Ведьмы танцуют в огне

— Как пить дать, дьявольщиной дом заразит! Появятся у тебя там призраки и упыри, будут кровь пить из тебя ночами. Ты чахнуть будешь, а она молодеть! Такое часто бывает, мне бабка в детстве рассказывала! Ты и так уже бледный, как мрамор. Бросай её, сдай герру Фёрнеру или просто в лес отпусти, а то сгубит она тебя, ей богу сгубит!

На дорогу перед ними, кружась и танцуя, упал летучий листок, каких множество валялось по городу. Оттиск, сделанный с помощью клише, изображал пламя костра, в котором корчилась нагая женщина. Лицо её, искривлённое в гротескной агонии, выглядело скорее нелепо, чем устрашающе, и всё же гравюра давала понять, какая кара постигнет всех тех, кто занимается колдовством или погряз в иной ереси. Внизу же красовалась надпись: 'Всем жёнам и девам в предостережение и назидание'.

— Вот! — мгновенно вскричал Дитрих, указывая на листок. — Это божье предостережение!

Готфрид наступил на бумагу и молча пошёл дальше.

— Тьфу, Господи помилуй! — Дитрих плюнул на гравюру и последовал за ним.

— Мы же приказ нарушили, — сказал Готфрид, чтобы перевести тему.

— Да, чувствую, нам сейчас достанется.

— Мне особенно — я ведь в Ратушу так и не вернулся, не я караул сдавал, не я арестованных в Труденхаус доставил...

— Да плюнь на это! — отмахнулся Дитрих. — Кто узнает-то? Я скажу, что мы вместе были. Стражникам тоже правду говорить не выгодно: Приняли пост не у сержанта, а у меня! Думаешь кто-то признается? Скажет: 'Простите, герр Фёрнер, я хотел спать, потому и принял службу у кого попало'!

Навстречу им попался грешник в чугунной маске. Личина напоминала ту, в которой ночью видели дьявола. Это было наказание за грехи — несколько дней носить тяжёлую чугунную харю на голове.

— Это точно знак, — сказал Дитрих, провожая грешника взглядом.

Опасаясь дождя, друзья поспешили в ратушу, оставив позади грязные улицы, с которых торопился убраться народ. Дважды с неба начинало капать, и дважды переставало, так и не набрав какой-нибудь значительной силы.

Викарий был свободен — перед его кабинетом не было ни одного посетителя, а потому, оставив Дитриха за дверью, Готфрид вошёл внутрь.

Фридрих Фёрнер был высоким и тощим человеком. Он мерно вышагивал по комнате, опустив глаза и о чём-то задумавшись. Высокий умный лоб его подчёркивали тонкие тёмные брови. Длинный и тонкий прямой нос нависал над небольшим скромным ртом. Также он носил усы, кончики которых были немного вздёрнуты вверх, и густую квадратную бородку, длиной в палец, форму которой усердно старался сохранить. Голова его облысела от старости, и лишь по бокам росли кудрявые, седеющие волосы, доходившие викарию до плеч. Несмотря на это, внешне Фёрнер совсем не выглядел на свои пятьдесят. У него были живые, подвижные глаза, а с губ не сходила по-отечески тёплая улыбка.

У викария был просторный кабинет, в центре которого стоял прочный стол из морёного дуба. На тёмной поверхности его лежали разные деловые бумаги и ящичек с письменными принадлежностями. В стене справа был выложен камин, где сейчас догорал сухой хворост — очевидно викарий замёрз утром. В углу кабинета, за отдельным столом, сидел муниципальный секретарь, почёсывая кончиком гусиного пера свою потную плешь.

— Готфрид Айзанханг прибыл, — отчеканил Готфрид и замер у двери, пытаясь понять, что же будет дальше.

Секретарь сразу спрятал глаза и начал что-то писать. Фёрнер остановился около окна и поглядел наружу. Готфрид ждал.

Наконец викарий промолвил:

— Итак, Айзанханг, извольте объясниться, почему вы самовольно оставили вверенный вам пост? Почему по возвращении я обнаруживаю у городских ворот подводу, полную трупов?

— От их преосвященства герра фон Дорнхайма пришло послание, в котором был приказ сорвать шабаш и привести еретиков на суд, — это говорил не человек, но раб, которому было приказано. Невинная жертва обстоятельств. Как приятно, когда ты ни за что не в ответе.

Готфрид достал из-за пазухи означенное письмо и положил на стол викарию. Фёрнер с интересом углубился в чтение, задумчиво поглаживая бородку. Гладил он её особым образом, кладя ладонь снаружи, а изнутри прижимая большим пальцем. От этого его борода становилась прямой и ровной, и всегда блестела от жира, попадавшего на неё с рук.

Викарий молча прочитал письмо и поднял глаза на Готфрида, пристально вглядываясь в его лицо.

— Действительно, — вымолвил наконец он, — приказы его преосвященства следует ставить выше моих, а посему хвалю за решительность. Жаль, безусловно, что мы раньше времени показались, однако же пути Господни неисповедимы.

Готфрид облегчённо вздохнул.

— Так что там произошло? — будничным тоном поинтересовался викарий, усаживаясь за стол и давая секретарю в углу знак начинать запись.

— Шабаш состоялся где и предполагалось. На охране ратуши я оставил нескольких стражников, а с остальными отправился на арест. По совету Дитриха Байера мы окружили место сходки, а затем напали разом на всех ведьм. Мы не думали, что они так бросятся на нас... Им удалось прорваться, потому что они были смазаны жиром. Мы стреляли в них, однако многим удалось бежать. Поймали мы только одного мужчину и молодую девушку... — Готфрид запнулся, вспомнив о дочери кузнеца. — И эти двое теперь находятся в Труденхаусе, я отправлял туда Дитриха, а сам пошёл принимать утреннюю стражу в ратуше.

Фёрнер задумчиво покивал, а затем снова погладил бородку.

— Значит всего двое? — протянул он, подняв глаза на Готфрида.

Тот нервно кивнул и в душе его зашевелился страх. Он всё знает! Но откуда? Неужто эти тупые стражники всё ему разболтали? От епископского викария не приходилось ждать сострадания, а тем более сочувствия в любовных делах...

— Известная личность сообщила мне, — промолвил наконец Фёрнер, — что стражу в ратуше принял также Байер.

Готфрид судорожно сглотнул.

— А так же то, что вам посчастливилось арестовали ещё одну пленницу...

Теперь он внутренне напрягся и дрожащим голосом произнёс:

— Простите, герр Фёрнер! Не имел в мыслях вас обманывать... видит Бог, я... я спас эту девушку...

— А теперь расскажи, Готфрид, что в действительности там произошло, — попросил викарий елейным, не сулящим ничего хорошего, голосом.

— Ну, — замялся он, пойманный на лжи. — Эти колдуньи хотели отдать её в жертву дьяволу! Они уже готовились это сделать, как я не выдержал и дал приказ атаковать. Девушку я спас и унёс с собой — она была без сознания. Понимаете, она дочь кузнеца, который выковал моему отцу эту шпагу... Я просто не мог смотреть спокойно...

— Твоя знаменитая проклятая шпага, — кивнул Фёрнер, а затем встал и мерным шагом направился к окну. — Выходит, если бы ты подождал немного, то ведьмы предались бы греховному совокуплению, и сейчас их в Труденхаусе находилось бы гораздо больше... Да ещё этот... дьявол... Как он выглядел?

— Высокий, чёрный... с рогами... хотя, это могла быть и маска... лицо ещё такое, чёрное...

— А детородный орган велик ли был? — озабоченно поинтересовался Фёрнер.

— Он был в рясе, наподобие монашеской, — слегка растерялся Готфрид, вспомнив, что ведьмы на признаниях в своих сношениях с дьяволом часто замечают, что член его массивен и холоден как лёд.

— Итак, получается по твоей вине еретики разбежались?

— Я готов искупить свою вину, если только это возможно, — виновато отчеканил Готфрид, чувствуя холодок в животе. — Я запомнил некоторых из них, так что смогу указать...

— Это похвально, — кивнул Фёрнер, вновь глядя в окно. — Я сам займусь этим делом. А ты, во-первых, вспомни всех, кого видел на шабаше и продиктуй их имена. Во-вторых, сейчас у нас очень мало палачей, посему будешь вести часть дознаний и отчитываться передо мной. Вместо арестов будешь заниматься пытками. Возьми себе кого-нибудь в помощники. Грех можно искупить только усердным трудом во имя Господа нашего.

Викарий подозревал его в сговоре с тёмными силами, — понял Готфрид. То, что он назначил его вести дознания — ни что иное, как проверка. Пришлось щёлкнуть каблуками и отчеканить:

— Всё исполню как велите, герр Фёрнер. В помощники хочу Дитриха Байера. Можно приступать?

— Подожди, — викарий впился в глаза сержанта, на мгновение замолкнув. Слышно было, как скрипит перо секретаря в углу. — Что там с этой девушкой? Где она сейчас находится?

Айзанханг вновь напрягся.

— Я оставил её у себя. Отец её, Альбрехт Шмидт, недавно умер, так что девушка осталась сиротой... Вчера она была опоена колдовским зельем, а сегодня, когда она придёт в себя, я отведу её домой. Но защищать её для меня — дело чести.

— Альбрехт Шмидт, говоришь? Разве у него была дочь?

Готфрид пожал плечами. А затем спохватился и кивнул.

— Помню его, хороший кузнец был. Изрядно мы с ним не виделись. Жаль, больше и не придётся. А не боишься, что эта девушка сама окажется ведьмой?

Готфрид помедлил, но ответил:

— Если она окажется ведьмой, то я сам отведу её на костёр!

Викарий испытующе поглядел на него, а затем коротко кивнул:

— Посмотрим, посмотрим. На дознаниях тебя будет сопровождать вот этот секретарь, майстер Ганс Шталь. Будь уверен, он запишет и доложит мне всё в точности. Помни о своём обещании, и дай Бог, чтобы твоя возлюбленная не оказалась ведьмой... Ты же, покуда идёт расследование, держи себя в руках и не вздумай поддаться соблазну прелюбодеяния с ней, ибо тогда сам пойдёшь на костёр, как соблазнённый дьяволом. Всё ясно?

Готфрид кивнул.

— Мне нужна твоя клятва, — потребовал Фёрнер, протягивая вперёд руку с перстнем на пальце.

Он встал перед викарием на одно колено и произнёс:

— Клянусь своей бессмертной душой, что не предамся прелюбодеянию с дочерью кузнеца, покуда не буду уверен в её чистоте. Клянусь так же, что... — он вдруг запнулся, дыхание его перехватило и вся решимость вдруг улетучилась, оставив ужасный холод в желудке и слабость во всех членах. — Клянусь, что... что буду... что поведу её на костёр, если будет доказано, что она... ведьма.

Последние слова он произнёс дрожащим голосом, потому что представил, как одна из арестованных под пыткой называет девушку колдуньей и своей сообщницей... Не важно, правда это или нет, но отныне жизнь её... Нет, лучше не думать.

Готфрид поцеловал перстень викария и поднялся. Фёрнер удовлетворённо кивнул, и произнёс, глядя в бумаги:

— Вот так. Пусть она пока живёт у тебя. Мне кажется, что ведьмы так просто её не оставят в покое, а значит она может сгодиться и для нас. Теперь можешь идти. Пусть ко мне сейчас зайдёт Байер, а ты хорошенько всё вспомни. Нам нужны имена и приметы тех личностей, что участвовали в шабаше. Скажи Байеру, чтобы ждал моего приглашения. И пусть Господь поможет тебе.

Готфрид перекрестился, кивнул и вышел из кабинета.

Толстый секретарь перестал скрипеть пером и воззрился на Фёрнера.

— Как думаете, герр Шталь, — сказал викарий, подходя к нему. — Что заставит впасть человека в больший грех: страх, ненависть, гордыня, жажда власти или искренняя любовь? O tempora, o mores...

С этими словами он взял исписанный протокол и, смяв его, бросил в камин, на тлеющие угли.

— Ну, что? — спросил Дитрих, когда Готфрид притворил за собой дверь.

— Он всё знает! — прошептал тот. — И про девушку, и про то, что ты один пост сдавал...

— дьявол! — возмущённо ответил Дитрих и сжал кулаки. — Вот ублюдки!

Тут дверь отворилась и Шталь позвал Дитриха внутрь.

Когда он вернулся назад, лицо его было бледнее, чем обычно. Он напряжённо тискал в руках шляпу и то и дело стирал ей пот со лба.

— Снова тебя требует, — сказал он другу. — Давай, с Богом.

Готфрид вернулся в кабинет к викарию. Пока Дитриха не было, он как можно более точно вспомнил события вчерашней ночи и продиктовал имена так уверенно, словно это была молитва 'Pater noster'. Наскоро записав за ним, секретарь скопировал этот список и вручил викарию. Фёрнер с интересом принял бумагу начал читать в слух, как будто пытаясь выяснить, не ошибся ли его подчинённый:

— Рудольф Путцер — тот, которого уже поймали, скорняк. Дитрих Аальхаут — мелкий торговец. Якоб Вебер — иудей, ростовщик... хорошо, хорошо... и Каталина Фридман.

Несколько раз удовлетворённо кивнув, Фридрих Фёрнер благословил Готфрида на богоугодное дело.

— Хорошо, Айзанханг. На сегодня свободны — советую отоспаться, наверное устали за ночь. За подозреваемыми отправятся другие люди, а вас завтра с утра... хм... нет, к полудню, жду здесь. Свободны.

Готфрид лишь поклонился и вышел.

* * *

Хэлена сидела на чердаке своего дома, завернувшись в старый тёплый плед, и в который раз перечитывала 'Тристана и Изольду'. Из распахнутого настежь окна лился бледный свет, какой обычно бывает в непогоду. Лёгкий ветерок, иногда забрасывающий в окно брызги тихого моросящего дождя, блуждал по чердаку, вороша старую пыль. Её сухой запах смешивался с ароматом пасмурной сырости. И так очевидна была грань между мёртвым спокойствием тёмного чердака и унылым бытием шумного ненастья.

Иногда ветер игриво пытался перелистывать страницы, но Хэлена удерживала их тонким пальчиком, хотя в этом и не было необходимости — она никак не могла сосредоточиться на чтении. Книгу она уже давно выучила наизусть, но всё время ловила себя на том, что мысленно она не в Корнуолле, а где-то далеко оттуда, совсем в другом месте. Неважно где, важно лишь, что рядом с ней Он. Глубоко вздохнув, она отложила книгу и оперлась на рассохшийся от времени подоконник, положив голову на руки и наблюдая за серым и холодным дождём. Она любила ненастья, потому что в эти часы так по-особому воспринимался привычный домашний уют.

Едва Хэлена проснулась сегодня утром, как её охватили мысли о том таинственном незнакомце. Цернунне. Рогатом. Эти мысли и фантазии жгли её изнутри подобно огню, и она уже не находила себе места — так страстно желала поскорее увидеть его вновь. Не спасали даже любимые книги. 'Наверное, это любовь' — говорила она себе, задумчиво поглаживая волосы. Может быть хоть этот мужчина будет не похож на других, будет таким, что никогда не надоест, никогда не опостылит... Хотя и понимала, что это лишь мечты.

Она бросила последний взгляд на булыжную мостовую под окном, которая сейчас была скрыта под слоем воды и грязи, и пошла вниз, осторожно ступая по ступенькам старой лестницы.

— У герра Нойманна заболела дочь, — бросила ей мать, когда Хэлена проходила мимо её комнаты. — Он просил помочь ей, и готов заплатить.

— Хорошо мама, — тихо сказала Хэлена, надевая тяжёлый кожаный плащ. — Я зайду к нему попозже.

Почему-то Хэлена всегда говорила тихо, точно стесняясь звука своего голоса, в отличие от матери, у которой тон был истинно командирским. Хотя, возможно, первое вытекало из второго.

Она вышла на улицу и пошла в одной ей известном направлении. Ступая по торчащим из луж камням мостовой, она слушала, как дождь барабанит по толстому капюшону плаща. Сначала было зябко, но потом она согрелась, быстро шагая по мокрой дороге. Она направлялась к Матери. И Мать была ей чуть ли не ближе родной. Она должна рассказать ей о Рогатом. Никогда у Матери не было секретов от Хэлены. Ну, почти никогда. Поскорее бы узнать хоть что-нибудь о том незнакомце. Эта жажда не давала ей спокойно существовать, требуя действовать. И пока Хэлена шла по улицам Бамберга, её посещали сладкие мечты, которым она давала волю. Казалось, что она нашла смысл жизни, и теперь следовала тому, что велит сердце — подобно героям её любимых произведений.