшка о том позаботится, можно не сомневаться. О боги, ну почему вы не создали меня Бардом?

Он облизнул уголок рта, внезапно осенённый неплохой мыслью. Я всё же мог бы попытать себя в качестве менестреля, почему нет? Да, я не смогу, просто не осмелюсь показать своё лицо ни при одном из больших дворов, но ведь можно же заработать немало монет и пением где-то ещё.

На какой-то миг показалось, что вот он, выход. Ему всего-то и надо — выскользнуть в свою кладовку, забрать инструменты и сбежать до того, как наступит рассвет. И пока кто-нибудь сообразит, что он сбежал, а не прячется, как обычно, он будет уже далеко.

И всё же... нет. Нет.

Рука... моя рука. Пока она не заживёт до конца, я не способен сыграть ничего, кроме самой незатейливой музычки. Если же я не смогу исполнять, как положено, нечего и мечтать о месте ни в каком имении. Ведь если не разыскать себе какого ни на есть покровителя, то не светит ничего, кроме работы за крошку хлеба. А такая жизнь не для меня, нет не для меня! Не могу же я играть для всяких там фермеров по тавернам, для ярмарочной толпы. Не могу опуститься до того, чтобы стать попрошайкой! Только не у крестьян! Разве только окажется, что Сейвиль хочет меня извести, а на это, по правде, как-то не очень похоже.Она же Герольд, Герольд не опустится до такого, как бы ни хотелось ей потешить своего братца.

Он вздохнул, его свеча догорела.Нет, ничего не выйдет. Никуда мне не убежать.

Он перевёл дух, чувствуя растущий в горле ком, который грозил сломить остатки его мужества. Слёзы... они были на подходе снова ... готовые лишить его последних сил, толкая в полную беспомощность. Темнота стиснула его в своём кулаке. И он отчаянно боролся с желанием разреветься, зациклившись на одном этом настолько, что даже не заметил, как из своего полубреда провалился в беспокойный, наполненный видениями сон.

Теперь он был совсем один. Совершенно. Впервые в жизни рядом не было никого, кто бы пнул его, кто стал бы над ним насмехаться. Одно лишь тусклое серое небо над головой, да бескрайний снежно-ледяной простор до самого горизонта. И докуда хватало глаз — ничего, кроме этой белоснежной, бесплодной равнины. Абсолютная пустота, ни единой зацепки глазу. И так холодно, что он сразу окоченел.

Оцепенение. Зато больше уже не ныло внутри. Не было желания разрыдаться от одного только слова. Лишь холод. Ни боли. Ничего. Он просто стоял так... несколько очень долгих мгновений... и наслаждался полным отсутствием ощущений, отсутствием боли.

Раз меня никому не достать, то никому и не причинить боли. Всё, что мне нужно, это больше не загоняться ни от чего.

Это было похоже на откровение, на дар богов, доселе хранивших полное безразличие к судьбе Ваниеля. Это место, вот эта ледяная равнина... если бы ему удалось сохранить её, сберечь у себя внутри ... и суметь всегда оставаться достаточно бесстрастным... то тут он был бы спасён. Отныне уже не важно, что дальше произойдёт, не имеет значения, кто станет его ненавидеть, никто больше не сможет причинить ему вреда. Больше никогда.