Солнце уже зависло в прощальном поклоне над высокой стеной заповедного леса, когда я, с горячей шанежкой на ладони, ступила на шаткий озерный мосток. Огляделась по сторонам, скользнув прищуренным взглядом по притихшим камышам вдоль берега, кувшинкам, желтым, уже полусонным, на зеленом, колыхающемся ковре, и села, свесив к воде ноги, на прохладные доски:
— Тишок — Тишок, хочешь пирожок?.. Тишок, а Тишок, ну, хочешь пирожок? Или, сытый с утра? — удовлетворенно отметила краем глаза легкое шуршание в ближних зарослях — трусливый, поганец, да шанежка моя все одно, сильней с таким то "убийственным" благоуханием. — Ну, да, я сама сейчас его съем. М-м-м... И маслицем сверху смазано и на сметане замешано... А вот как в рот то засуну...
— Э-э! Обжора тиноглазая! — вынырнул бесенок из-под мостка, и с сопением взобрался на доски. — К тому ж обманщица.
— Подумаешь, зато в рифму. Или, ты шаньги не уважаешь?
— Уважаю, конечно, — буркнул Тишок, не отрывая круглых глазенок от моей руки. — А еще уважаю пирожки с брусникой. И со щавелем. И с крольчатиной. И булочки с маком и пряники на меду и...
— ... и свежие яйца из курятника тетки Янины, — закончила я за открывшего удивленно пасть прохиндея:
— А ты откуда знаешь?
— По описанию вычислила. Тебя тетка Янина кумушкам у весевой лавки очень красочно обрисовала. Правда, по тому описанию, у тебя, вместо рожек на макушке корона была зубастая, а вместо хвоста — огненный хлыст. Но, узнать можно. Только ты, знаешь, что... имей в виду, она капкан грозилась поставить. Тоже — с зубьями, — закончила, уже едва сдерживая смех, наблюдая за приунывшим вмиг вором.
— Ой, горе мне, горемычное, — тяжко вздохнул тот, хлопаясь со мной рядом.
— Еще какое горе, — подпела и я в той же манере. — Особенно, если батюшка Угост узнает, что ты, вместо того, чтоб на Охранное озеро его сопровождать, как и положено приличному слуге волхва, по курятникам чужим шманаешь... На, зажуй свое "горе" горяченьким.
Бесенок вздохнул еще раз, раздув свои козлиные ноздри и с усердием принялся за картофельную шаньгу:
— И в правду, вкусно... М-м-м... Евся...
— Да.
— А ты ведь ему про то не скажешь, моему господину?
— Посмотрим на твое поведение.
— Я понял... Евся... А разгадай загадку.
— Ты что, со стишков на загадки перешел? — оторвалась я от созерцания водной глади.
— Ну-у, они тоже с рифмой, — жуя, пояснил бесенок.
— А-а. Давай, загадывай.
— Подскочила нечесаной с утра. Прогнала жениха из окна, — выдал рифмователь и выжидающе уставился на меня.
— Ага...
— Ага. А я еще одну знаю. Хочешь, загадаю? — и, не дожидаясь дозволенья, выпалил. — Летела с моста. Прихватила молодца... А эта тебе как?
— Рифма хромает. А хочешь, я тебе загадаю? — как можно душевнее осведомилась я, а потом ухватила Тишка за длинное ухо. — Что подслушнику важнее: язык или уши?
— А-а-ай!!! — на все озеро заблажил тот, зависнув на своем "важном рабочем инструменте". — Я ж пошутил! Мы же с тобой — друзья! А-а-ай, Евся, отпусти!
— Друзья, значит? — на самую малость ослабила я хватку. — А за друзьями не подглядывают и на друзей не наушничают. Тебя батюшка Угост это делать заставляет?
— Не-ет! Я сам! Отпусти же! Я больше не буду... такие загадки загадывать.
— Ну, смотри у меня, — осел бесенок обратно на доски и прижал лапкой пострадавшее ухо:
— Не ожидал я от тебя такого, Евся.
— Не ожидал? — он не ожидал... Да я и сама от себя тоже, честно говоря. И с чего так разозлилась? — Ну, прости.
— Чего-чего ты сказала? — скривился в ответ бесенок. — Я что-то плохо теперь слышу.
— Прости меня, говорю. Сильно я на тебя разозлилась. Представь, что мне будет, если батюшка Угост узнает про мои прыжки с моста и его, "молодца" этого, из моего чердачного окна. Он тогда вообще меня с озера никуда не выпустит. Даже в Купавную.
— Ну да, представляю, — вздохнул согласно Тишок, а потом, не отрывая лапки от раненого уха, насмешливо на меня прищурился. — Наверное, будет тебе тоже самое, что и мне, если он про курятник Янинин узнает, — и захихикал, прихрюкивая по смешному. Я же в ответ к нему присоединилась:
— Ну-ну... Значит, мы с тобой теперь подельники.
— Секретные, — еще громче зашелся бес, а потом вспомнил про ухо. — О-ох... Сильна ты в гневе, Евся... Я про тебя господину никогда не наушничал, даже, когда он меня о том просил. Иначе, ты б давно здесь сидела. Сразу после тех проводин Леховых, когда он к тебе приставать начал, а ты от него в лес сбежала.
— Ага, — вмиг сошла с меня прежняя веселость. — Дурень весевой... А за мной вглубь бежать побоялся.
— А как же, у него ж свечки то нет, как у этого твоего, чужака.
— И ничего он не мой, — понуро отмахнулась я. — Да и свечка его какая-то странная. На меня, если и действует, то слабо. Однако сюда припереться ему не помешала. Значит, все ж защищает.
— Это не свечка у него "странная", это магия твоя для нее чужая. Не на твою магию защита стоит, — авторитетно пояснил мне бесенок.
— Как это, "чужая"? Если мать моя была дриадой, а отец — магом воды, как сегодня выяснилось, то...
— ... то при смешении их кровей получилось... Да все, что угодно может получиться с какими угодно способностями.
— Да ну? — выкатила я глаза на такое заявление.
— Ну да, — передразнил меня "секретный подельник".
— Вот это новость за новостью... Скажи мне, Тишок, а почему я раньше в себе этих... способностей не замечала?
— Да я не знаю, — пожал тот покатыми плечиками. — Они в тебе всегда были, только дремали до времени, потому как, врожденные. А как проснулись?.. Вот была у меня одна знакомица... — заерзал он на досках, устраиваясь по удобнее. — Давняя. Бесовка — так себе. Даже толком то морочить не умела. Сидела все время в камышах, да рыбу из сетей воровала. Да и то, если свезет. А как-то раз случилась с ней оказия — попалась она в одну из сетей, да так перетрухнула, что уволокла ту сеть с собой на дно, а потом еще долго по речке с ней носилась, — захихикал Тишок. — Половину гнили донной собрала за собой, пока ее не вызволили.
— И что с того? — непонимающе прищурилась я на рассказчика.
— Да то, что с тех пор стала она самой первой "страшилкой для местных". Так разошлась, что гребли от нее наутек, даже без весел. А все от страха пережитого. Видать, в голове что-то стряслось в тот момент, — важно подытожил бес, почесав шерстяной бок.
— Ага... От страха.
— Да это не только от страха бывает. Может быть просто, от... от... — задумчиво закатил он к темнеющему небу глазки. — от впечатления сильного.
— Значит, я вначале сильно должна была... "впечатлиться"? — вновь вспомнила я те самые манящие огни в бездонно черных глазах.
— Точно! Вначале впечатлиться. Это и было тебе толчком. Точнее, не тебе, а дремлющей внутри тебя магии.
— Ну и на кой мне теперь эта магия? — с сомнением хмыкнула я, а потом, вдруг, круто развернулась к замершему Тишку. — Слушай, а как ты думаешь, может она мне помочь избавиться от моих ночных кошмаров? Ведь это было бы... новая жизнь у меня бы тогда была. А, Тишок?
— Помочь избавиться от того сна? — внимательно переспросил он.
— Да.
— И от ночных прогулок по моей тропке после него?
— Да.
— И чтобы ты смогла потом начать новую жизнь, в другом месте с другими людьми?
— Ну-у, да.
Тишок глянул куда-то в сторону, потом вздохнул и поднял на меня глазенки:
— Знаешь что, Евся. Я, конечно, водяной бес, но к воде сильно не привязан. Поэтому, совладать с ней не могу и управлять ею не умею. Но, я зато, умею ее слушать. Иначе, не узнал бы про твой полет с моста. И вода мне нашептала, что все в мире течет и все изменяется, если только этого захотеть. Но, больше я тебе сказать ничего не могу. И даже наша с тобой "подельничья" дружба не поможет. Здесь связь по крепче мне язык сковывает. Только, знаешь, что? — дернул он кисточкой на хвосте. — Пообещай мне, очень тебя прошу.
— О чем ты, Тишок? — затаила я дыхание.
— Что не бросишь одного в беде.
— Хорошо, обещаю, — кивнула я в ответ, сама еще толком не зная, к чему волховецкому слуге мои зароченья...
ГЛАВА 7
Вернувшийся к вечеру дня следующего волхв застал всю домашнюю картину прежней, без каких либо, видимых его оку изменений и, немного пометав глазами от Адоны ко мне, стих, буркнув лишь:
— Баньку истопите. А то намытарился по зною да мошкаре, — ну и слава всем его "дальнозорким" богам.
А потом потянулись наши долгие летние дни, отсчитывающие первый и самый главный из трех "разнотравных" месяцев. Батюшка Угост с головой погрузился в скопившиеся весевые дела, об очередном завершении которых мы с Адоной узнавали по возникающим на нашем пороге, то корзины с яйцами, то мешка с мукой. А один раз, так и вовсе — привязанного за длинные рога к перильцам, черного, в гроздьях репьев, козла. Правда, задира этот вскорости исчез. Вместе с волхвом, на кроваво-красном закате. В аккурат за два дня до самого большого летнего праздника — Солнцеворота. И куда они на пару направились, мы с дриадой точно знали, хотя вслух такие дела (и даже жестами) обсуждать обеим совсем не хотелось.
Я за неделю сумела, все ж пару разочков, вырваться (под разными, подсунутыми Адоной, предлогами) в весь к своей дорогой подружке. Но, посекретничать с ней у нас все как то не получалось... Эх, жаль, одуваны окончательно отцвели. А то б отплатила я Любоне ее же "душевной открытостью". Да, думаю, случай такой еще представится. Это я про "посекретничать"...
Сейчас же все мысли мои были заняты еще одним важным занятием, на которое я тратила время тоже, к сожаленью, урывками...
— А ты меться лучше!
— А ты не прыгай передо мной!
— А ты... А-ай! Мазила тиноглазая!
— Сам ты, егоза хвостатая!.. Э-эй! Куда побежал?! — вслед запетлявшему меж деревьев бесенку прокричала я и в сердцах плюнула. — Каждый раз, одно и тоже.
Занятия наши по освоению "водной магии" шли с переменным успехом, выражался который в одном лишь подбитом глазе у Тишка (чем для нас обоих не успех?). И основаны были, исключительно на наитии, без всяких научных знаний. Хотя бесенок утверждал, что и знакомство с "начатками" мне мало чем поможет, так как сила моя от привычной, стихийной магии, все ж отличается. Да мне о том судить глупо. Поэтому я пока лишь "поднимала" воду из горшка. Потом ее на весу замораживала (почти всегда удачно) и училась метко сей зависший "хрусталик" в мишень метать. В остальном же приходилось только наблюдать за собой да к себе прислушиваться. Ведь что такое понимание магии для дриады — окружающий ее мир. Именно он дает ей силы в нужный момент и силы эти также естественны для нее, как умение дышать или видеть. Потому как дриада и сама — часть этого мира. Листик на дереве. Ягода на кусте или цветок на лугу. Кому как краше покажется. А привычная, стихийная магия подразумевает собой нечто иное. Выражаясь простым языком — подчинение этой самой силы, для которого магу приходится выписывать нужные знаки и шептать формулы-заклятья. Потому как маг — просто ее умелый (или не совсем) пользователь. И то, что дается дриаде "даром", по праву причастности, как любому лесному духу, магу приходится с усилием брать... Чем же являлась сейчас я, со своими, вдруг проснувшимися способностями, для меня же самой оставалось по сей день загадкой. Поживем — увидим...
— Ладно, вылазь! У меня все одно вода в горшке кончилась.
— А, точно? — высунулось из под корней вяза одно серое ухо.
— Точнее не бывает... Разве что... ледышки по траве пособирать... — ухо дернулось и тут же исчезло. — Да я пошутила, вылазь! Пошли со мной к Тихому ручью. Я оттуда новой наберу! — крикнула, уже разворачиваясь на ходу.
— Ох, горе мое, горемычное... Хорошо хоть, не к Желтку, — выбрался бесенок из мшистого сплетения и запрыгал сбоку от меня. Вот уж, загнул! Да я и в беспамятстве к этому, разящему ржавью источнику ни ногой. Мало того, что находится в совсем другом конце леса, так еще и...
— А ты был там когда-нибудь? — Тишок скосился на меня, а потом нехотя качнул мордой:
— Ну да.
— Да что ты! — даже приостановилась я, придерживая рукой низкую дубовую ветку. — А видал... его?
— Кого?
— Тишок, не придуривайся. Медведя, конечно. А кому там еще-то быть? Он же всех там распугал, в своем буреломе. И единолично царствует.
— Ну, видал... Да, ничего он не царствует. Царь у нас в этом лесу один, — буркнул бесенок. — Евся, а жених то твой стух.
— Какой жених?.. Это ты ладно сейчас разговор свернул. Да только не выйдет.
— Ну конечно, у тебя ж их теперь — целых два, этих женихов, — ехидно оскалился, нисколько не смущенный бес. — Хотя, Леху, точно ничего не замаячит. А этому, чужаку ты, видать, отбила, все ж, голову. Раз он столько дней обратно не возвращается.
— А может, наоборот — ум вернула. Раз, не возвращается, — ни с того, ни с сего, вдруг, вздохнула я. — Тишок, прохиндей! Я про медведя хотела спросить. Он ведь уже старый должен быть. Так?
— Ну, так, — обреченно фыркнул бесенок.
— Сколько медведи живут? Лет тридцать? А про этого ведь давно страшилки ходят. Наверное, столько же. Так, может, не стоит уже бояться, и свернем к Желтку?
— Я тебе сверну! — аж подскочил на своих копытцах Тишок. — Ох, Евся, досворачиваешь ты! Точно начну на тебя господину наушничать.
— Да я пошутила. Не егози! — в ответ залилась я.
А "страшилки" о том таинственном жителе бурелома, действительно, ходили очень давно. Жертвами его, если на них полагаться, стали целых три человека, задранных зверем в разное время и в разных же, причем вне заповедного леса, местах — на берегу Козочки, недалеко от веси, на выпасах и у дальних полей. А вот о последней, я и сама знала не понаслышке, так как случилось это всего восемь лет тому назад. Забрел тогда в Купавную, по какой-то, ведомой только ему, оказии, блаженный старец. Вроде, никому лиха не нажелал. Везде, в чьи бы калитки клюкой не стучался, его привечали. Правда, и спроваживали скоренько (до следующей "счастливой" калитки). Потому, как поверье есть у местных: устами калики глаголет истина. Вот и боялись, видно, как бы и им чего лишнего не "наглаголели". А батюшка Угост не испугался, сойдясь со старцем в аккурат на середине его "продовольственного" шествия вдоль улицы. Правда, многознающие потом утверждали, что волхв в тот момент, тоже свое, аналогичное, шествие совершал, приуроченное к ритуалу "начала уборочной страды". Так они и встретились. Но, о чем говорили, не знает никто. Сообщают лишь, что на прощанье старец нашему грозному волхву раскланялся, а батюшка Угост ему вслед плюнул. Хотя, есть встречное мнение, что, все наоборот было. Да только нашли потом того пришлеца рядом с охранными придорожными идолами, когда на заре пастухи стадо погнали. И с такими наглядными "доказательствами" на изуродованном тщедушном тельце, что, махом присовокупили и этого несчастного к тем трем, первым медвежьим жертвам. А после, тоже скоренько, найденные останки схоронили — на кладбищенском весевом холме, обозначив их последнее пристанище лишь скромным камушком, да воткнутой рядом клюкой с бороздами на ней от острых медвежьих когтей.
