За стеной Кавказа

Даже ее уход из дома, что совсем уж невероятно, остался незамеченными — слишком устали домочадцы от гостей и проводов, и спали сейчас таким крепким сном, словно кто-то опоил их сонным зельем. Крадучись, вывела Гулпери со двора лошадей, тихо шепча им ласковые слова. И белоснежный верный Акагез, и тонконогая гнедая Финджо будто понимали, как важно сохранять тишину, и только тихонько пофыркивали, выражая свое согласие с планами хозяйки.

Но вот родной дом остался позади. И под яркими звездами мчалась Гулпери вперед по старой короткой дороге, и душа ее кричала горам и ветру: 'Подожди, Пежори-ага, подожди, любимый — скоро мы будем вместе!' И не пугали ее ни гнев отца, ни скорые на расправу братья, ни позор. Не страшили ни глубокие ущелья, ни узкие осыпающиеся тропинки. Хотя и знала, что эту полуразрушенную временем тропу выбирали только совсем уж отчаянные храбрецы, верила — над любой пропастью удержит ее любовь...

Настороженные находками Ерошки и Алакеля, путники ехали, держа оружие наготове. Неизвестный, находящийся впереди мог оказаться кем угодно, а потому к встрече с ним следовало основательно подготовиться. Ерошка, правда, украдкой рассматривал вытертый медный амулет, который всучил ему на прощание Ордие и тихонько вздыхал. 'А ну как малец удумал с нами? — билось в голове казака. — Он ведь отчаянный, может...' И потому, на всякий случай, Ерошка старался ехать чуть впереди, рассчитывая первым увидеть наследника клана Бенгер.

Осман же мучался от других мыслей. Сперва его молнией пронзила мысль о двоюродной сестре, что смотрела на Джеургена такими глазами, что вполне могла сотворить что-нибудь, совсем не подходящее для девушки. Но эту мысль он старательно отогнал, уверив себя, что дядя ни за что не позволил бы такого строптивой девчонке. Да и не допустил бы. Так что теперь Осман считал, что Аздо Бенгер просто не доверяет ему. Вот и дядя и послал еще кого-то — может быть и старшего брата Махмуда! — с отрядом, защитить Пежори-агу и неразумного Османа. А опытный Махмуд послал вперед на разведку воина из своего отряда. А может — и двух, ведь не обязательно, что вторая лошадь — под вьюком...

От этих мыслей Осману было очень невесело, и он огорченно грыз свои длинные усы. Нет, конечно, он и сам и виноват, что дядя не доверился ему: слишком уж часто Осман ломился вперед, точно буйвол через тростники, уповая лишь на собственную огромную силу, да еще — на помощь Аллаха. И даже его удача в последней стычке, когда ему с его отрядом удалось вырезать целую алу башибузуков... Он вспомнил, как безрассудно врубился верхом в самую гущу противников, и если бы не огромный как медведь и сильный как бык Алакель, еще не известно чем обернулась для Османа Бенгера эта битва...

Он с силой ударил себя кулаком по колену, но тут же оглянулся: уж не заметил ли кто его недостойной мужчины вспышки. Хвала Аллаху, Пежори-ага был погружен в свои высокие мысли и не обратил внимания на поведение побратима, а Ероджика и Алакель ехали впереди.

Печорин, казалось, глубоко задумался о чем-то стороннем, но это было обманчивое впечатление. Ореховые глаза его внимательно и жестко оглядывали все вокруг, а сам он был напряжен и готов к возможной схватке. И при этом он все же размышлял о возможной встрече... с кем?

В том, что секретной службе Ост-Индской компании известно и о нем, и о его миссии Григорий Александрович, несмотря на заверения Александра Христофоровича, не имел ни малейшего сомнения. Нет, в своих товарищах он был уверен совершенно, но разве собрать информацию можно лишь у тех, кто служит в III отделении? Вот уж ерунда! Об экспедиции в Персию знали сотни людей: от шорника, тачавшего седла, до казачьего есаула, выделившего конвойную полусотню. И от всех них, при желании и умении можно узнать кое-что — эдакий маленький кусочек, из множества которых, точно из кусков смальты, опытный мастер сложит цельную картину. Так что насчет секретности своей миссии Григорий Александрович иллюзий не питал и пустых надежд не строил. Его волновало другое: кого из клана Бенгеров джентльменам из Каликутта удалось подкупить и отправить перехватить их маленький отряд? И главное: каким образом англичане исхитрились прознать о курдском племени, в котором он нашел временный приют и верных союзников?..

И только Алакель ни о чем не думал. То есть он тоже думал, но мысли его были просты и понятны. 'Птица сидит. Спокойно сидит. Значит, человек проехал давно. Солнце высоко. Значит, человек ехал ночью. А сейчас он спит. Или еще едет. Тогда — устал...'

Среди курдов клана Бенгер Алакеля считали дурачком. Вернее, не то, чтобы дурачком, а так — недалеким и глуповатым. Наверное, так оно и было: Алакель за всю свою жизнь произнес слов меньше, чем иная юная болтушка — за день. Он не умел хорошо говорить, а уж петь... Весь табор сбегался и требовал, чтобы Алакель прекратил дикий рев, который он полагал песней...

Старики рассказывали, что его мать молоденькой и прекрасной девушкой похитил горный великан — один из тех, что прислуживает злым дэвам. А потом его мать убежала, но ребенка от горного великана понести успела. Потому-то Алакель и вырос волосатым, неразговорчивым и очень сильным. Очень-очень сильным. И лучшего охотника чем Алакель не сыскать не только среди людей клана Бенгер, но и во всем Курдистане не вдруг отыщешь. И воина. Осман Бенгер сумел подружиться с хмурым и молчаливым Алакелем, и теперь потомок горного великана ехал с ним защищать Пежори-агу. Правда, Алакель бы поехал и один, без Османа, потому что Пежори-ага был единственным во всем клане, который никогда не смеялся над странным выговором Алакеля, над его неуклюжестью в шатре и за столом, и всегда угощал его сладким сахаром, который намного вкуснее меда. К тому же его не надо отбирать у злющих пчел...

Алакель ехал и думал, что Пежори-ага — хороший человек. И Алакелю он — друг. Это хорошо... А вот то, что рядом на кустарнике сломанные ветки — плохо. И то что дымом потянуло — плохо...

Алакель приостановил коня и ткнул рукой туда, откуда пахнуло дымком:

— Там...

— Что 'там'?..

Алакель напрягся и произнес трудное слово:

— Дым...

Путники завертели головами, с шумом втягивая воздух, но ничего не почувствовали...

— Да, полно, Алакель, верно ли?.. Алакелька, да где ж ты дым учуял?.. — а Осман даже позволил себе пошутить — Верно, Алакель проголодался, вот ему и почудился кебаб на углях...

Потомок горного великана насупился, обиженно шмыгнул носом, и Печорин поспешил вступиться за товарища:

— Осман, если ты не видишь Петербурга, это не значит, что его нет. Алакель лучше нас чувствует запахи, так что...

Договорить он не успел: налетевший порыв ветра бросил им в лицо запах не только дыма, но и какой-то снеди...

— Ай да Алакелька! — восхитился Ерошка. — Отец мой, да пожалуй ты его хоть рублем за эдакий нос!

Но от рубля лохматый гигант решительно отказался и, вытянув губы, застенчиво попросил:

— Сах-хар?..

Григорий Александрович засмеялся, вынул из хурджина сверток в котором было с четверть фунта сахару, Алакель потянулся к нему но тут...

Негромкий гортанный вскрик заставил всех обернуться. Осман, бледный словно только что увидел горного дэва, явно пытался сохранять спокойный вид, однако ж взгляд его все время убегали в сторону куста барбариса, что буйно разросся по краям ущелья, не в силах оторваться от чего-то — того, что привело курдского пахлевана в такое волнение. Приглядевшись, Григорий Александрович разглядел нечто цветное, чему явно было не место на гнувшихся под ягодами ветках.

Ерошка подлетел к кусту, снял непонятное и, воротясь, протянул Печорину. То был обрывок цветной ленты с латунным бубенчиком:

— Девка, отец мой. Беспременно, девка... — Потом подумал и добавил — Скрали, поди...

Не сговариваясь, все четверо пришпорили коней...

А Гулпери уже хлопотала около разведенного огня. Ах, как все славно получилось, так только раз в жизни бывает! Она опередила их настолько, что успеет приготовить горячий ужин к их приезду. Главное, не подавать виду, что ей страшно, и вести себя так, будто нет ничего удивительного в том, что в этой полуразрушенной хижине на перекрестке дорог она ждет Пежори-агу и его маленький отряд. Ну, ведь не прогонят же они ее, в конце концов? Братья, конечно, на расправу скоры, могут попытаться и зарезать... но ведь Джиурген ее в обиду не даст? И от этой мысли так хорошо стало на душе, что принялась она напевать еле слышно веселую песенку, и еще проворнее готовить свой немудреный ужин, а потом довольная, уселась у костра. Посплю немножко, сказала она себе... совсем чуть-чуть... Она так устала от пережитых волнений и так долго не спала, что провалилась в сон почти мгновенно, и не услышала, как подъехал тот, кого она так долго ждала.

Печорин внимательно разглядывал спящую Гулпери, сидевшую у затухающего костерка, и по его губам блуждала легкая улыбка. Он жестом остановил Ерошку, уже собравшегося по своему обычаю громогласно выразить удивление и радость от встречи с девушкой и повернулся к Осману. Тот вздрогнул, встретив вопросительный взгляд Григория Александровича, затем глубоко вдохнул и медленно произнес:

— Пежори-ага, ты — великий воин, и мой дядя, что мне как отец, гордится тем, что ты вошел в наш клан и наш род...

Он замолк, тщась сообразить: как объяснить присутствие здесь двоюродной сестры так, чтобы не нанести ущерба чести рода?.. Шайтан в юбке, а не сестра!..

И тут по воле Аллаха на Османа снизошло вдохновение.

— Мой дядя, что как отец мне, счел оскорбительным для тебя, если не будет в твоих сопровождающих крови от крови и плоти от плоти его, — горячо заговорил он, — а потому, не имея достаточно взрослого сына, он решил послать с тобой свою дочь — несравненную Гулпери. Она сильна не по годам, ловка в седле... — тут Осман запнулся, не зная как еще похвалить сестру, да поразит ее Аллах за своеволие!

— Красивая, — неожиданно для всех сказал Алакель. — Пежори-ага — красивый, Гуллпери — красивая. Когда два красивых вместе — хорошо.

— Ай верно сказал Алакелька! — восхитился Ерошка. — Ты, отец мой, на бека обиды не держи, — повернулся он к Печорину. — Рассуди-ка: каково ему было с тобой девки али бабы не отправить? По ихнему закону сам себе ни похлебки не сваришь, ни одежи не пошьёшь, потому как — грех за бабье дело браться. А как с тобой девку послать? Тоже противу закона пойти: девка тебе — никто, стал быть — грех. За такое, отец мой у них и косы порежут, навовсе опозорят. Замуж уже никто не возьмет. А так, — старый казак повел рукой, указывая на исходящий вкусными ароматами котелок, — и девка при нас будет, а позору — и вовсе нет. Скажет своим: к родне, мол, услал — так на том и ладно. Мудёр твой бек, Османка, хитер да сметлив.

Осман в восхищении от такой помощи закивал головой и проговорил, желая укрепить победу:

— Про то, что моя старшая сестра, несравненная Гулпери поедет с нами, дядя, что как отец мне, поведал только мне одному. Но не сказал, однако, где и когда встретим мы её на нашем пути. Потому сперва я не был уверен, что это сестра моя ожидает нас.

И с этими словами он посмотрел на Печорина самым честным, какой только смог выразить, взглядом.

Григорий Александрович незаметно усмехнулся в усы. Он легко раскусил незамысловатую хитрость простодушного горца, но виду не показал и лишь кивнул. Затем легко спрыгнул с седла, разминая ноги прошелся вдоль костра и, осторожно тронув спящую девушку за плечу, тихонько сказал ей в самое ухо:

— Бу-у!

— Ай!

Гулпери вскочила на ноги и замерла, молча озирая захохотавших всадников. Всё, что она собиралась сказать и сделать, вдруг вылетело из головы. Она лишь смогла указать на еду, разложенную на ковре, и пролепетала непослушными губами:

— Разве можно так?..

Глава 6

Засада

Винтовку выхватил проворно,

Уж близко... выстрел... легкий дым...

Эй вы, станичники, за ним...

Что? ранен!..— Ничего, безделка...

М.Ю. Лермонтов 'Валерик'

Ерошка, по своему обыкновению дремавший в седле, покачиваясь в такт шагу лошади, проснулся от острого предчувствия чего-то сверх меры скверного. Хлопнул заспанными глазами раз, другой, и в тот же миг, точно удар грома, грянул первый выстрел.

Эхо еще катилось над горной дорогой, а казак уже соскользнул с седла, выхватывая из чехла заветную вицею . Мимо проскакала Гулпери, пришпорившая своего Акагёза, выскочила вперед и постаралась прикрыть собой Печорина.

— Вот бесова девка, — хмыкнул Ерошка, закусывая, точно татарин, свой длинный ус и выискивая цель. — Эка она возле него вьется! А ведь погубит она Григория Александровича, как есть погубит.

Пытаясь высмотреть невидимого врага, он тщетно обшаривал взглядом горные склоны. Однако краем глаза Ерошка заметил, как Печорин схватил коня подскакавшей девушки за узду, повернул его к краю дороги и принудил Гулпери укрыться за нависавшую скалу.

В это самое мгновение казак углядел какое-то шевеление на дальнем склоне, приготовился, было палить, но тут ахнуло ружье Печорина, и вниз, ломая кусты и приминая чахлую выгоревшую траву, покатилось что-то темное.

— Так их, отец мой! — завопил Ерошка. — Ах, люблю же тебя!

В тот же миг он увидел еще одного из нападавших, что крался по кустам, ища удобного места, и пальнул, почти не целя. Винтовка шибко толкнула его в плечо, но Ерошка не чуял удара: враг нелепо замахал руками, заругался по-татарски и тоже покатился вниз.

— Ага! Знай наших! — выкрикнул казак

Он выдернул из газырей новый патрон, раскусил его, всыпал порох в ствол и принялся вколачивать шомполом пулю. Загнал и зашарил по поясу пороховницу. Откуда-то слева выпалило ружье Османа, и тут же по склонам понесся яростный надсадный визг-вопль:

— Алла! Алла!

Торопясь и просыпая, Ерошка дал пороху на полку. Вниз к дороге неслись с полтора десятка человек. В траченых папахах, бешметах столь рваных, что казак не взял бы их и оружье чистить, они тем не менее размахивали добрыми шашками и блестели ружейными стволами. Ерошка вскинул вицею и выбрал здоровенного разбойника, за плечами которого подобно прапору вился ярко-алый башлык. 'Должно — атаман', — подумал казак, повел стволом и надавил на спуск. Ударом пули хозяина башлыка бросило назад, оружие его, звеня, покатилось по камням.

— Ну, теперя — держись, — прошептал Ерошка сам себе. — Теперя — будет...

Он оглянулся. С удовольствием прищелкнул языком: Осман и Алакель бросили разряженные ружья, и бежали к ним, на ходу вытаскивая и взводя пистоли. 'Молодцы, немаканые! — тепло подумалось Ерошке. — Знают, что да как...

Но, взглянув в другую сторону, он чуть не закричал от ужаса. Григорий Александрович торопливо заряжал ружье, а к нему во весь дух бежали уже трое горцев. Первому оставалось не более десятка шагов...

— Батюшка, да брось ты ружжо! — завопил Ерошка во всю мочь своих легких. — Бросай, кому говорю! Шашкой его, шашкой...

В этот момент лопнул выстрел, и горец, бежавший впереди, закричал, точно подраненный заяц, кувыркнулся через голову и затих. Ерошка увидал Гулпери, стоявшую на коленях с дымящейся флинтой в руках.