Взмахом кисти

У неё получилось выровнять пейзаж: для этого пришлось просто накладывать поверх уже существующего слоя новый — полностью на всём полотне. Напряжённо думая над тем, как же быть с лодкой, Художница пыталась ясно представить её себе, вписывая её своим воображением в открывающийся перед глазами вид — в мельчайших деталях, вплоть до отражения на воде. Почёсывая кончиком рукоятки кисти между бровей, она до ощущения отрыва от земли материализовывала эту растреклятую лодку перед собой силой мысли... Уперев кисть в лоб, она закрыла глаза.

...А когда открыла, лодка чуть покачивалась на воде, зарывшись кормой в береговой камыш.

Первые пару мгновений Художница стояла, реально ощущая вращение земного шара под ногами. Пространство стало вдруг густым и вязким, как тесто, в нём стало не то что трудно двинуться — вдох сделать не представлялось возможным; вся суть, душа и разум Художницы ушли в жидкое и подвижное ядро где-то в глубине, точно в аварийную капсулу. Пока поверхность трескалась, как застывшая кора, внутри кипела мысль: не двигаться! Точнее, не двигать ничем, кроме кисти... Вот сейчас... Сейчас или никогда.

Рука Художницы с кистью, преодолевая сопротивление воздуха, медленно поднялась и коснулась видения. Оно не исчезало, а на холсте появился первый мазок — не аляповатый и неестественный, как в случае с попыткой написать лодку маслом, а такой же незримо-реальной, живой фактуры, как всё остальное пространство картины. Второй мазок, третий... Вот, вот оно! Рука налилась силой, двигать ею стало легче, а лодка всё яснее проступала на картине. Обрисовался нос, появились борта, корма, а на воду легло колышимое волнами отражение.

А потом Художница провалилась в черноту.

Чувства вернулись постепенно. Под щекой — прохладная трава и цветы, пахнувшие аптечным лекарственным сбором, над головой — безмятежно-чистое вечернее небо. Дышащая грудь земли покачивалась, как колыбель. Как лодка... Лодка!

Сердце бухнуло в груди, как упавший с высоты кирпич. Оттолкнувшись от земли и щурясь в сторону озера, Художница села. Лодки не было, как и следовало ожидать. Неужели опять померещилось?! Кое-как поднявшись на ноги и поймав ускользающее змеёй равновесие, она поняла: нет, кисточка не подвела. Лодка осталась на картине, теперь уже полностью готовой и не требовавшей никаких исправлений. С измученной улыбкой — ну наконец-то всё получилось! — Художница дотронулась до полотна, и сердце вдруг ухнуло в ледяную пропасть: пальцы погрузились в картину, точно в воду. Отдёрнув руку, Художница едва не села в траву.

Ай да кисточка...

Ей потребовалось минут двадцать, чтобы прийти в себя. При пристальном всматривании в картину начинало казаться, что поверхность воды слегка рябит, а лодка покачивается; облака неуловимо меняли свой вид, и даже стрекозы радужно зависали над камышом, охотясь на какую-то более мелкую живность... И, хотя Художница не двигалась с места, картина словно приближалась к ней, гипнотизируя.

Получилось!

Очень хотелось поделиться этим с Надин. Сердце выпрыгивало из груди, рвалось к ней, где бы она ни была. Может, она уже вернулась, стелет постель и расчёсывает свои чудо-волосы, словно сошедшие с картин Жозефины Уолл? Повинуясь повелению сердца, ноги рьяно принялись крутить педали, а длинная тень цвета сепии неотлучно скользила рядом в дорожной пыли: небрежно закатанные джинсы, длинные спортивные носки и кеды-конверсы.

Даже не заходя в дом, по одному его внешнему виду и по чувству пустоты в груди Художница поняла: её снова ждёт одинокая ночь. Где же Надин? Может, с ней что-то случилось? Беспокойство ужалило пчелой, и боль от укуса разлилась по всей душе, заставляя её беспрестанно мерить шагами расстояние от стола до порога, от порога — до калитки. Вся беда была в том, что Надин нельзя было даже отправить SMS, не говоря уже о том, чтобы навестить её у неё дома. Художница совершенно ничего о ней не знала, но это не мешало ей чувствовать Надин своей — родной, близкой, любимой. Это было так же просто и естественно, как вжаться животом в землю и обхватить её, необъятную, руками, сказав ей: «Ты моя». И земля не возразит, просто прошелестит ласково травой и отдаст тепло солнца, впитанное ею за длинный жаркий день...

Художница почти не спала, изливая свою печаль и тревогу в глухую ночь, пахнувшую мелиссой и полынью. Вспомнив утром, что так и не полила грядки, схватилась за лейку: если этого не сделать, уж наверняка от Надин попадёт, когда та вернётся. Потом жевала вприкуску с горбушкой ржаного хлеба свежесорванный огурец, разрезанный повдоль и посыпанный солью, думая, чем заполнить безрадостно-тягучий день, лежавший перед ней, как дорога к горизонту. Ответ был очевиден: работой, как всегда. А вечером предстояло отвезти картину матери.

С матерью они никогда не разговаривали на тему любви, брака, секса, ориентации. Видимо, мать полагала, что всё образуется и наладится естественным путём: Художница «перебесится», и странности уйдут сами собой. Кроме того, издавна и по умолчанию считалось, что ей будет сложнее устроить личную жизнь из-за проблем со слухом: круг кандидатов в спутники жизни сужался до небольшой группы таких же, как она. Чтобы здоровый человек связал свою жизнь с инвалидом, нужны были неземные чувства, каких днём с огнём не сыщешь, а потому объединяться в семьи следовало товарищам по несчастью — тем, кто и так уже в одной лодке. Художница видела немало таких пар и отчасти была согласна с тем, что объединённые общей бедой люди легче понимают друг друга, но душу жгло чувство несправедливости такого положения вещей. Принадлежать к какой-либо касте не хотелось, а в сердце недосягаемым аленьким цветочком жила мечта о любви, стирающей любые границы.

Девушкам, которые ей нравились, она не смела открывать своих чувств — из опасения быть отвергнутой, непонятой, да ещё и «спалиться» при этом. Открыто говорить о своих предпочтениях она не могла. Быть может, по её вечному мальчишескому виду кто-то и догадывался об истинном положении вещей, но внешность обманчива: в университете она видела похожих на неё девушек, которые, вопреки видимому отрицанию женственности в облике, тем не менее, встречались с парнями. Она убедилась: внешность — ещё не всё.

Хоть ей самой это казалось невероятным, но аленький цветочек её мечты получил подпитку от девушки с редким именем Ростислава. Началось всё просто — в библиотеке. Где-то в уголке души Художницы лежала сухая кучка лепестков-воспоминаний: курсовая, стопка книг, потерянный гардеробный номерок. Длинные тёмные волосы, красивые шелковистые брови, столик в кафе. Ростиславу не смущал «глухой акцент» Художницы, она на удивление хорошо её понимала, хотя сама проблем со слухом не имела. А потом девушка призналась, что сперва приняла Художницу за парня. Художница обиделась было, но Ростислава произнесла ключевые слова, которые всё перевернули: «Твой пол значения не имеет, ты мне нравишься любой». Ростислава была тоже из неполной семьи, жила с матерью, работавшей на двух работах.

Продолжилось всё ещё проще: влажный мартовский снег, на нём — следы высоких шнурованных ботинок Художницы, а рядом — изящные следы сапожек Ростиславы. Поход в цирк, разочарование. «Мне всегда было жаль несчастных цирковых животных». Попытка спасти неудачный вечер и окончательная его гибель на творческой встрече какой-то поэтессы в областной библиотеке. А потом — неожиданное возрождение на обледенелой крыше с пакетом вина, баночкой черешневого джема и жаркой сосисок на костре, разведённом в ржавом тазике. Там же случился и первый поцелуй. Нелепое и странное сочетание — джем и сосиски, но странные вещи всегда запоминаются лучше правильных, но обычных.

Потом был карандашный портрет Ростиславы формата А3, потом ещё один и ещё... Много портретов разных размеров, были среди них удачные и не очень. Вздумав побыть обнажённой натурщицей, Ростислава пригласила Художницу к себе. Разделась... Сначала Художница переносила очертания её тела на бумагу, а потом захотела прикоснуться. Изучение на ощупь перешло в их первый, неуклюжий и неумелый секс. Обе до этого лишь читали о том, «как это делается».

Конец был тоже прост. Вокзал, серое небо, ветер и зелёные вагоны, обещание писать на электронную почту ежедневно, пахнущие осенью полуоблетевшие кусты и рвота. То ли Художница чем-то отравилась в тот день, то ли разлука так на неё действовала, но её вывернуло наизнанку. На желудок давило гадкое чувство, что от Ростиславы она больше не получит весточки.

Сейчас она сидела за компьютером, подперев рукой голову, остриженную намного короче, чем тогда, но с гораздо более наполненным сердцем. Безумная мысль вдруг выпрыгнула из-за угла: а не приснилась ли всё-таки ей Надин? Впрочем, пирожки, которые та испекла, казались вполне реальными и на вкус, и на запах, и на ощупь. Вода в стареньком закопчённом чайнике вскипела незаметно, и Художница с грустью заварила себе кружку смородинового лета.

Вчерашнее волшебство не повторилось: в картину уже невозможно было погрузить пальцы, как в воду, но поверхность её по-прежнему оставалась жутковато матовой, под каким углом ни глянь. Она выглядела открытым окном в живой мир: казалось, ничего не стоило протиснуться в раму, выйти на берег и забраться в лодку.

Погода начала портиться: когда Художница выехала в город, под порывами ветра к лицу лип мелкий, скучный и холодный дождик. Пришлось расправить джинсы и надеть ветровку. Согревала только мысль, что в папке на плече — окно в солнечный, ласковый вечер, который подарит матери успокоение и вернёт сон. В том, что картина подействует, Художница не сомневалась. Такое чудо не могло не подействовать.

Она слегка нервничала, поднимаясь по лестнице дома, в котором родилась и выросла: склизким червём в душе копошилась неуверенность. Нажимая на кнопку звонка, она думала: а если мать сейчас откроет дверь и пошатнётся, дыша перегаром? Это была не первая её попытка завязать, все прошлые с треском провалились. Кто даст гарантию, что сейчас будет удача?

— О... доча, — шевельнулись вялые губы матери, а взгляд, расфокусированный и мутный, равно как и запах, долетевший до Художницы, сказал всё.

Сердце повисло в груди серым, холодным камнем. Опять... Впрочем, как всегда.

— Я только чтобы поспать хоть чуток, — вяло и жалобно оправдывалась мать. — Думала, может, забудусь, расслаблюсь...

— Ты понимаешь, что именно из-за алкоголя у тебя нарушение сна?! — потеряв остатки терпения, рассвирепела Художница. — И пытаться избавиться с его помощью от бессонницы — всё равно что лечить ожог огнём. Ты хоть немного соображаешь, что делаешь?

— Оль... Я не буду больше, всё, баста! — клятвенно заверяла мать с хмельной горячностью. — Я уже поняла, что так ни хрена не выйдет... — И спросила, заметив папку с картиной у Художницы на плече: — А это что?

— Как — что? Забыла уже, что ли, о чём меня просила? — Художница достала картину и поставила на стул, прислонив к спинке.

Мать всплеснула руками.

— Ой, красота-то какая, Оль! Талантище ты у меня всё-таки... Слушай, ну, прямо всё в точности так, как мне виделось. И лодка такая, и камыши... А это что? — Мать прищурилась и нагнулась, чтобы получше рассмотреть, но пошатнулась. От падения спас только край стола. — Это что, стрекозки? Ага, они самые... Всё как живое, как настоящее! Ой, что ж это я, — спохватилась она, — даже чаю тебе не предложила...

Похвалы картине совсем не радовали, казались преувеличенными. Художница махнула рукой. Какой там чай, когда в груди висела хмурая безысходность, окутывая сердце пыльной мешковиной? Похоже, всё бесполезно... Дождь соглашался, покрывая оконное стекло серебристыми косыми штрихами.

— Нет, нет, давай-ка почаёвничаем, — настаивала мать с пьяненьким гостеприимством. — Давно мы с тобой не сидели за одним столом, всё как-то врозь...

За чашкой чая люди обычно о чём-то беседуют, но у них разговор не клеился. Вернее, говорила одна мать, жалуясь на жизнь, а Художница слушала. Ничего нового она не услышала — все те же сетования, повторы одних и тех же слов, навевающих чувство удушающей безнадёжности и каменной тоски. Она незаметно отвела взгляд, чтобы не видеть движения губ матери, заполнила голову золотым звоном и стала думать о Надин. Мать... А что мать? Пусть выговорится — может, на душе у неё станет легче. Человек ведь нуждается в том, чтобы его кто-то выслушал... Ну, или просто сыграл роль внимательного слушателя. Чай стыл, дождь штриховал окно, огромная старая ива тревожно колыхалась, а Художница думала о том, что не выдержит ещё одной ночи в пустом доме, без земного, летнего тепла Надин.

А между тем в квартире даже не нашлось никаких инструментов, чтобы повесить картину на стену.

— Ладно, я её так, прямо на стуле возле себя поставлю, — решила мать. — Уж очень настоящее всё получилось, даже оторопь берёт!

Когда-то она была изящной, привлекательной женщиной, умевшей хорошо одеваться. Сейчас мать носила какие-то несуразные штаны и молодёжную толстовку с капюшоном и болтающимися на груди завязками, а её походка стала суетливо-мелкой, семенящей. От печали у Художницы стало горько во рту — не помогали даже конфеты с чаем.

Едва она дошла до остановки, как разбушевалась гроза. Деревья гнулись и размахивали ветками, словно в диком папуасском танце, и Художницу едва не сдувало с ног шквалистым ветром, когда она бежала к автобусу, накинув на голову капюшон моментально вымокшей ветровки. Салон был почти пуст, и она расположилась у окна. По стеклу змеились струйки воды, смывая остатки надежды на то, что Надин встретит её дома.

Выйдя на своей остановке, Художница резвой рысцой направилась домой: гроза хоть и поутихла, но дождь шёл ещё весьма сильный. До дома было три минуты ходьбы, но она успела вымокнуть до нитки. Почти мёртвое от тоски сердце содрогнулось в агонии от царившей в доме пустоты: Надин не вернулась. Стаскивая холодную, неприятно прилипшую к телу одежду, Художница поскорее поставила чайник.

6. Дверь

Дождь перестал лишь к утру. Небо расчистилось и улыбнулось солнцем, вот только Художница не слишком-то могла ему радоваться. Чтобы нарвать овощей для салата, в сад выходить пришлось в резиновых сапогах, поскальзываясь на раскисших дорожках, а кусты и деревья норовили обдать целым ливнем. Художница уже была не рада, что затеяла эту возню: снова вымокла, перемазалась в грязи, да ещё и натоптала в доме, пройдя на кухню в сапогах — наделала себе лишней работы. День начинался какой-то дурацкий: вытирая грязные следы, она запнулась о ведро с водой и опрокинула его, поскользнулась и упала в лужу; ругаясь на чём свет стоит, принялась собирать тряпкой воду с пола. Когда с уборкой было покончено, она, будучи всё ещё в скверном расположении духа, взялась за нож и порезалась. Кровавая капель забрызгала зелёный лук и разделочную доску, и Художнице стало не до салата: тут хоть бы кое-как палец перевязать, что одной рукой было весьма затруднительно сделать.

Рассердившись, она бросила затею с салатом и села к компьютеру, но не тут-то было: что-то вышло из строя, и её железный друг не хотел запускаться. Точнее, он вроде бы включался, но экран при этом оставался тёмным. На самостоятельный поиск неисправности ушёл целый час; оказалось, что сгорела видеокарта. Пришлось ехать за ней в город, писать продавцу на бумажке, что именно требуется. Компьютер ожил, но от всей этой беготни она проголодалась, как не евший сто лет дракон, и, решив, что салатом пожар голода не потушить, полезла в холодильник в поисках чего-нибудь посущественнее. Увы, в её распоряжении имелись лишь огурцы и молоко. Пирожки кончились, творог был съеден, а ассортимент продуктов в единственном на весь пригородный посёлок магазинчике не радовал разнообразием... Впрочем, с драконьим голодом воротить нос не приходилось. Из куриной грудки она сварила суп с вермишелью и наконец наелась.