— Твое имя, должно быть, столь же сладостно слуху, сколь твой облик глазам, — продолжает вкрадчиво петь ему Антипатр. — Кто отец твой, кто мать и какого ты рода?...

— Если я назову имя матери, ты легко угадаешь и имя отца, — отвечает мальчик загадкой. — А вот имя отца меня может сгубить. Потому тебе лучше не знать ничего, коли ты в самом деле не желаешь мне зла.

— О, напротив! — с жаром ручается вставший на ноги царь. — Будь мне гостем и, коли угодно, храни при себе свои тайны! Мое сердце и честь не велят мне бросить здесь тебя одного, ибо вижу, что ты и разут, и раздет, не имеешь ни крова, ни спутника...

— Спутников у меня целых четверо, — прерывает его Митрадат. — Трое по моему повелению на рассвете ушли поохотиться, а один, негодяй такой, самовольно покинул меня...

— Как Тесей Ариадну на острове Наксос, — улыбается царь, проявляя диковинную в таком захолустье ученость.

Митрадат смеется сравнению с брошенной возлюбленным девушкой, и от смеха его настороженный и всклокоченный облик вдруг становится вправду божественным. Озаренным небесным огнем.

— Не сердись на друзей, — говорит Антипатр. — Ведь, не будь они столь беспечны, я не смог бы встретить тебя, о мое безымянное чудо. Может быть, я упал бы, пронзенный стрелой твоего недреманного стража. Ты дозволишь мне побыть с тобой в этом гроте? Мы подождем твоих спутников, а потом пойдем к моим людям — это недалеко — а потом, накормив вас, тронемся в город...

— Какой?

— Синорега.

— А где это?

— В Малой Армении. Ты не знаешь, куда ты попал?...

Митрадат усмехается: "Нет".

— О не бойся меня, — уговаривает Антипатр. — Я приму тебя, как подобает, по-царски, ничего не прося взамен, кроме дружбы и расположения... Мне даже нет нужды в твоем имени, назови себя, как пожелаешь, нужно ведь как-нибудь обращаться к тебе... Или хочешь, я сам придумаю что-нибудь благозвучное...

— Ладно, — взвесив всё и приняв решение, соглашается Митрадат. — Я пойду с тобой. Можешь звать меня... скажем...

..."Евпатор!" — вылетает с испуганным окликом из кустов Дорилай.

Да. Евпатор. "Сын благого отца". Сын — какого — Отца?!...

— Замечательно! — улыбается царь. — Но, будь воля моя, я нарек бы тебя...

— Знаю, — перебивает его Митрадат. — Не надо.

— Скажи мне, ты... пил из источника?

— Да.

— И... что же?

— Вода как вода.

Крепость скрыта горами — и сама стоит на горе. Вид Синореги не особо приветлив: в нижнем городе ни богатых домов, ни шумного рынка, ни строений, украшенных портиками. Серо-розовый камень, бурый киприч, синевато-лиловая глина, грязь, собаки шакальего вида... Только улицы почему-то прямые, чего Митрадат никогда не встречал в отдаленных от побережья селениях. У местных племен город строится, как укажет земля или глаз — завитками, кругами, уступами... "Предок мой, основатель сей крепости, — поясняет ему Антипатр, — был один из друзей Александра и оставлен тут в чине фрурарха. После войн диадохов его объявили царем, и свое обиталище он устроил, как принято за морем".

Всё понятно. Жалкий опыт внесения эллинской ясности в варварский край. По сравнению с великолепной Синопой — деревня, среди которой громоздится дворец, как нелепая декорация. Черепица на кровле, старинные акротерии в виде листьев аканта и колонны из мрамора — лишь в убранстве дворца, обнесенного прочной высокой оградой из дикого камня.

"Как тюрьма", — пронеслось в голосе Митрадата, но перед ним уже распахнули покрытую медной чеканкой дубовую дверь и склонились в восточном поклоне темноликие бородатые слуги...

Первым делом пятерых оборванцев позвали в нагретую загодя баню. И они, без раздумий расставшись со своими лохмотьями, с удовольствием стали плескаться и париться, подставляя свои телеса усердию банщиков, растирателей и умастителей маслами.

Неожиданно в баню явился сам царь Антипатр и долго стоял, невзирая на пену, пар и летящие брызги — неотрывно, как в гроте, пожирая глазами Евпатора. Тот краснел и смущался, сам не зная чего. Царь заметил сие и, когда его вытирали, сказал: "Красота — это милость богов, редкий дар, коим надо гордиться. А стыдятся своей наготы лишь уроды и дикие варвары". Митрадат не понял, к чему это и украдкой взглянул на приятеля Папия — не обиделся ли? Папий был самым старшим из них, самым рослым и самым нескладным, а вдобавок и щеки в прыщах, и оволосател под мышками и в других местах...

Царь привел своего брадобрея и велел ему у себя на глазах причесать и подстричь Митрадата так, чтоб не испортить упругих кудрей, обрамлявших лицо и спадавших почти до лопаток. У себя во дворце Митрадат укрощал эти кудри диадемой, а в странствиях — легким венком из плюща, что делал его в самом деле похожим на юного Вакха.

Брадобрей, решив подровнять пряди спереди, поднял их, и тогда Антипатр разглядел беловатый рубец на челе и воскликнул с ужасом: "Что это?!... Тебя ранил — человек или зверь?"... "Нет, — ответствовал Митрадат не без гордости. — Этот шрам почти от рождения. Молния угодила ко мне в колыбель". — "А потом твой родитель донашивал тебя в собственном бедре?" — улыбнулся ему Антипатр чуть насмешливо, хоть колени его задрожали, а слух наполнился столь знакомым шелестением, пением, трепетом, серебристым безжалостным звоном... "А потом я удрал от титанов, стерегших меня и желавших со мною расправиться по велению царственной Геры", — то ли в шутку, то ли всерьез подыграл ему Митрадат.

Ослепленный вновь прихлынувшими слезами, Антипатр наклоняется, чтобы благоговейно поцеловать этот шрам. Но в руках брадобрея внезапно сверкает медное зеркало — и Митрадата, испуганно прянув, чуть не напарывается на лезвие.

"Божество мое", — с болью шепчет царь. — "Отчего ты боишься меня?"...

"Я — тебя?"... — изумляется Митрадат.

Тоном, в коем сквозило то самое — родниковое, ледяное, небожительское — отчужденное пренебрежение.

Он позвал Митрадата к себе и велел своим слугам открыть сундуки с дорогими нарядами. Теми, которые сам когда-то носил, когда был еще юным и статным и надеялся передать сыновьям; теми, что слали ему в подарок и преподносили на память соседи и гости — купцы и посланники из Великой Армении, колхи, парфяне, эллины, левкосирийцы, каппадокийцы, халибы... Сидя в кресле, царь упоенно следил, как стройное тело прекрасного отрока, не юноши и не ребенка, облекается то в хитон в золотою каймой и пурпурный гиматий, то в старинное платье персидских царей — юбку, собранную вдоль ног серповидными складками, и накидку, связанную на пупке священным узлом Геракла; то в мидийское одеяние — узорчатую рубашку с круглым воротом, окаймленным золотыми листами, анаксириды — широкие шаровары из алого шелка, заправленные в узконосые кожаные сапоги, узкий длиннорукавый кандий — парадный и весьма неудобный кафтан... Божественная нагота диковатого и угрюмого мальчика, облекаясь щедрыми складками, златом и пурпуром торжественных платьев, обретала внезапно неподдельно царскую стать, и такое соединение, превращение и взаимное перетекание разных сущностей — бога и хищника, ребенка и властелина — в одном существе — столь пленяло и восхищало потрясенного Антипатра, что не мог он никак разуверить себя в том, что дивный найденыш — не отпрыск богов. Это чудо не вправе быть плодом соития смертных мужчины и женщины. Антипатр не желал уже ничего иного, как заслужить его ласки, приязни, доверия — словно милости неба. Заслужить — любою ценой.

Юный гость же, оборвыш без роду и племени, разрешал служить себе, точно снисходительный бог; как зверек, был скрытен и бдителен; с царской властностью распоряжался друзьями и порой становился капризен, как малое чадо. Затея его утомляла. Он решил, что царь Антипатр для того меняет на нем, превратив его в куклу, одежды, чтобы выявить хитрым путем, кто он родом и где его родина. Только он одинаково ловко ощущал себя и в персидском, и в эллинском, и в каком угодно варварском платье, и уже после третьей примерки явно начал скучать. С кислым видом и обреченными вздохами он встречал каждый новый наряд, что дало Антипатру уверенность: этот мальчик привычен к богатству. У него не пылают глаза от восторга и жадности, когда он прикасается к золоту, шелку, жемчугам и камням.

Уловив его нарастающее раздражение, царь спросил его: "Божество мое, разве не радостно этим всем обладать?"... Митрадат лишь пожал плечами. "Всё отныне твое, — улыбнулся ему Антипатр. — Лишь подгонят по росту, что тебе нравится".

Снисходительно буркнув "спасибо", Митрадат не преминул заметить: "Царь, наряды радуют женщин. Для меня бы ты лучше открыл оружейную и сводил на конюшню, чтоб я себе выбрал коня".

Антипатр смутился: "Конечно. Ты прав, мой Ахилл. Я уже и забыл, что такое — быть мальчиком. Сыновей не имею, а о собственной юности помню мало"...

Митрадат беспощадно спросил: "Кто ж тебе тогда будет наследовать?"...

Царь руками развел: "Кого мне назначит судьба".

35. Антипатрово царство не было ни обширным, ни влиятельным, ни богатым. Мало было в нем городов и торговых путей; среди гор, лесов и ущелий возвышались лишь редкие храмы и крепости. Говорят, основал его некий македонский стратег из числа друзей Александра, что женился на здешней княжне. Царь жил тихо и правил умеренно, не стараясь блистать ни богатством, ни бранною славой, а по мере вхождения в возраст осени замыкался в покойной глуши в узком круге друзей. Двор его слыл весьма захудалым, и гости появлялись там редко. Про царя Антипатра ходила к тому же молва, будто он ненавистник женщин, и неведомо, что тут было причиной, что следствием: ни супруга царя, ни наложницы не смогли родить для него сыновей, и в его гинекее росло лишь двенадцать царевен. Почитая сие за насмешку богов, царь смирился с тем, что преемником власти должен стать супруг одной из его дочерей — но, колеблясь в пристрастиях, он держал их пока при себе.

День выдался редкостно мерзким. От ветра гудели деревья, с неба сыпался мокрый растрепанный снег, успевавший, пока долетит до земли, превратиться в холодную грязь. Про обычные развлечения за стенами дворца даже думать не приходилось. Заняться учением, как настаивал Антипатр? Зубрить занудные правила, утруждать мозги вычислениями, сочинять идиотские речи "за" и "против"? — Увольте! Не затем убегали из дома!...

Митрадат с друзьями сидит у огня. Сам — на кресле, забравшись с ногами. Другие — кто на шкуре, кто на подушке, кто на теплом верблюжьем ковре. Перебрав все домашние игры — в кости, в камешки, в пальцы, в кораблики — и в охотку слегка поборовшись, они вдруг заспорили, у кого тверже память. Гай придумал провести состязание, как в гимнасии: вспомнить всю "Одиссею" — по кругу, кто сколько сумеет. Начинающий запинаться и путаться выходил из игры.

Чередуясь, они осилили первую песню, распевая гексаметры на монотонный мотив. Но уже в начале второй, после всем известных стихов про розовоперстую Эос, Гай со смехом сдался. Вскоре скис Дорилай и признал свое поражение Папий. Продолжали лишь двое: Харет, известный своим прилежанием — и, сколь ни странно, Евпатор, наставников коего изумляла всегда как его нерадивость в занятиях, так и дар всё хватать на лету. Вот и нынче: дойдя до рассказа о несчастиях Телемака, замолчал и Харет — Митрадат же, будто свиток держали у него пред очами, подхватил и пропел звонко, чисто, уверенно:

...." Ныне о собственной, дом мой постигшей беде, гворю я —

две мне напасти; одна: мной утрачен отец благородный,

бывший над вами царем и всегда, как детей, вас любивший;

более ж злая другая напасть, от которой весь дом наш

скоро погибнет, и всё, что в нем есть, до конца истребится"...

Тут он замолчал. И вовсе не потому, что забыл или слезы ему помешали.

Он заметил широкую тень на полу.

За спиною стоял Антипатр и задумчиво слушал. Слушал, верно, давно, войдя незаметно. Друзья, увлеченные новой затеей, на дверь не смотрели; в комнате было, не считая огня от жаровни, темно, шум шагов заглушался ковром...

Явно растроганный Митрадатовым чтением, царь приближается и кладет ему руки на плечи. Целует в пылающий лоб. Митрадат опускает голову, чтобы царь не увидел, в каком он смятении. Что же будет теперь?...

— Я вижу, ты любишь Гомера, божество мое, — говорит Антипатр, наклонившись и щекоча ему щеку своей бородой, щегольски завитой, источающей аромат гвоздики и мускуса.

— Да, — беззвучно кивает в ответ Митрадат.

— А других поэтов?

Согласный кивок и мысль про себя: "Отвяжись, перестань меня мучить!".

— Вот не думал! — обрадованно улыбается царь. — А музыку?

— Тоже.

Митрадат, оправившись, уставляется на него с вызывающей прямотой. Не глухой же он, Антипатр, и уж если торчал тут давно, слышал не одну "Одиссею", а и все предыдущие их разговоры. И не мог не заметить, как болтун Дорилай, забывшись, назвал его "Митрадатом", а Харет аккуратно поправил его...

— Да, и музыку тоже. А — что? — повторяет Евпатор.

— Ничего. Мне отрадно было узнать, что ты чуток душой, божество мое... Каждый день ты меня удивляешь!

Царь, легонько коснувшись рукою кудрей Митрадат, уходит, не сдержав тяжелого вздоха.

Митрадат говорит друзьям: "Вот и всё".

Антипатр велел Митрадату прийти одному. Назревало, похоже, то самое разоблачение, коего он так старательно и неумело до сих пор избегал, пресекая расспросы о прошлом. Но ведь надо быть полным глупцом, чтобы до сих пор не понять, кого ты пригрел. Даже в Малой Армении, верно, знают о случившемся в Понте, не могут не знать...

Он шел неохотно, отмахиваясь от поклонов назойливых слуг и приветствий придворных. А войдя к Антипатру, весь насупился и ощетинился.

Царь, однако, ни намеком не проговорился о своих подозрениях, обратился к нему как и прежде — "Евпатор", назвал "своим божеством", усадил его в кресло из кипариса с расшитой жемчугами подушкой, расспросил, хорошо ли он спал и понравилась ли еда — а потом вдруг, словно в театре, раздвинул завесу и кликнул певца.

Кифаред. Настоящий, не из обученных варваров. Судя по плавному произношению — иониец. Редчайшая птица в этих диких краях, где все песни гортанны, звуки музыки кажутся воем, а речь — словно камень зубами грызут. Антипатр не желает забыть, что его прапрадед был эллином, и кичится тем перед местными, зазывая к себе то авлета, то странствующего софиста, то ваятеля, то живописца. Долго тут никто не задерживается: глушь, тоска, суровые зимы, непонятные нравы, стареющий царь-сумасброд...

Антипатр кивнул, и певец, настроив кифару на орфический лад, начал петь. Митрадат в самом деле был чуток к красивым созвучиям, хоть напрасно наставники толковали ему о строях, тетрахордах, ритмах, стопах — в этом он ничего понимать не желал. Он любил лишь веселую музыку, под которую тянет плясать, ибо медленная и тягучая сразу напоминала ему об утрате отца, об надрывном голошении плакальщиц, о процессии, двигавшейся по Синопе под заунывные жалобы флейт...