Чёрный фимиам

Эная беспомощно замолчала.

Истр задумчиво постучал пальцами по перилам балкона. Многоликая подошла к нему и застыла в нескольких шагах.

— Этого мужчину надо найти, — сказал ей собеседник. — Я поговорю с далером, чтобы отправил на поиски людей, а ты скажи Стигу, пускай меченосцы пройдутся по всем поединочным аренам. Тот, кто хотя бы раз одержал победу на кругу, непременно вернется туда снова.

Девушка кивнула, а Безликий улыбнулся:

— Все поправимо, прекраснейшая. Мы его найдем.

— Почему он не узнал меня? — снова спросила девушка. — Это невозможно! Должен был узнать! Я ничего не понимаю...

— Успокойся. Он узнал тебя, просто не подал виду. Скорее всего, это беглый храмовник из Алата.

— Но откуда та плетенка? — в последней попытке понять происходящее спросила Эная.

— Мы узнаем. Не надо бояться.

Он наклонился и коснулся губами ее губ... Девушка закрыла глаза, а в следующий миг оказалась совершенно одна — стоящей в залитом сиянием факелов и дымом благовоний лабиринте.

Статуя храмовой девы с медной чашей в мраморных руках была строга и задумчива, а из-под подола одеяния выглядывал носок тонкой сандалии, словно каменное изваяние собиралось сделать шаг вниз и сойти со своего постамента.

Сингур вернулся к балагану под вечер. Улицы города уже омыли закатные краски, в арках домов таились сиреневые тени, а деревья казались черными на фоне темнеющего неба. Но даже в сумерках, Миль-Канас оставался красив и светел. Совсем не похож на шианский Этхаш. Не было у него сходства и с виргским Илкатамом. Да, собственно, и ни с каким ранее виденным Сингуром городом тоже. Казалось, тут почти безопасно. Почти.

Когда Сингур вышел к балагану, то увидел, что у костра, сидит, закутавшись в бурнус одинокая девушка. Она услышала его шаги, а, может быть, почувствовала взгляд, вскочила, обернулась, всматриваясь в полумрак, а потом бросилась навстречу.

Брат подхватил ее, потому что она запуталась в подоле и едва не упала. Эша вцепилась в мужчину и затрясла его, заходясь в беззвучном гневе.

— Успокойся, — сказал он. — Все хорошо.

Но сестра вместо того, чтобы последовать совету, ударила его кулаком в грудь.

— Эша! — Сингур перехватил тонкое запястье. — Прекрати.

Тогда она вырвалась, круто развернулась и скрылась в кибитке. Зато из соседней телеги тотчас показалась Эгда, а за ней и Пэйт. Видимо, услышали разговор и ворчание псов, которые нового попутчика терпеть не могли.

Балаганщик даже подумал, в который уж раз — отчего собаки, обычно спокойные, никак не хотят принять Эшиного брата? Хотя, только ли собаки? Старик озадачился и припомнил, что и лошади-то рядом с вальтарийцем тоже беспокоятся, прядают ушами и тревожно фыркают. Даже когда чистит, видно, что смирные коньки обмирают и дергают боками. Вот и псы нынче опять рычали с пустой угрозой в голосах, вроде как пугали чужака, мол, не подходи, но на деле слышно было — сами боятся.

Сингур впрочем, не обращал никакого внимания.

Пэйт шикнул на собак, подошел к вальтарийцу и сказал, виновато отводя глаза:

— Я забрал ставку, но считарь ихний сказал, что у него не лавка каменьев, сколько стоит перстень, он-де может определить только на глаз. Вышло много, но все равно меньше, чем должно было.

Сингур пожал плечами:

— Не беда, возьми столько, сколько уговаривались.

Балаганщик кивнул, не зная, что еще добавить. Его попутчик не собирался уходить, да и Пэйту теперь было как-то неловко его гнать — деньги с поединка старик получил такие, что окупил не только дорогу со скудными трапезами двоих навязавшихся спутников, но еще остался в немалом прибытке. Очень немалом.

— Идем, покормлю тебя, — сказала Сингуру Эгда. — Голодный, небось?

Мужчина пожал плечами. Не голодный, но поесть надо. Он устроился на старой циновке возле огня. Эгда положила ему из старой сковородки остатки тушеных с острым перцем помидоров, дала пресную лепешку. Вальтариец медленно ел, глядя в пламя. Близняшки тут же подсели к мужчине с двух сторон.

— А ты откуда так ловко драться выучился? — зашептала Хлоя, которая больше всего боялась, что дед или тетка заметят, напустятся, выбранят и заставят прекратить расспросы.

— Жизнь выучила, — просто ответил Сингур.

Сестры переглянулись и Алесса спросила:

— Ты что же и раньше на поединочные круги выходил?

Сингур усмехнулся, вспомнив свою самую первую победу:

— Выходил.

— А еще пойдешь? Завтра? — перебила сестру Хлоя.

— Пока не знаю, — ответил им собеседник. — Но скоро видно будет.

Девчонки снова с удивлением переглянулись.

— Скажи, Гельта можешь драться научить? — спросила Алесса. — Трудно это?

Мужчина усмехнулся:

— Научить любого можно, да только, зачем ему? Братцу вашему и без того неплохо, никакой нужды нет претерпевать и лишаться.

Близняшки смешались, не зная, что на это ответить.

— А сестра твоя нынче расхворалась, — склоняясь к самому уху вальтарийца, известила Хлоя. — Утром как вы ушли, она прямо места себе не находила, среди повозок бродила, все на небо глядела, потом заволновалась, стала белая вся, а когда деда с Гельтом вернулись, задыхаться взялась. Уж они успокаивали, успокаивали, да только без толку — она руки к груди прижала и давай сипеть, будто дышать разучилась...

— Вот как? — Сингур отставил тарелку и отправился в кибитку, в которой скрылась от него сестра.

Девушка лежала на низком топчане, прижав к груди тощее лоскутное одеяло.

— Эша, — брат опустился рядом. — Ты сегодня задыхалась?

Она смотрела в пустоту.

— Поговори со мной, — негромко попросил он. — Почему ты обижаешься?

Сестра рывком села, отбрасывая покрывало. Тонкие пальцы замелькали в воздухе. Собеседник едва успевал понимать, что до него пытаются донести.

— Нет, я не думаю только о себе, — сказал Сингур, когда она прервалась. — Я думаю о тебе. Ты же понимаешь — еще год, может, полтора и все... Нам нужны деньги. Тебе нужны деньги. А я не умею зарабатывать иначе.

Пальцы снова заплясали стремительный танец. Лицо Эши раскраснелось от гнева.

— Зачем еще мне тебя спрашивать? — удивился в ответ на безмолвную тираду мужчина. — Это я иду на круг, а не ты.

Девушка вздрогнула, спрятала лицо в ладонях, отгораживаясь от собеседника, давая понять, что не хочет его видеть, не хочет говорить. Однако потом, видимо, передумала, отняла руки и медленно-медленно, глядя в глаза брату, стала что-то объяснять, переплетая непослушные пальцы. Он внимал с молчаливой враждебностью. А когда она закончила, ответил:

— Погибнуть может любой. Люди вообще живут для того, чтобы умирать. Никакого другого выхода у нас нет. Особенно у меня. Есть год. Полтора, если очень повезет. Или половина года, если повезет меньше. Нужны деньги. И тянуть с этим нельзя, пойми уже, наконец! Не надо виснуть у меня на руках и осыпать попреками.

Она дернулась, словно он влепил ей пощечину. В глазах задрожали слезы.

— Смотри, что ты делаешь, — сказал устало брат. — Сейчас ты начнешь плакать, потом опять задыхаться, и те деньги, что сегодня были заработаны, придется потратить на бесполезных лекарей и зелья, которые снова не помогут. Давай, ты просто успокоишься и будешь послушной?

Эша медленно кивнула и лицо ее, до этого мгновенья такое живое, словно бы окаменело.

— Так-то лучше.

Сингур хотел добавить что-то еще, но по деревянному бортику кибитки постучали. Мужчина прислушался и усмехнулся.

Когда он выбрался из повозки, у каменной чаши, в которой горел огонь, стояли Пэйт и Эгда, держащие за ошейники псов. Чуть в стороне от балаганщиков невозмутимо покачивался с носков на пятки невысокий обритый налысо незнакомец в богатых одеждах. Не из знати, но и далеко не простолюдин. Сингур, еще когда сидел у костра, слышал, как этот незнакомец подошел к месту стоянки. Слышал он и то, что с лысым пришло еще шестеро крепких мужчин. Однако сейчас они оставались где-то в стороне. Сопровождающие...

— Гладких дорог и спокойных ночей, — приветствовал лысый Сингура на вельдский манер.

— Солнца над домом, — ответил ему вальтариец. — Отчего наш балаган почтили сразу семеро мужей?

В глазах незнакомца промелькнул удивление, а потом он рассмеялся:

— А тебя не проведешь! Заметил? — и тут же протянул пухлую ладонь, с тяжелым перстнем на мизинце. — Меня зовут Атаис Лароб и я держу поединочные круги всех лестниц со стороны моря. Нынче днем ты побил моего человека. Я уже много лет зарабатываю поединками, но такого давно не видывал. Это плохо, когда хороший боец выступает, как одиночка. Вот, хочу предложить тебе выходить от наших лестниц. Хороший заработок. Очень хороший. Я ценю крепких бойцов. Так что мы с тобой можем договориться.

Краем глаза Сингур увидел, как из кибитки выскользнула и замерла безмолвной укоряющей тенью Эша.

— Нет. Я не бьюсь на поединочных кругах. Просто нужны были быстрые деньги, — ответил ее брат.

Атаис осторожно взял собеседника под локоть, отвел в сторону от костра и сказал вполголоса:

— Подумай, не отказывай сгоряча. Это хорошие деньги, да и риск не так уж велик для такого бойца, как ты. Это ведь не арена для знати — до смертоубийства у нас не доводят, а деньги хорошие.

— Нет, — снова покачал головой Сингур. — Мы уезжаем через несколько дней, я не собирался оседать в Миль-Канасе.

Его собеседник не желал сдаваться так легко:

— Ты говорил, нужен был быстрый заработок. Хочешь, предложу несколько поединков, как у нынешнего бойца, которого ты побил? Люди сделают ставки...

— Нет, — опять ответил Сингур, однако тут же, словно смягчившись, добавил: — Но на один поединок выйти могу. Только один. Если тебе это, конечно, будет интересно.

Глаза Лароба заблестели:

— Я бы выставил тебя против лучшего человека Сальхи Гульяны, от их лестниц выходит сильный, очень сильный боец, которого уже больше трех лет никто не может свалить. Если ты уронишь Сальхиного быка, я щедро заплачу.

— Сколько? — спросил Сингур и прямо-таки спиной почувствовал, как напряглась сестра.

— Я дам двадцать золотых талгатов. Но за эти деньги нужно так покалечить Гульяниного быка, чтобы драться он больше не мог. Три года он лишает меня хорошего дохода. А вчера ты еще свалил Тесака, так что теперь Сальхины бойцы и вовсе приободрились.

— Тридцать, — покачал головой Сингур. — Тридцать — покалечить так, чтобы не мог больше драться. Сорок, чтобы умер к вечеру после драки.

Атаис удивился:

— Так тоже сможешь?

— Смогу, если необходимо.

— Сорок золотых талгатов — немалая сумма. На эти деньги можно купить поместье.

Сингур развел руками:

— Решать тебе.

Его собеседник потер подбородок, раздумывая:

— Это риск... Но если бы я не рисковал, мне бы не принадлежало пять поединочных кругов Миль-Канаса. — Он усмехнулся. — Что ж, пусть будет сорок.

Мужчины пожали руки и тут Лароб вспомнил:

— Ты не сказал, как тебя зовут. Имя твое как? Или хоть кличка.

— Сам придумай, мне все равно, — пожал плечами Сингур.

Продолжение от 29 июня

Мама говорила, что Эша часто спала в детстве с открытым ртом. Отец, по совету храмовника, повесил над ее колыбелькой янтарную слезу, а на ночь оставлял коптиться масляную лампу, чтобы свет и солнечная смола защищали дочь от зла. Но янтарь был мелким, а лампа однажды погасла от сквозняка. Когда под утро спохватились, всё уже случилось.

Полуночная мара, которая крадет души детей и бросает в люльку мертвых подкидышей, прокралась в спящий дом. Солнечная смола помешала ей похитить девочку и тогда мара через открытый рот забрала у малютки голос, а вместо него вложила холодного чёрного жабёнка, и тот скатился, втянутый дыханием, в грудь.

С тех пор жабёнок рос вместе с Эшей. Он ворочался осклизлым комком за перегородкой плоти и холодил сердце. Но чаще, конечно, спал... В эти дни дышалось легко-легко! Увы, если жабёнка что-то будило — внезапный испуг или быстрый бег, тяжелый труд или резкая боль, он злился и в отместку душил свою жертву, пока у той перед глазами не начинали плыть разноцветные круги.

Эша думала, что однажды этот злобный слизняк все-таки удавит её насмерть и выпрыгнет через открытый рот. Утешало девочку то, что после этого, жабёнка от погибели уже ничто не спасет и он, наконец-то, поплатится. Сингур отомстит за сестру. Раздавит гаденыша, оставив только мокрое место — липкое и черное...

Но жабёнок был осторожный, хитрый, присосался накрепко. Иногда девушка чувствовала, как скользят по сердцу липкие перепончатые лапы, как, тесня его, раздувается белесый лягушачий зоб. В такие мгновения грудь тянуло от боли, глухой и монотонной... Как сегодня. Эша куталась в тощее одеяло. Ей не было холодно. Ночи в Дальянии стояли теплые, но одеяло дарило обманчивое ощущение объятий, которых ей так не хватало.

Разве много нужно человеку? Ласковое слово, ласковый взгляд, ласковое прикосновение... Нет, она, Эша, все же слишком капризна и себялюбива! Ей мало того, что брат оберегает ее и заботится. Мало того, что он дает ей защиту и делает все, чтобы ее жизнь была вне опасности. Неблагодарная у Сингура сестра. Как он ни старается, ей всё мало.

Горькие слёзы подступили к глазам. Да, ей и впрямь мало его заботы. Ей хочется тепла от него, нежности, но Сингур не умеет ни согревать, ни дарить ласку. Он чёрствый, как засохшая губка и холодный, как лезвие ножа. Все, что было в нём человеческого, умерло или было убито на кровавых аренах Шиана, Вирге, Килха, бесследно сгинуло в рабстве, износилось в оковах, растратилось за годы неволи... А то немногое, что ещё оставалось, без остатка выжег Миаджан. И кто был в этом виноват?

Сингур, скажет, что только он сам. Но ведь это будет ложью. Попасть в рабство может кто угодно — и босяк, и знатный вельможа. А тогда, много лет назад, Эша с братом были всего-навсего деревенскими детьми. Много ли ловкости надо, чтобы их своровать?

Девушка знала и другое — не будь её, Сингура не довезли бы до Абхаи, он никогда бы не увидел Илкатам, не стоял бы на рабских помостах. Он сбежал бы еще в первые дни пути. У него почти получилось тогда. Если бы не сестра. Она пыталась потом ему это объяснить, пока он еще мог понимать, пока еще был тем юношей, который помнил свободу и не потерял себя. Но потом их разлучили. Надолго. Как ей показалось на целую вечность. Должно быть, на год или даже больше. Эшу отдали в обучение рабыням-кружевницам, а что случилось с братом, она не знала. И плакала ночи напролет, думая, что осталась одна навсегда.

Но он вернулся. И так изменился! Сделался еще выше, раздался в плечах. Взгляд же стал тяжелый и усталый. Эша, увидев Сингура, испугалась. Она сидела в комнатушке невольничьего дома и плела кружевную накидку, когда вошел брат. Точнее, когда его привели. Надсмотрщик закрыл дверь, оставляя их одних.

Сестра, оцепенела, стиснув мягкую подушку-валик. Коклюшки перепутались, а одна из булавок впилась в ладонь, но девушка не почувствовала боли. Она сидела на скамеечке, не в силах подняться, сделать хоть шаг. Брат подошел сам. Он улыбался. А потом опустился на пол, как делают только рабы, которых держат в клетках. Сел у ее ног, коснулся ладонями щиколоток. Его руки были жесткими и горячими, а глаза смотрели с радостью и недоверием. Будто бы Сингур опасался подлога, не верил в то, что перед ним сестра.