Гексаграмма

* * *

"Поднимитесь на холм, — сказали ему, — и там вы увидите небольшое голубое здание. Это наша сельская больница. Там живет уважаемый доктор Цзюнжи с дочерью, им недавно доставили того странного человека..."

Так сказали Зампано, и он мог только надеяться, что правильно понял слова горцев. Он неплохо разбирал разговорный синский, но диалект здешних жителей можно было бы намазывать на хлеб вместо масла, такой он был тягучий.

Каменная лестница привела его на вершину высокого холма. Незнакомые травы под ногами мешались с хорошо знакомым клевером, жужжали насекомые. С гор дул ветер, поэтому жара не ощущалась. Но Зампано все равно взмок.

Он прекрасно знал, что может выдержать тело химеры, а чего не может.

Падение с тридцатиметрового обрыва в бурную горную реку — на самой грани между тем и этим. Его напарник мог лежать с переломанными руками и ногами, с сотрясением мозга, без памяти...

До Зампано долетел удар, а потом знакомый мат на аместрийском.

Да, если и была амнезия, самые важные участки памяти не задеты.

Маленький сарай — тоже с гнутой крышей, как все тут — стоял сразу у края мощеной обломками камня дорожки. На приставной лестнице, которая поскрипывала под его весом, стоял Джерсо, слегка похудевший, но отлично узнаваемый, и приколачивал какую-то доску.

Вокруг лестницы сгрудилось несколько мальчишек разных возрастов. Пара держала лестницу, остальные просто мешались.

Все они оглянулись на Зампано с испугом: ничего удивительного, когда он проходил за последние три дня местными деревушками, его пару раз пытались встретить с дрекольем: уж больно он выделялся на фоне низкорослых темноволосых и смуглых местных жителей.

— Не матерись при детях, — сказал Зампано и добавил несколько слов по-сински.

— Они меня все равно не понимают, — жизнерадостно заметил Джерсо. — А то, что ты только сказал — не мат?

— Нет. Я просто поздоровался.

— Черт! Проклятый местный говор.

— Черт, черт, черт! — заскакали на одной ножке самые маленькие из джерсовской аудитории.

— Знаешь, на твоем месте я бы не особо рассчитывал, что они ничего не понимают, — заметил Зампано.

— А, пофиг, — Джерсо уже слезал с лестницы. — Никогда не умел ладить с детьми. Пошли, познакомлю тебя с местными врачами. Ты даже сможешь повторить, как их зовут... наверное.

Зампано пожал напарнику руку, хлопнул его по плечу — большего они никогда не позволяли себе при посторонних — и с следом за Джерсо пошел через широкий зеленый луг, к небольшому белому домику, возле которого на вытоптанной площадке возвышались детские качели, совершенно аместрийского вида.

Старого врача звали Уцзин Цзюнжи, а его дочь — Чюннюн Цзюнжи. Когда в деревне Зампано сказали, что здесь в больнице для бедных работает старый отшельник с дочерью, аместриец был уверен, что дочь эта окажется молодой и прелестной; он забыл, что Альфонс Элрик остался в Цзюхуа, а без него нечего было ожидать наткнуться на прекрасную девушку.

Чюннюн Цзюнжи оказалась спокойной старой девой лет сорока, по-мужски коротко стриженой — насколько понял Зампано, знак религиозного призвания — и с синими татуировками на запястьях.

Зампано вскоре понял, что пришел он не в больницу, как он решил сначала, а в сельскую школу, потому она и стояла в неудобном для больнице месте — на холме. Но старый Уцзин — действительно очень древний лысый человечек — понимал во врачевании и не требовал денег с больных. Поэтому сюда ходили лечиться родители учеников Чюннюн.

— Императорское управление дает денег на школу, — сказала Чюннюн. — Мало, но мы не жалуемся. Спасибо, что ваш друг помог с починкой сарая.

— Да не за что, — ответил Зампано. — Спасибо вам, что помогли ему. Мы бы с удовольствием задержались, но нужно спешить. Наш товарищ остался в Цзюхуа.

Чюннюн покачала головой, в глазах ее отразилась тревога.

— Иностранцу лучше не оставаться одному в Цзюхуа, — сказала она. — Даже до наших мест долетает, что там неспокойно...

— Что же там? — Зампано нахмурился.

— Отец Начжана недавно ездил в город... Говорит, все готовятся в свадьбе головы дракона Чинхе, поэтому иностранцем лучше там не появляться.

— Головы дракона?

— Так мы называем уважаемых людей, которые делали плохие вещи, чтобы стать уважаемыми, — пояснила Чюннюн. — Или кто родились в таком клане, который... Но это все долго и не интересно. Я давно уже живу здесь, и мало что знаю о том, как сейчас обстоят дела. Хотя я бы вам не советовала... Даже если ваш товарищ — так же силен, как вы, все равно... не в одиночку.

— Ясно, — сказал Зампано, чувствуя, что по позвоночнику пробегает холодок. Мысленно он клял себя последними словами.

Да, он перепугался за Джерсо. Да, честно говоря, он думал, что нечего бояться Чинхе тому, кто играючи справлялся с гомункулами. Ребенок с дедовой винтовкой имеет меньше шансов убить тебя, чем крутой снайпер — но никто не застрахован от пули. В Ишваре Зампано видел невероятно глупые смерти. И надо же, без всякой задней мысли оставил семнадцатилетнего мальчишку, которого пообещал защищать, в логове гангстеров!..

— Да, — продолжала Чюннюн, — а скажите, все ли жители Аместрис исцеляются так же быстро, как ваш друг? Мой отец до сих пор прийти в себя не может. Его доставили к нам с переломами...

— Нет, не все, — покачал головой Зампано. — Госпожа Цзюнжи, могу я надеяться на то, что вы никому не расскажете о нас?

— Мы мало кого здесь видим, — пожала плечами Чюннюн. — А еще горы учат осторожности. Будьте осторожны, Зампано.

Зампано впервые за последние десять лет советовали быть осторожнее. Более того, совет исходил от сельской учительницы, далекой от боев и разведки, — но бывший спецназовец чувствовал, что заслужил это.

— Ладно, — сказал хмуро Джерсо, — пора прощаться. Скажи, что я благодарен и все такое. Кстати, ты что, просто оставил крестника в имение Чинхе?

— Что ты понял из нашего разговора?

— Совсем мало. Но слова "Цзюхуа" и "преступление" уловил.

— Я очень за тебя испугался.

— Принято, — Джерсо вздохнул. — Я, блин, тоже хорош... Нам нужно поторапливаться.

Когда они спускались с холма, мальчишки радостно кричали им вслед аместрийские ругательства вперемешку с синскими благопожеланиями, и махали руками.

"Я полный дурак, — думал Зампано, — мне стоило подумать, что будет с крестником, если эта девчонка все-таки не окажется алхимиком... Или — мало ли что может случиться? — вдруг подохнет у него на руках..."

* * *

— Прошу вас... — Лунань ухватила Ала за край синского халата, который он носил поверх аместрийского костюма, — прошу вас... не надо никого звать.

— Что значит — не надо? — сердито спросил Альфонс. — Вы больны, а я не знаю алкестрии!

— Здесь никто не знает, — Лунань медленно села, тяжело опираясь на пол. В этот момент она как-то вдруг и сразу потеряла всю свою неземную грацию; просто очень худая и очень усталая молодая женщина. — Только я и мой дядюшка... Альфонс, все бесполезно. С детства меня осматривали лучшие специалисты. Мою болезнь не вылечить.

— Но как... — Ал опустился на пол, напротив Лунань. Она тяжело дышала, но, как будто, уже приходила в себя. — Как так получилось, что вас выдают замуж за Чинхе?

Лунань ничего не ответила.

— Потому что они не выпустили бы вас за пределы Союза, если бы знали, что вы проживете долго и сможете поведать секрет... — сам ответил себе Альфонс, чувствуя, как в груди поднимается гнев.

Лунань молчала.

— Черт! — Альфонс врезал кулаком в пол. — Этого не может быть! Лунань, как они могут... использовать вас так...

— Я сама об этом попросила, — спокойным тоном проговорила Лунань. — Пожалуйста, не говорите моему суженому, мудрейший Альфонс. Прошу вас... если вы хоть немного дорожите мной...

— Отлично... — Альфонс сел на пол. — Отлично. Да, я должен был предвидеть...

— Что? — Лунань уже вновь садилась, укладывала волосы.

— Я ведь отправился в путешествие, чтобы собирать секреты алхимии. Я должен был предвидеть, что столкнусь с другими секретами. Я уже через это проходил... — Ал провел рукой по волосам и беспомощно оглядел комнату, словно пытался найти инструкцию, нарисованную на стенах.

Его посетило мощнейшее чувство дежа-вю. Эта комната, очень синская, с ткаными панелями на стенах, с широким окном, за которым синели отдаленные горы, с низким столом, где Лунань аккуратно сложила комплект для игры в се, ничем не напоминала неухоженную, заваленную книгами комнату в особняке посреди Ист-Сити... и все-таки мертвенное чувство собственного бессилия ударило Альфонса так сильно, что он сжал кулаки.

— Лунань, — проговорил Элрик, — вы слышали про человека, который превратил свою дочь в собаку?

— Что? — пораженно спросила Лунань. — Зачем?

— Чтобы представить ее на суд другим людям, как диковинку... говорящая химера! — Альфонс уперся кулаками в пол, наклонился вперед. — Лунань, люди не должны использовать друг друга таким образом. Это неправильно. Это отвратительно. У каждого из нас только одна жизнь...

— Да, — сказала Лунань, — только одна. Зачем вы мне это говорите, мудрейший Альфонс?

— Не знаю, — Ал вздохнул, встряхнул головой. — Лунань, вы уверены, что для вас единственный выход — остаться здесь в заложницах? Ведь можно же что-то придумать! Хотите, я устрою вам побег?..

Лунань испытывающе посмотрела на Альфонса Элрика.

— Пожалуйста, помогите мне встать, — сказала она.

Он поднялся и помог ей, как она просила; Лунань опиралась на него, закутав руку в широкий рукав халата. Поднявшись, девушка оказалась очень высокой, ростом почти с Ала.

— Подведите меня к окну...

Окно было широко распахнуто, и холодный ветер взъерошил волосы Ала, охладил лица молодых людей. Против воли Ал опять подумал о Джерсо и Зампано: как там они, живы ли?

— Что вы видите за окном, мудрейший Альфонс?

— Ограду поместья... сосны... горы за ними.

— А я вижу картину, нарисованную на шелке. Я всю жизнь изучала алкестрию; чем дальше моя связь с моим смертным телом, тем больше я ощущаю потоки энергии, которые пронизывают все кругом. Для меня скоро не будет разницы между тем, что изображено за окном, и тем, что изображено на свитке. И то и другое — только миражи, окружающие наши души.

— Лунань... Но ведь вы ничего не видели и ничего не знаете! Зачем вы просто отдаете себя во власть Чинхе?

Лунань не ответила. После короткой паузы она продолжила говорить все тем же тихим, тающим голосом:

— Знаете, я очень плохо разбираюсь в людях, мудрейший Альфонс. Я все время сижу взаперти. Но я читала о таких, как вы. "В буре они тоскуют о покое, в покое — о буре..." Вы правда считаете, что вот так просто можно взять и выкрасть меня отсюда? Лишь потому, что вам жаль меня? Лишь потому, что вы можете показать мне жизнь прекраснее, чем здесь?

— Разве вы не хотите увидеть эти горы ближе? — спросил Альфонс.

— Но отец и дядя вывозили меня в горы со слугами... еще когда я была девочкой. Мне не очень там понравилось. Мир духов, в который я скоро уйду, окружает нас повсюду. Мне не нужно куда-то уходить, чтобы соприкоснуться с ним. Я очень благодарна за ваше предложение, но... — Лунань вздохнула. — Знаете, сначала я думала, что Чинхе ошибся и вы вовсе не аместрийский гангстер. В вас слишком много мягкости, вы слишком молоды. Но теперь, когда я смотрю на вас и слушаю ваши слова, я понимаю, что вы смотрите на мир так же, как люди триад. Вы просто делаете так, как вам нравится, не думая о чувствах других...

Альфонс слегка нахмурился.

— Я предложил помочь вам. Вовсе не обязательно после этого... втыкать мне нож в сердце и еще его проворачивать.

— Это такая аместрийская идиома?

— Вроде того.

— Простите... — Лунань опустила лицо. — Я не хотела причинять вам боль даже случайно.

— А если я расскажу Чинхе о вашей болезни? Вам разве что-то грозит? Нивэй просто отвезет вас домой. Насколько я понимаю, Чинхе не осмелится вам угрожать. Зато вы будете свободны от этого брака.

— Альфонс, — Лунань подняла на него глаза, — простите, что я говорю так прямо... Но в Аместрис это принято, я знаю. Когда я сейчас опираюсь на вашу руку, я чувствую, что могла бы опираться на нее вечно, и эта рука осталась бы так же сильна.

Теперь Альфонс не знал, что сказать.

— И когда вы предложили устроить мой побег... — Лунань вздохнула, — на какой-то момент я почти... Но это все равно уже поздно. Сбеги мы вместе, вы неизбежно полюбите меня хотя бы из жалости — а еще потому, что мы любим объекты наших благодеяний...

— Я мог бы полюбить вас, — начал Ал, — но...

— Нет, — сказала Лунань с совсем другой интонацией. — Я хотела выйти замуж, чтобы иметь шанс испытать земную любовь между мужчиной и женщиной, прежде чем уйду в мир духов. И боги даровали мне нечто еще более прекрасное: я узнала, что кроме земной любви может быть иная, прекрасная, бескорыстная, ничего не требующая от объекта любви и только дарующая. Я бесконечно благодарна вам.

Альфонс по-прежнему не мог найти слов. Щеки у него пылали, голова шла кругом. Горы впереди словно расплывались.

"Я в книжке, — тоскливо подумал он, — я в книжке или в каком-нибудь сентиментальном фильме... Эта Лунань — она правда верит в то, что говорит?.."

Альфонс вспомнил их самый первый разговор в этой комнате, три дня назад. Тогда Лунань спросила: "Знание в каком разделе алкестрии вы хотите проверить?.. Науку о земле и воде?.. Науку о людях и зверях? Науку о мыслях?"..

"А можно просто поговорить сначала? — спросил Альфонс. — Госпожа Лунань, я совсем ничего не понимаю в Сине... может быть, вы расскажете мне что-нибудь? А я расскажу вам об Аместрис..."

Сперва она поглядела на него удивленно и холодно, но постепенно оттаяла. Разговор наладился; Лунань, несмотря на свою жизнь затворницы, оказалась кладезем знаний о Сине. Ну ладно, она верит в богов и духов — странно слышать от алхимика (пусть даже восточного), но Ал встречал уже алхимиков, которые верили и в более странные идеи.

А теперь оказывается, что все это время у нее в голове бродили мысли, о которых он и понятия не имел.

Но все-таки ее хрупкость и нежность были настоящими. Болезнь тоже была настоящей — подумать только, как он раньше не замечал, что эти бледность и худоба не могут быть естественными! Он не мог не чувствовать глубокой печали.

— Ваши... сородичи из Союза Цилиня никак не могут вас вылечить? — спросил Альфонс.

— Они пытались, — безмятежно произнесла Лунань.

— Может быть, иная медицина могла...

— Моя мать тоже умерла молодой. Я была совсем маленькой, и не помню этого, но мне рассказывали, что симптомы схожие. И ее, и меня наблюдали лучшие врачи и мастера алкестрии. Иногда нужно просто смириться, чтобы не отравлять себе последние месяцы.

— Что я могу сделать для вас?

— Скажите Чинхе только свое мнение обо мне, как об алхимике, — проговорила Лунань. — Сделайте это быстро, потому что у меня не так много времени.

Ал кивнул. Он тянул время до сих пор, потому что ждал Джерсо и Зампано; но он просто не мог возразить на эту просьбу. Подождет их в Цзюхуа. Ну или что-то еще придумает.

— Я поговорю с ним сегодня же, — кивнул Альфонс.

— И вспоминайте меня без печали.

Холодными пальцами Лунань слегка пожала его руку по аместрийскому обычаю.