Под сенью Дома Блэк

— С-сириус...

— Тш-ш-ш, — я прижимаю палец к ее губам.

Щетка летит на пол. Я мягко провожу пальцем по ее губам, подбородку, спускаюсь по тонкой шейке вниз, к плечу. Я ловлю ее паникующий взгляд и все внутри довольно оскаливается. Рука зарывается в ее волосы и аромат специй вновь кружит голову. Наклоняюсь, она вздрагивает, но я не даю отклониться. Целую, долго, смакуя мягкие, нежные губы, пробую на вкус. Тихая дрожь ее тела вызывает во мне волну жара. Тьма, дай силы сдержаться!

Нельзя ничего испортить...

Но соображаю уже с трудом. К горлу подымается животный рык, рвется наружу. Какая же она... сладкая. Беззащитная. В моей власти всецело. Обрываю поцелуй, короткий взгляд в большие шоколадные глаза. Мои пальцы пробегают по пуговкам детской пижамки. Всхлип.

— Сириус...

Мой поцелуй пресекает попытку что-то сказать. Я заставляю ее лечь, прижимаю телом и целую со всей властностью, со всей страстью. Мне нравиться ее дрожь. Ее испуг. В ладони так уместно чуть сжать ее аккуратную, небольшую грудь. Поцелуи спускаются по шее, языком касаюсь ложбинки, а руки уже внизу, оглаживают ножки. Она крепко зажмуривается, но стоит мне прикусить ее сосок, такой трогательной капелькой приманивавший взгляд, и она охает, распахивая их.

Пес внутри довольно порыкивает, а тьма в нетерпении. Руки сдергивают пижамные, короткие штанишки вместе с тонкими трусиками. Она зажимается, испуганно всхлипывая, пытается выскользнуть из под меня.

Ну, уж нет, детка!

— Посмотри на меня! — рыкаю я и она замирает, смотря на меня своими почти черными от волнения и страха глазами. Ее сердце так стучит, что мой слух с легкостью различает каждый его удар.

Вновь ее целую, пытаясь показать, что сопротивление бесполезно.

— Доверься мне, — шепчу в тоже ушко, и до ужаса хочется вновь попробовать его на вкус. Не отказываю себе в удовольствии...

Ласково, настойчиво поглаживаю ее бедра, ножки и в награду она чуть расслабляется. Достаточно, чтобы скользнуть пальцами в шелковистый треугольничек. Я едва сдержался, когда она вновь зажалась. С силой прикусываю уголок ее губ.

— Расслабься! Впусти меня... — голос сел и теперь в нем отчетливо перекатывается рычание.

Она дрожит, но я почти уверен, что уже не от страха. Не только от него...

Я касаюсь сокровенного бугорка меж ножек девчонки. Ласкаю его, с должной силой провожу по нему, играю с ним. Дыхание девчонки сбивается, она выгибается, всхлипывает. Нравиться. Это ласка всем нравиться... Очень скоро она мечется подо мной и в этот миг я забываю о том, что ей пятнадцать. Передо мной лежит женщина. Моя женщина.

Я прерываю ласку и у нее вырывается недовольный вздох. Вот оно как...

Кровь уже кипит в жилах, бьется в висках.

— Тише... сейчас...

Скинуть рубашку, сбросить штаны — пара движений и я вновь опускаюсь на кровать, целую ее, а пальцы вновь ныряют туда, раздвигая ножки моей девочки. И она открывается.

Так доверчиво.

Так наивно желая продолжения ласки.

Но я не намерен ее продолжать.

Пора подумать о себе.

Ей же должно быть больно?

В первый раз должно быть больно...

У меня стоит так, что я почти схожу с ума. Я вхожу резко, одним рывком, до самого конца. Крик бьет по ушам, она выгибается от боли, сжимается так, что у меня темнеет в глазах. Мне хочется кончить, но я сжимаю зубы, вжимаю ее в матрас, пока она не перестает выгибаться всем телом, не обмякает с плачущими всхлипами. Только тогда я продолжаю.

Она всхлипывает на каждый толчок, и каждый всхлип прожигает меня насквозь. Рычание рвется из горла, зверь и тьма во мне упиваются ее болью, ее телом. Внутри натягиваются невидимые струны и обрываются, рвя сознание на клочки...

Она плачет, тихо всхлипывает мне в плечо, а я глажу ее волосы. Сил на большую ласку нет. Мне не то что ее жаль, но я должен проявить немного внимания. Чтобы у нее не было причин нажаловаться и сказать, что я набросился на нее и изнасиловал.

Нет, начало ей очень даже понравилось, а конец...

В моей молодости грязнокровки не дрожали над своей невинностью, как чистокровки. Мои однокурсницы с гордостью говорили, что они дети цветов. Дети хиппи, которые проповедовали свободную любовь.

Я рассеяно разглядываю мою маленькую женушку. Надо же, девственница. Совершенно невинная. Первый. Я первый. Удовлетворение упругой змеей поселяется в груди. Она отворачивается от меня, сглатывая слезы. Целую ее макушку и покидаю кровать. Пусть побудет эту ночь одна. Наплачется в волю.

Я подхватываю одежду и натянув ее, выхожу. Мой путь лежит на кухню. Ужасно хочется пить. Все мысли крутятся вокруг оставленной девушки. Все не так плохо, как я думал...

А на лестнице чуть не спотыкаюсь о сидящего на ступенях Луни.

— Рем, каково...

Он молча смотрит на меня своими желтыми глазами. Смотрит странно, будто не узнает.

— Значит, правда... — тихо срывается в тишине.

Я раздраженно хмурюсь и я искренне удивляюсь, когда он молниеносно подымается, одним слитным движением, и хватает меня за грудки, впечатывает в стену.

— Ты... она ребенок! — рычит он.

Меня ошпаривает злость.

— Луни...

— Я почти забыл какой ты скотина!

Ну, все... Луни ты забылся.

Рем больше не травит себя вытяжкой, но я все равно его сильнее. Слишком сильно он отравлен аконитом. Организм его так и не оправился. Самый слабый в мире вервольф... что человек, что волк. Я быстрее, я сильнее. У меня большой опыт его усмирения. Сколько полнолуний тренировок...

И вот он прижат к стене, злиться, рычит, но я ощериваюсь в ответ, ловлю его взгляд.

— Забылся, Реми? Забыл кто здесь истинная тварь тьмы?

Я, как когда-то в школе, напоминаю кто здесь в праве и в силе. Всего лишь легкий укус вожака такого беззащитного горла с отчаянно бьющейся жилкой. Он застывает, его дыхание рвется. Я отрываюсь, вглядываюсь в его глаза.

— Мы стая, Рем. Ты, я и Гарри... не надо это разрушать. Одиночество... один против всех... столько лет совсем один... Ты не выдержишь, Луни. Больше не сможешь.

— Отпусти, — глухо, закрыв глаза.

— Успокоился?

Резко кивает. Я отпускаю его. С усмешкой пожимаю его плечо. Глупый... ну зачем он пытается все испортить?

— А как же она?

Не сразу понимаю, о чем он.

— А что она? Для меня по прежнему есть только ты и Гарри.

— Значит, не в стае?

— Нет, — как он не поймет?

Горькая улыбка.

— Я совсем забыл. Так хотел забыть... а ты...

— Луни... — предупреждаю я, но он отступает прочь, скатывается с лестницы. Я делаю всего движение и удивленно смотрю на кончик палочки, что направлен в меня.

— С меня хватит, — тихо говорит он. — Хватит, слышишь?! Я ухожу.

— Куда? Что за глупость? Не дури!

— В стаю, — кривая, горькая улыбка. — Дамблдору нужен шпион в стае Сивого.

— Ты чокнулся? Да тебя порвут! Не смей!

В его глазах такая горечь, что мне действительно страшно... за него. За его мозги. К Фенриру в пасть! Дамби совсем его с ума свел! Я хочу только одного — оглушить Луни. После запереть — да хоть в подвале Дома! — и вправить ему мозги на место.

Но это он оглушает меня.

И когда я прихожу в себя, его уже нет.

— Луни!!!

Глава 7

Утреннее солнце всегда ласково. Его лучи всегда нежны и прохладны, и так ласково скользят по коже. Уж куда приятней любых человеческих прикосновений, которые в любой миг могут принести боль. Гермионе хотелось вечность провести в постели, пытаясь забыться под нежными лучиками, но...

Это же невозможно.

Рано или поздно придется встать и посмотреть своим страхам в лицо. Посмотреть на Сириуса. Заговорить с ним. Жить с ним в этом доме. Даже думать об этом не хотелось, но ведь надо! Надо выстраивать отношения, а то, как же жить? Хочешь-не хочешь, и не важно, что ты даже не можешь представить, как посмотреть в глаза мужа (мужа, подумать только!).

Внизу живота противно ныло, а кожу меж ног неприятно стянула засохшая кровь. Гермиона заставила себя встать с постели. Одного взгляда на окровавленные простыни хватило, чтобы вызвать тошноту. Она решительно не понимала, как людям может нравиться такое? А во всех романах это такое наслаждение! Лживы на корню все эти романы!

А впрочем, для Сириуса, может это и принесло наслаждение...

Гермиона прикрыла одеялом простынь. Опасливо открыла дверь комнаты, неслышно пересекла коридор и вошла в ванную комнату. Как же это неудобно, когда к комнате не прилагается ванная комната!

Душ принес облегчение. Смыл упругими и нежными струями прикосновения Сириуса. Гермиона до сих пор чувствовала, помнила, его руки, властные поцелуи, его тяжелое тело, а на коже остались отметины...

Когда Гермиона вернулась в комнату, то застала там Кикимера. Старый эльф сервировал маленький круглый стол у окна, покрытый белоснежной салфеткой вместо скатерти. Из изящной белой чашки призывно несся аромат крепкого чая, в небольшой хрустальной розетке был яблочный джем, а на тарелочке рядом золотились оладьи.

— Кикимер осмелился принести завтрак, юной госпоже, прямо в ее комнату. Кикимер испек оладьи и принес яблочный джем. Кикимер помнит, что любит госпожа. Госпожа не сердится на Кикимера? — пробормотал эльф, почтительно поклонившись Гермионе.

— Нет, спасибо Кикимер, — поблагодарила домовика Гермиона, растерявшись от такого почтительного обращения к ней.

— Кикимер ждет приказаний юной госпожи. Кикимер хочет угодить госпоже. Что может сделать Кикимер? — и старый эльф, преданно с надеждой посмотрел на свою новую хозяйку.

Гермиона не знала, что сказать на это. Растерянно обвела комнату взором и наткнулась на кровать.

— В доме есть чистые простыни? Надо перестелить кровать... — смущенно сказала она.

— Кикимер сделает! — с жаром заверил ее эльф. — Может Кикимер сделать еще? Ему будет позволено приготовить обед?

В голосе эльфа сквозила надежда. Сириус запрещал ему готовить, боясь отравления. Кикимер нарушил запрет ненавистного хозяина, когда решил приготовить завтрак для Гермионы, но что Кикимеру было делать? Его переполняла благодарность к Гермионе. Если бы не она, что стало бы с Домом? Наказать себя завсегда-то можно.

— Э-э-э... да, конечно, Кикимер... — разрешила Гермиона.

Кикимер истово закланялся от радости, а после исчез из комнаты с тихим хлопком.

Гермиона присела за столик. Оладьи оказались великолепны. Вкусные, пышные, золотисто-хрустящие, а чай пах бергамотом и был выше всех похвал. Вот только изящная чашка цепляла взгляд небольшим отколом на ободке, а еще... Гермиона вновь обвела взглядом комнату, по новому оценивая произошедшие в ней изменения. Обои посветлели, расцвели красками. Паркет под ногами лежал ровно. Все в комнате приобрело более новый, можно сказать целый вид, но между тем тут и там взгляд Гермионы выхватывал "неполадки". На стене у дверей рваными краями мозолила глаза рваная дыра в обоях. Будто кто-то вырезал кусок обоев, предоставив возможность любоваться штукатуркой.

На потолке были настоящие дыры, и Гермиона могла видеть деревянные балки и доски.

А на овальном ковре под ногами, прямо посередине, был выгрызен участок. Именно выгрызен, и никак иначе.

Это казалось странным. Но только до тех пор, пока Гермиона не вспомнила исключения Гампа из трансфигурации. Нельзя сотворить что-то из ничего. И восстановить предмет, если уничтожена часть его, не получиться. Расколотая стеклянная ваза под действием репаро, может принять прежнюю форму, сохранять видимость целостности, но будут видны линии сколов, а как сила заклятья иссякнет — она рассыплется вновь. Не зря же волшебники пользуются для починки одежды ниткой и иголкой.

Нельзя восстановить то, что обращено в пыль, а если можно — то на время.

Это значит, что Дому все равно требуется ремонт и новые вещи. Но хотя бы сейчас, после того, что сделала Гермиона, здесь можно жить.

Как выяснилось после, она оказалась права. Дом по-прежнему нуждался в ремонте, но уже не так остро. После завтрака Гермиона оделась, привела себя в порядок и решила покинуть "безопасную" спальню. Что толку откладывать неизбежное? Избегать Сириуса не выйдет.

Но Сириуса в доме не было. В доме была лишь она, радостно суетящийся на кухне Кикимер и... гипогриф. Находясь в полутемной гостиной зале, Гермиона слышала приглушенный стрекот и гул от его копыт. Нет, это дикость какая-то! Держать в комнате дома гипогрифа! Это просто издевательство над животным. Его место в естественной среде. В горах Шотландии.

Гермиона решила, что как можно скорее разберется с этим.

Ее размышления прервал вспыхнувший в камине огонь.

— О, Гермиона, девочка моя, — сказала голова директора Дамблдора, которая появилась в огне. — Доброе утро!

— Доброе, профессор, — ответила Гермиона, сомневаясь в собственном ответе.

— Ты не позовешь Сириуса?

— Его нет в Доме.

Директор явно расстроился.

— Ох, это проблема... Это очень большая проблема, которая может стать неприятностью, — огорченно пробормотал он.

— Почему, сэр?

— Ты же понимаешь, что ему опасно покидать Дом. Его считают преступником.

Да, Гермиона это знала и понимала прекрасно, но было кое-что в прозвучавшем ответе, говорящее не в пользу директора. Минуту Гермиона колебалась, но все же не решилась озвучить то, что ей стало известно уже очень давно.

— Да, я знаю. Если бы была возможность снять с него обвинения...

— К сожалению, мы ничего не можем сделать, пока не пойман Питер Петтегрю, — печально произнес Дамблдор. — Но не будем отчаиваться! Все будет хорошо.

— Да, профессор, — ровно ответила Гермиона.

— До свидания, милая. Я загляну еще вечером.

— Хорошо, до свидания, профессор.

Пламя вспыхнуло, и голова старого волшебника исчезла.

— Какой же вы лжец, профессор! — в сердцах сказала Гермиона.

— Да неужели?

Гермиона вздрогнула от неожиданно прозвучавшего за спиной голоса Сириуса. Она тут же обернулась и увидела его стоящим в дверях гостиной, всклокоченного и откровенно усталого. Между тем он напряженно, подозрительно смотрел на нее.

— И что же заставило тебя так думать? — спросил он, и на его губах заиграло подобие улыбки.

Гермиона нервно сглотнула, чувствуя, как ее бросает в жар.

— Я знаю, что он мог дать вам свободу, — ответила она, справившись с собой.

— И как же? — Сириус подошел к ней вплотную, чуть наклонил голову, с любопытством изучая ее.

— Он занимал пост главы Визенгамота и обладал правом взять волшебника, признанного преступником, под свою защиту, и потребовать пересмотра дела. Я знаю. Я изучала магическое законодательство.

— Он больше не глава Визенгамота, — заметил Сириус, устало сев в кресло.

— Да, он перестал им быть спустя ровно неделю, как вы сбежали из Хогвартса, — тихо сказала Гермиона, и Сириус понял намек.

— Думаешь, это не совпадение? Умница! — Сириус одобрительно хлопнул в ладоши, но вид у него был издевательский. — Старый мерзавец подстраховался, чтобы ему не предъявляли претензий и не задавали неприятных вопросов. Сядь. Поговорим, раз зашел такой разговор.