Радуга над теокалли

Гнев и неприязнь противников потушил жрец бога Чаку. Его чёрный плащ развевал тихий ветерок. Огромный головной убор из длинных зелёных перьев на макушке и с красными надо лбом, символизировал расцвет растений под лучами солнца. С большой золотой бляшкой на груди, изображающей бога Чаку, широким поясом из шкуры ягуара, концы которого свисали до колен поверх набедренной повязки, жрец был великолепен. Внушая уважение затрепетавшей толпе, он вышел с поднятыми к небу руками. Губы шевелились, произнося молитву. Глаза окружали черные, нарисованные сажей круги — символ бессонных ночей и тёмного грозового неба.

Взгляды присутствующих устремились на руки жреца. От этого человека, и только от него, зависело благополучие всех. Теперь только он мог командовать людьми и требовать у них полного повиновения. А толпа уже подхватила молитву, которую запели младшие жрецы, и постепенно весь город обратился к богу Чаку. Всеобщий транс охватил верующих, загипнотизированных мрачным обликом служителей бога.

Молитва продолжалась несколько часов. Люди устали, и тогда, ощутив полную власть над толпой, главный жрец оборвал песнопение, замер и стал вещать низким голосом повеление бога Дождя:

— Мой народ слишком любит себя, он отдаёт мне только крохи со стола. Пусть каждый пожертвует тем, что ему дороже всего... Выберите молодую женщину, стоящую выше всех, любимую и взлелеянную вами, пусть она и её подруги согреют меня. Я поверю только им, и тогда вы снова станете моими детьми. Я прощу вас.

После слов жреца повисла мёртвая тишина.

Иш-Чель казалось, что сердце остановилось — бог требовал жертву от правящего дома, а женщин было две: она и свекровь.

'Нет! Это какое-то безумие!.. Такого не может быть!.. Они не могут, не смеют принести меня в жертву! Я — жена халач-виника! О, бог Чаку!' — в панике, подступившей комом к горлу, Иш-Чель была готова бежать, но ноги отказали, да, и куда бежать? Её окружала толпа фанатично настроенных жителей, которым нужен дождь. Им все равно, что от них требуют, лишь бы пошёл этот проклятый дождь! Тошнота подкатила к горлу и не давала дышать, она отняла речь... В глазах потемнело...

А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась и попыталась привлечь внимание мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила её кольцом, стараясь ободрить, поддержать. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать всё, что угодно.

Из храма вынесли небольшой горшочек, его передали главному жрецу, и он уверенной поступью направился к семье халач-виника. Соблюдая этикет, слегка поклонился и застыл, ожидая указаний.

Кинич-Ахава понял, что сейчас не может на глазах жителей помешать жене и матери исполнить долг. Это была почётная миссия. Пауза затягивалась.

Правитель лихорадочно искал выход, а народ ждал. Оставалось уповать на милость бога Чаку, и Кинич-Ахава как-то обречено махнул рукой, разрешая начать церемонию.

'Я не хочу тянуть этот жребий! Они не имеют права заставить меня! Не буду я тянуть!' — Иш-Чель застыла.

Она с ужасом смотрела на приближающийся горшочек. Вот — он уже перед нею. Женщина непроизвольно закрыла глаза. Для неё ритуальный сосуд таил только зло. Сначала от страха отнялись ноги, потом руки плетьми повисли вдоль тела.

Но на то и прислужницы... Одна из них подхватила безвольную руку госпожи под локоток и положила на протянутый горшочек. Иш-Чель ухватилась за край мёртвой хваткой. Та же заботливая служанка осторожно, по пальчику разжала их и опустила вовнутрь. Там лежали пластинки.

Иш-Чель показалось, что они ударили могильным холодом. Но она не успела определить ощущения. Её руку, будто существующую отдельно, подтолкнули и сжали, заставляя пальцы слабо раздвинуться и сомкнуться на самой верхней...

Внимательно рассмотрев жребий, жрец поднял его над головой и издал торжествующий крик, который тут же подхватила толпа — слова бога подтвердились — добровольная посланница найдена. Народ ликовал — теперь женщине предстояла счастливая и безмятежная загробная жизнь.

А сама будущая жертва уже не слышала ликующих воплей горожан, она потеряла сознание. Её подхватили и отправили в помещения под теокалли.

Кинич-Ахава просто застыл, он перестал наблюдать за жрецами и не мог оторвать взгляд от служителей, которые уносили жену. Неужели боги требуют такую плату?! Как можно? Кровь бросилась в голову, он сжал нож, но не сдвинулся с места.

Значит, вот она — жертва, необходимая богам за благоденствие города...

Жрецы продолжали выбирать в сопровождение ещё девушек — сан супруги халач-виника требовал достойной свиты. Младшие служители медленно обходили знатные семьи, а их преследовали тысячи зорких глаз, наблюдавших за правильным соблюдением ритуала. Каждый выбор сопровождался шумным ликованием горожан. Служители Чаку были довольны — ещё три знатные девушки, известные порядочностью и красотой, изъявили о добровольном желании отправиться с Иш-Чель в небесные чертоги бога, стать его прислужницами, молить о милости к родным и близким, оставшимся на земле.

Девушек сразу же унесли вслед за Иш-Чель.

Тяжёлый день подходил к концу. Все испытывали радостное удовлетворение и надежду. Завтра, под усиленной охраной, церемониальная процессия отправится к ритуальной скале у реки, и свершится воля бога Чаку, придёт его благословение измученным детям, вновь настанет благополучие на землях города Коацаока.

* * *

Иш-Чель пришла в себя глубокой ночью. Сначала женщина почувствовала холод, который проник к ней под одеяло, потом сладковатый привкус на губах. Ещё с затуманенными мыслями она поняла, что сон был крепок благодаря напитку, который она в бессознательном состоянии выпила. Тут же дала себе слово: ни есть, ни пить не будет, иначе превратится в слабовольную и послушную жертву. Ей осталось тихонько приоткрыть глаза и осмотреться из-под длинных ресниц, но лёгкий шорох заставил снова застыть, притворяясь спящей.

Итак, в комнате она не одна. Кто это? Стража? Прислуга? Что лежит не в своей постели и не в покоях дворца — не сомневалась: запах в помещении был пропитан определёнными благовониями, а холод... Иш-Чель любила тепло, и у них всегда горело несколько жаровен.

Выходит, жребий, жрец, добровольный выбор — не сон?! Очевидно, паника и смятение отразились на её лице, и наблюдатель это заметил. Потому что, когда Иш-Чель не выдержала и приоткрыла глаза, то над собою увидела голову старухи. Её беззубый рот довольно улыбался. Едва взгляды встретились, будущая жертва, получив подтверждение, что все явь, в ужасе прошептала:

— Значит, это правда?! О, нет!..

Однако вновь потерять сознание ей не дали. Достаточно сильные, но аккуратные шлепки по щёкам заставили женщину не притворяться спящей, а вскочить и, не раздумывая, дать сдачи.

Служительница громко вскрикнула и упала, не удержавшись на немощных ногах. Она растянулась во весь рост, уронив при этом пару факелов. Те вспыхнули, рассыпав искры. Пока старушка падала, Иш-Чель, пытаясь уберечься, успела добежать до дверного проёма. Но шкуры откинулись, и в комнату вошёл жрец бога Чаку в сопровождении прислуги.

— Наконец-то, госпожа, вы пришли в себя...

Старушка к тому моменту уже с кряхтением поднялась и покорно склонилась, ожидая дальнейших указаний. Свита заполнила помещение, они внесли огромную лохань с горячей водой, ткани, жаровни с горящими углями, от которых тут же пошло тепло. Прислуга раскладывала нарядную одежду с украшениями и косметику, а Иш-Чель и жрец продолжали стоять друг напротив друга.

Взгляд жреца был довольным и снисходительным, он увещевал Иш-Чель покориться. Иногда ей казалось, что это гипноз — в душе поднималась волна спокойствия и равнодушия. Но откуда-то из глубины вырастало сопротивление и тогда, испугавшись, что его заметят, Иш-Чель делала взор безразлично-рассеянным, слегка откидывала голову, словно позволяя себя баюкать. Вскоре она не могла сказать, чего ей хочется больше: чтобы её успокоили, и ей было не страшно, или же бороться за жизнь...

Почувствовав, что Иш-Чель покинул бунтарский дух, жрец тихо отдал команду прислуге и вышел из комнаты.

Женщины начали обряд с омовения, они раздели послушную жертву, заставили её опуститься в тёплую воду и затянули молитву. Нежное, почти жалостное пение послужило для неё сигналом — Иш-Чель разрыдалась, понимая — ей не удастся вырваться. По мере того, как суть увещеваний доходила до сознания, в ней зарождался бунт.

А женщины пели, что она должна быть благодарна божественному выбору. Завтра она покинет этот грубый мир с его войнами, неурожаями, голодными годами...

'Что-то я не припомню, когда голодала!..' — внутреннее сопротивление нарастало.

Иш-Чель, ещё не освободившаяся окончательно от гипноза, попыталась закрыть уши, но терпеливые руки, омывшие не один десяток жертв, ласково разжимали их, и приходилось слушать наставления.

Поющие превозносили редкую красоту, которая непременно понравится и удивит бога, благодарили отца и мать, подаривших Коацаоку такую божественную женщину...

'Вот именно, вам меня подарили, а вы хотите убить!' — Иш-Чель уже пришла в себя, гипноз перестал действовать, поэтому вместо религиозного трепета или хотя бы, жалости к себе в ней крепло желание вырваться и прекратить этот кошмар. Он её пугал, в душе не возникало послушания и покорности, на которую были рассчитаны песни, казавшиеся теперь заунывными и печальными.

Перечислив все женские достоинства Иш-Чель, прислужницы перешли в наступление на её сознательность. Избранница должна быть ласковой с Всесильным. Услужливой во всем, покорной, тогда он пошлёт городу дождь и богатый урожай, и голод не убьёт детей и матерей, придаст силы их мужчинам, отгонит мешиков прочь...

'Да уж, так эти псы и уйдут!' — уже все существо Иш-Чель сопротивлялось происходящему, не желая умирать.

О какой славе и почестях ей говорят!? Её совершенно не интересует вечная благодарность граждан, которые мирно спят в своих постелях, и только фанатики бодрствуют, чтобы на рассвете следовать за ритуальной процессией! Она молода, красива, богата, счастлива, любима! Она хочет жить здесь и сейчас! Ей ни от кого ничего не нужно! О, боги, как же она хочет жить! Неужели они не могут этого понять?!

'Отпустите меня', — мысленно обращалась Иш-Чель к стражам, продолжающим петь. Она пыталась заглянуть им в глаза, найти сочувствие, но прислужницы опускали тяжёлые веки и продолжали своё дело.

'Помогите же мне!' — взгляд Иш-Чель, полный мольбы, перебегал с одного лица на другое, но служанки смотрели поверх её головы...

'Неужели среди вас нет никого, кто бы мне помог?! Я же не могу справиться со всеми вами!' — тут Иш-Чель поняла, что рассчитывать на слуг нечего, спасение может прийти извне, и только от Кинич-Ахава. Но где же он?! Конечно, как же раньше она не додумалась! Именно муж войдёт сейчас и прекратит все это.

'Ну вот, вот же его шаги!' — действительно, шаги слышались отчётливо, но пришли рабы и забрали грязную воду. Среди них Иш-Чель так и не увидела Кинич-Ахава. И снова паника охватила женщину. Почти отчаявшись, набравшись смелости, она задала вопрос:

— Где мой муж?

Самая старшая прислужница, которая не сделала ни одного движения за всё время, а только наблюдала и отдавала распоряжения, строго посмотрела на неё, недовольно чмокнула губами, поджала их и с оскорблённым видом, сохраняя достоинство, удостоила бывшую госпожу Коацаока ответа:

— Халач-виник больше не твой муж, ты принадлежишь богу Дождя, теперь ты его невеста! Будь счастлива — божественный выбор пал на тебя! Поэтому молчи и не задавай глупых вопросов!

— Гадкая старуха, как смеешь так со мною говорить! — разозлилась Иш-Чель и быстро выдернула руку, на которую надевали очередной браслет.

Резкий взмах и... На своё счастье, прислужница вовремя сообразила, что последует увесистая оплеуха, и успела увернуться от удара. Но кончики ногтей бывшей правительницы Коацаока, всё же оставили лёгкий след. Это было оскорблением.

Сдерживая ярость, старуха прошипела:

— Усмири свою гордыню, иначе получишь напиток забвения! Я лично волью его в твою глотку, паршивая девчонка! И объявлю, что ты так хочешь побыстрее попасть к богу Чаку, аж просто изнемогла от желания ему услужить!

— Мерзкая старуха! Тебя бы отправить услуживать! Да, видно, ты сейчас красивее, чем была сто лет назад!

На шум вошёл жрец и, окинув взглядом ссорящихся, все понял. Взмахом руки он приказал старой женщине удалиться. Её место заняла молодая прислужница.

Иш-Чель мрачно насупилась — придраться было не к чему — подготовительный ритуал подходил к концу. Ей оставалось мысленно призывать мужа.

* * *

Кинич-Ахава метался в своих покоях. Происходящее казалось настолько неправдоподобным, что больше походило на страшный сон. Факт отсутствия рядом Иш-Чель ясно говорил — вечерние события действительно были и вышли из-под контроля. Теперь же он должен срочно что-то предпринять. И чем быстрее, тем лучше.

Ритуал избрания и жребий показались ему странными. Поведение народа говорило о враждебности. Демонстрация силы братом заставляла беспокоиться о сохранении за собою власти халач-виника. Весь клубок событий указывал на хорошо продуманную интригу, которую плели давно, а он только сейчас увидел её маленький хвостик...

Принеся в жертву Иш-Чель, заговорщики наносили удар и лично по нему, и по его правлению.

Иш-Чель занимала его мысли, заставляла страдать и думать о совершенно невозможных планах освобождения. Он находился на грани нервного срыва. Отступиться от любимой женщины он не мог, но не мог и предложить замену. Две, пять, десять рабынь не удовлетворят кровожадность жрецов и фанатиков. Им нужна была такая жертва, которая доказала бы всем, насколько ему дорога власть и Коацаок.

Кинич-Ахава чувствовал, что разрывается. Он любил Иш-Чель и, наверное, был слишком счастлив, раз боги позавидовали. На ум не приходило ни одного дельного плана по спасению жены. Он не мог напасть и выкрасть — за нею следили охрана и служители. А толпа религиозных горожан, готовых ради общего счастья бдеть всю ночь и петь гимны... Тут ему вдруг стало стыдно, он поставил себя на место одного из граждан, чью дочь осчастливил божественный выбор — мужчина и его семья гордились бы, что могут внести лепту в спасение от голода тысячи жителей.

'Возможно, я проявляю малодушие? — подумалось ему. — Ведь это выбор бога, честный жребий... А для меня — плата за власть!'

В покои бесшумно вошла мать. Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, в каком состоянии халач-виник. Вдова пожинала плоды, но метания сына испугали — все планы разом могли потерпеть крах.

'Неужели взрослый мужчина так увлечён этой рыжей?!' — Уичаа удивлённо и презрительно скривила губы, но вслух произнесла:

— Сын мой, ты должен смириться, поискать в своём сердце радость... Твои подданные не поймут! Для бога нельзя ничего жалеть! — Кинич-Ахава посмотрел на мать и понял — поддержки не получит.