А в городе что творилось! Словно праздник какой-то! Народу на улицах тьма: смеются, поют, князя славят, обнимаются! Другие плачут на радостях. Музыканты играют. Дворы колдуновых слуг громили, а им самим все в это утро припомнили — кого дома в посели прибивали, кого выгоняли на улицу в чем нашли, и гоняли по городу! К седлам их привязывали и скакали с ними по всему Стреженку — людям на радость. Их воплей и слышно не было за всем весельем! Такая радость и облегчение было всему народу!
— Да уж, это и я помню. — согласился Пила — Я тоже этого дня ни в жизнь не забуду! В то время как раз такая вот колдовская моська, про что вы рассказывали, строил себе двор в Новой Дубраве. И всему городищу поэтому работу назначили — кого на стройку туда, кого в извозчики, кого еще зачем-нибудь. Бескорыстно, конечно. Мы, как обычно, доски пилили. Месяца два пилили. Столько их наделали, что на нашей телеге и в три раза было не отвезти. Взяли взаймы огромный воз, да еще коня в придачу к нашему. Отец поехал, и я с ним тоже. Вот, везем. На полдороге остановились ночевать возле обрыва, вроде того что у нашего городища. Костерок разожгли, поужинали. Спать собрались уже.
Вдруг слышим свист. Глядим: со стороны Дубравы скачет Жадина. Наш, горюченец, он раньше нас туда работать отправился. "Эй, пильщики! — кричит нам — садись в телегу да поворачивай назад! В Стреженске светлый князь прибил затворника, а в Новой Дубраве его подвывале руки-ноги оторвали конями! Все гнездо раскатали по бревнышку!"
"Врешь?!" — кричит ему отец. А тот в ответ:
"Эй, не хочешь — не верь! Сейчас Рыболов за мной следом подоспеет, можете у него спросить, а мне некогда! Надо наших поскорее обрадовать!" — И полетел дальше свистеть.
Батя ему посмотрел немного вслед, а потом ко мне поворачивается, и вдруг говорит: "Ну-ка, полезай в телегу. Доску бери!"
Взял я доску за одну сторону, а отец берет за другую, и кричит мне: "Давай ее в костер, к волкам, бросаем проклятую!" Я замешкался — шутка ли, столько трудов, столько дней пилили, а батя свое: "Ко всем чертям ее давай скидывай!" Полетела, да как вспыхнула! "Давай вторую!" — батя кричит — вторая туда же! Так и перекидали весь воз без единой передышки! Костер у нас встал до самого неба, и так огонь заплясал, как будто радовался вместе с нами! Тут же развернулись и поехали налегке в городище, приехали под утро, а там ни один человек спать и не ложился! Все орут, пляшут, веселятся...
— И в Стреженске так же было. — сказал Рассветник. — Все орали да веселились. Один Старший не веселился. Смотрел вокруг, и качал головой. Видно он один из всего города за весельем слышал стоны и плач. И наверное, не только их, но и еще что-то слышал и видел, о чем даже нам не рассказывал. Смотрел хмуро и головой качал. Светлый это заметил. Спросил учителя, чего мол тот не радуется, когда совершили такое великое дело.
Учитель на это ответил, что да, великое дело совершили, но и великое зло.
Светлый как бы отмахнулся. "Пустое!" — говорит. Сказал, что люди искупают праведный гнев. А великое зло это, мол, колдун, которого они свергли. Мол, это он — затворник и его люди — зло посеяли, теперь пусть и урожай пожнут.
А Старший ему в ответ сказал так:
— Нет, светлый князь! Это не урожай, а только первые всходы! Большой урожай впереди!
Князь рассердился. Спросил Старшего, чего он в таком разе хотел, и зачем пришел в Стреженск.
Старший ничего не ответил, а развернулся и пошел прочь. И Молний за ним.
— Так вот было. — продолжал Рассветник повесть — С сыном князь помирился, хотя и не простил ему непослушания, да и Смирнонрав его после попрекал прежними делами. Подати стали собирать по старине. Пятиградью прежние вольности вернули. Но зло свершенное, конечно, тут же забыться не могло. Мертвые из праха не могли встать, разоренные города так и стояли в запустении. Ратаи, которых в Позорные Годы продали кого куда, так и жили в рабстве. Вечевой колокол в Стреженске отлили заново, только вышку для него новую не построили, а повесили на воротах княжеского двора. Так что теперь без княжеской воли звонить в него никто бы не смог. Захребетье к тому же откололось, и стали готовиться к войне. Тут Светлый тяжело заболел. Сколько лекари не старались, а князь только чах и чах день ото дня. Пришел было Ворон, о нем вспомнили после смерти Ясноока. Поколдовал он что-то над Светлым, и сказал, что его болезнь — природная, что это вышла наружу вся боль, которую Ясноок заглушал на время своей властью. Заглушить ее снова, со слов Ворона, было можно, но только тем путем, каким это же делал пещерник. Если, конечно, князь бы согласился.
Но Светлый сказал, что такой помощи ему больше не нужно, потому что ноша его злодейств и без того тяжелая, утяжелять ее не хочет перед смертью.
— Это как же его затворник лечил, что князь легче на смерть согласился? — удивился Пила.
— Это история другая — сказал Коршун — И тебе ее лучше всех наш Рассветник расскажет.
— Другую историю и рассказывать в другой раз. — сказал Рассветник — А первая на этом не еще кончилась.
Как Светлый собрался помирать, то к нему пришли сыновья, и он стал им раздавать владения.
Первому сыну, Льву, достался, как водится, великокняжеский удел — Стреженский. Второму, Мудрому — Каяло-Брежицкий. Дошла очередь до Смирнонрава. Он должен был получить город Стреженск-Полуденный, и его Приморский Удел. Но Светлый так сказал: "Раз ты, Смирнонрав, так полюбился твоим Засемьдырцам, а они — тебе, то и в удел тебе даю Засемьдырск со всей его землей"
Князь не простил сыну и на смертном ложе ни его непослушания, ни прочих ссор. Но Смирнонрав, если и обиделся, то сердце скрепил, и ни словом отца не упрекнул. Принял и поблагодарил за честь. Лишь после того, как Светлый скончался, и его погребальный костер догорел, и тризну отпировали, то Смирнонрав уехал в свое владение. Приморский Удел и стол в Стреженске-Полуденном принял четвертый Светлого сын, Тур.
— Проводили, стало быть, Светлого — сказал Пила.
— Да, проводили. — ответил Рассветник — На этом и кончилась история о двух князьях.
4. БОЛЬШАЯ БЕДА ВЕПРЯ
Между тем солнце дошло уже до середины пути от полудня к закату, а пятеро всадников о четырех конях, миновав лес и молоднячную опушку, выбрались на ровное место, к берегу реки Песчанки. Отсюда до Новой Дубравы оставалось меньше, чем пол-перехода. Напились, напоили коней, и двинулись, прибавив шагу. Скоро слева подвернула и дорога, что вела к самым закатным воротам города.
Те места, где простиралась теперь Дубравская область, ратаи населяли со стародавних времен, еще с тех, когда еще не было ни Стреженска, ни его князей, а сами ратаи еще не осели по всему множеству земель, от полночных дремучих лесов до Синего Моря на полудне, и от Захребетья до Дикого Поля. У общин, живших окрест, тогда был обычай — решать обо всем сообща на советах старейшин. Встречались они для разговоров на широкой поляне в дубовой роще, что стояла особняком посреди равнины на границе родовых владений. После на этом месте построили главный город области, и назвали Дубравой — в память об этих древних собраниях мудрецов. Потом, когда страна уже подчинилась великим князьям, к стреженским владениям присоединились на полудне от Дубравы — Приморский Удел, а на полуночи — Красногорская Земля. Тогда через дубравскую землю прошли два торговой пути — один из Стреженска в Захребетье и закатные страны, другой — от полуночи к Морю. На пересечении тех путей скоро выросла и разбогатела новая столица края, получившеая имя в честь прежней столицы — Новая Дубрава.
Дубовая стена с восьмиугольными островерхими башнями стояла на высоком валу окруженном рвом. По мостику через ров ниже закатных ворот прохаживался, переваливаясь с ноги на ногу молодой боярин. Одной рукой он оттягивал книзу поясок, другой то почесывал взъерошенную голову, то потирал лицо, то просто болтал взад-вперед. Взгляд его, обращенный к земле, внимательно наблюдал за облачками пыли из-под шаркающих шагов. Поблизости, под навесом, из жердей и притащенного откуда-то рогожного полотнища, прятались от солнца полулежа-полусидя еще двое. Тут же лежало кучей оружие и остатки обеда на низкой широкой колоде.
Проезжающих сегодня видимо было мало. Сторожей никто не беспокоил, и те двое под пологом успели достаточно разомлеть, когда Пила и его спутники приблизились к мосту. Часовому пришлось присвистнуть, чтобы отдыхавшие очнулись, вскочили на ноги и, вооружившись, перегородили мостик.
— Кто такие? Из гор? — спросил один, видимо поставленный старшим.
— Жадина, здорово! — вместо ответа крикнул ему Пила.
— Пила, ты что ли? — удивился привратник.
— Я! А ты что, боярином стал?
— Стал, как видишь!
Жадина перебрался из городища в Новую Дубраву пару лет назад. Пила хотя и бывал с тех пор в городе, но с земляком там, видимо, разминался. Зато время от времени кто-нибудь из горюченцев рассказывал, что встречал Жадину, перебивавшегося в Новой Дубраве всякой случайной работой.
— Слушай, Жадина! У нас дело к тебе тогда. Краюха мой в город не заезжал?
— Краюха? Да нет, не видели.
— А стоите давно здесь? — спросил Рассветник.
— В полдень прежних сменили.
— А от вас когда он уехал? — спросил Пилу Рассветник.
— Да наверное, пораньше теперешнего времени... Сутки получается, или чуть больше...
— Плохо. Надо всех опросить, кто стоял вчера с вечера. И не одни ворота в городе... Хотя он мог и незамеченным пробраться...
— Слышь, Пила, а что это Краюха в город незамеченным пробирается? — Спросил любопытно Жадина, и вдруг засмеялся, обнажив редкий частокол зубов — Воровать, что ли?
— Ты вот, что, парень: Не смейся, а поди-ка сюда. — сказал Коршун. Он поманил Жадину рукой, и когда тот приблизился, то снял с шеи и показал ему серебряную бляху. На бляхе были выбиты пешие воины в тесном строю, за щитами, и развернутый над ними широкий стяг.
— Дай-ка посмотрю... — сказал Жадина, внимательно поглядев, и протянул руку.
— Так смотри! — ответил Коршун.
Жадина посмотрел недовольно на Коршуна, но руку опустил, потом снова перевел взгляд на предъявленный ему предмет и стал глядеть еще сосредоточеннее.
— Это чего? — спросил он наконец.
— "Это чего"! — так злобно рявкнул разъяренный Коршун, что Жадина попятился, и спотыкнувшись, чуть было не свалился на землю. — Ты, ляда лесного богатырь чумазый! Пугало вместо тебя на мосту поставить, и то будет больше толку! Ты до войны, вижу, только боярских гусей гонял на речку, а когда все в горы ушли, тогда и ты пригодился — ворон здесь считать! А ну шустри бегом к начальнику, да доложи, что приехали от воеводы Барса по государственному делу!
— Да расспроси на обратном пути, кто и какие знаки чеканит своим доверенным, чтоб больше глаза не пучить зря и не чевокать! — крикнул он уже вслед утекающему стражу, забывшему от испуга, что не ему, старшему на посту, надо было бежать докладывать, а послать помощника. Впрочем, когда Жадину об этом спросил начальник караулов, то он быстро выкрутился — сказал, что раз дело государственной важности, то и доверить никому он не мог, и наказывать его не стали.
Пила же при этом подумал, что вчера дважды разные люди назывались ему княжескими слугами, а он ни знака, ни какого-то еще доказательства спросить ни у кого не догадался.
Пока Жадина спешил выполнять неожиданное поручение, Рассветник и Клинок решали, как быть дальше.
Серебряную пластинку Коршун получил от Барса. Называлась она "дело" и означала, что ее предъявитель действует по поручению главного воеводы. Поэтому Коршуну были обязаны содействовать все подданные стреженского князя. По его требованию в Новой Дубраве могли бы устроить большую облаву, но это друзья посчитали слишком опасным: злыдень, почуяв угрозу, мог запросто "сбросить кожу" да еще не раз, убить при том несколько человек и пропасть неизвестно в чьем обличии. Надо было действовать осторожнее.
— Так он что, может вас увидеть? — спросил Пила.
— Конечно может. — ответил Коршун.
— А обряд тогда зачем?
— Не все ты понял, как надо. Обряд от колдовского взора укрывает, но человеческие-то глаза у него тоже на месте. Еще и помощники у него в городе могут быть. Будет шум в городе — сразу заметит.
— Могут ли злыдень и его люди следить за воротами? — спросил Вепрь.
— Нет, это навряд ли. — ответил Рассветник — А вот по городу нам пока лучше не расхаживать.
— Он вас в лицо, что ли, знает? — спросил Пила.
— А то как же! — ответил Коршун — Из нас всех, вон — одного Вепря злыдни живьем не видели, да и за это не поручусь. А уж кого они увидят, того ни в жизнь не забудут.
— Это точно! — сказал Рассветник — И еще, Пила, вот что тебе надо знать: Когда злыдень вселяется в человека, то многое из того, что этот человек знал, злыдню тоже становится известно.
— Вот же нечистая сила! — удивился Пила — Так он что теперь, помнит все, что Край помнит?
— Не все, это я точно знаю. — ответил Рассветник — Но кое-что помнит. Вот только что именно, и как много — не знаю. Но ты, Пила, не удивляйся, если он вдруг станет тебе напоминать, какие мать вам в детстве сказки рассказывала, или почему она его Краюхой назвала.
— Понятно. — сказал Пила, а про себя подумал что чего-то здесь опять неладно: не настраивают ли его заранее против брата, а если так — то зачем? Но обратно же, зачем этим — то ли княжьим, то ли не княжьим — волк их поймет уже, каким людям, сдался пильщик Краюха, что они теперь всю Новую Дубраву готовы на уши поднять? И вслух добавил:
— Только это его отец Краюхой назвал, а не мать. Мать померла в позорные годы, когда он совсем еще был малой. Поэтому отец его и назвал Краюхой — последнего в семье, вроде краюхи.
— А ты "Пила" потому, что доски пилишь? — спросил Коршун.
— Да. Отец наш — тоже был Пила. Я как маленький начал ему помогать — называли Пилкой, а подрос — тоже стал Пила.
— А еще братья-сестры есть?
— Была сестра, но померла в ту же весну, что и мать. Есть брат, Хвостворту, этот в горах сейчас.
— А его почему так зовут? — удивился Коршун.
— Шепелявит он. В детстве еще бабка Варениха сказала раз, что он говорит, будто у него хвост во рту. Так и привязалось, стал Хвостворту.
Рассветник в это время снова подъехал к охранникам, и вполголоса сказал им что-то, указав рукой на ворота. Те, как будто в ответ, неуверенно пожали плечами. Рассветник спешившись, прошел по мостику к воротам и стал там внимательно что-то изыскивать: пощупал боковины арки, осмотрел проем и землю под ногами.
— Что это он? — спросил Пила.
— Рассветник спрашивает у ворот. — сказал Вепрь.
— Как — говорит? Они что, живые?
— Нет, ворота не живые. Но того, кто через ворота пройдет в город, они будут помнить. И если человек сможет задать вопрос, то сможет услышать нужные слова.
Рассветник тем временем вернулся.
— Ну что? — спросил его Клинок.
— И не пахнет. А может, и входил, только потом следы замел.
— И ворота в городе не одни. — сказал Клинок.
— Думаешь, стал бы он петлять вокруг города, только чтобы ворота не "замарать"? Легче уж было рожу спрятать на миг, да пройти. — сказал Рассветник.
