Я прикинул, что и верно, лишний раз порадовать маму, хотя она и не очень одобряла то, чем я занимаюсь, но каждый раз философски, со вздохом замечала, что нужно ведь кому-то это делать.

Дитрих, хоть и немец, относился ко мне по отечески, не слишком опекая, но и не давая спуску в моих просчётах. И вот сейчас я посчитал его предложение за причуду, хотя должен был смотреть немного дальше. Впрочем, в шестнадцать лет ещё не принято далеко заглядывать. А нужно было. Стояло лето тридцать девятого, самый его конец, а городок, в котором всё происходило, назывался Освенцим.

Не стоит описывать радость моих домочадцев. Пускай меня это немного утомляло, но, вместе с тем было очень приятно. А в этот раз как-то особенно. Собственно, всё было как всегда, может быть сейчас, сквозь призму событий, мне кажется тот приезд как что-то особенное, не знаю.

Возвращался я с тяжёлым сердцем, почему не мог понять.

А на следующий день пришли немцы. Всё, что было до этого, можно было забыть. Новый порядок, новая жизнь, новые люди и новые нелюди. Приказы комендатуры, обязующие всех евреев пройти обязательную регистрацию.

В один из дней Дитрих, пригласив меня к себе в кабинет и, убедившись в том, что двери плотно закрыты, сказал:

— Запомни, Збышек, отныне ты мой племянник, зовут тебя Михаэль, ты приехал ко мне из Кенигсберга. Твоя мама, моя сестра Магда, умерла, и ты остался совсем один.

Я вытаращился на него:

— Я конечно не против, но почему?

— Ты читал новый закон о регистрации евреев? — он снял очки и грустно посмотрел на меня подслеповатыми светло-зелёными глазами, — Так вот, я не хочу, чтобы ты канул в неизвестность. Поверь, я знаю, о чём говорю. Ты мне очень нравишься, я не прочь видеть тебя своим сыном, но все знают, что я никогда не был женат. А вот племянник в Кенигсберге действительно есть. И сестра моя, Магда, действительно умерла. Поэтому, будем придерживаться такого расклада.

Я почесал голову:

— И всё-таки я не понимаю, дядя Дитрих. Почему нужно всё так усложнять?

— Мальчик мой, — вздохнул Дитрих, — в этом мире всё так сложно. Ты узнаешь всё сам, и я надеюсь как можно позже. А сейчас доверься мне всецело, прошу тебя.

Не верить ему мне не было никакого резона. По немецки я говорил, как и по-польски, в совершенстве. Читал в подлиннике "Фауста" Гёте и "Иудейскую войну" Фейхтвангера. Так, что в этом плане нашему обману раскрыться было не суждено. Внешность моя, повторюсь, совершенно не соответствовала иудейскому идеалу. Была опасность, что соседи что-то сболтнут, но тут уж приходилось рисковать.

Впрочем, новым хозяевам было всё равно. Сильно не приглядываясь, они выдали нам аусвайсы своего образца, реквизировали всю технику вместе с гаражом и персоналом. Почти всех, при этом, быстренько призвали в ряды вермахта, меня же, как несовершеннолетнего, оформили как гражданского специалиста и отдали в попечение моего любимого Опеля-Блиц. Собственно, мне больше не о чем было мечтать. Начальником нам назначили офицера гестапо Шметцеля, совершенно оригинального типа. Нужно начать с того, что гауптман Шметцель обладал совершенно невыразительной внешностью. Такого увидишь в толпе и тут же забудешь, как он выглядит. Единственно, что его выделяло из толпы серых личностей — шрам над правой бровью в форме буквы "V". Совершенно отвратительный тип, вечно придирающийся по пустякам, и с совершенно идиотскими шуточками. В первый же день, глядя на меня рыбьими глазами, совершенно неожиданно спросил:

— Михаэль Вейсман, ты еврей?

— Да, — автоматически ответил я и покрылся холодным потом. Вот так, запросто он меня спровоцировал на откровенность. Интересно, где же я мог проколоться?

Но Шметцель неожиданно громко заржал и, показывая на меня пальцем, сказал:

— Смотрите, он еврей! Ха-ха-ха! Да ты такой же еврей как я китаец!

От сердца отлегло. Оказывается, он просто хотел пошутить, и даже не подозревал, насколько был близок к истине. И теперь каждое утро начиналось с дежурной шутки:

— Вейсман, ты еврей?

— Да, — с гордостью отвечал я. И каждый как этот тип заливался совершенно идиотским смехом.

Выезды в город стали ежедневными. Я возил всё, что только можно было возить, кирпичи, доски, цемент, железо. Шло бурное строительство. Как-то я спросил у Шметцеля, что тут строят. Как всегда, заржав, как конь, он сказал:

— Фабрику по переработке отбросов.

— Интересно, какие же отбросы собираются перерабатывать на такой территории?

— Мусор со всей Европы, братец, а то и из Азии тоже.

Странно всё это, думалось мне, огромные бараки, похожие на казармы, какие-то производственные строения, громадная котельная. И забор, высоченный, опутанный колючей проволокой, и воротами с надписью по верху — "Arbeit macht frei".

Прошло полтора года. За всё это время я ничего не слышал о своих. Пару раз я подходил к Дитриху с просьбой отпустить меня на выходные домой, на что он, грустно качая головой, отвечал:

— Нет, мой мальчик, давай этот вопрос мы с тобой решим попозже. Сегодня не время.

Я не мог понять, почему. В нашу деревню можно было доехать за три часа. И за все полтора года я так и не выбрал время, чтобы навестить родителей. Но скоро я получил ответы на все вопросы.

Утро началось с дежурной шутки. Затем Шметцель сказал:

— Сегодня мы с тобой повезём дрова

— Дрова?

— Именно, никак иначе это назвать уже нельзя.

Мы въехали в ворота с надписью "Arbeit macht frei", и прокатили дальше, по направлению к одной из казарм. Я заметил, что народу стало очень много. Масса измождённого народа в полосатых робах и большое количество вооружённых людей в чёрной форме. Шметцель ткнул пальцем в какую-то бесформенную кучу:

— Подъезжай задом, повезём дрова в крематорий.

Сдав задом, я вышел посмотреть, что там грузят мне в кузов. Это были люди.... Нет, я не прав, это было то, что осталось от людей. Голые, словно высушенные, кожа и кости, мужчины и женщины вперемежку. Само по себе это уже было шоком, но тут я поймал взгляд мёртвых глаз. Наверху, глядя на меня ледяным немигающим взглядом, лежала моя бабушка Станислава.

Не знаю, как я выдержал. Эти глаза теперь мне будут сниться каждую ночь, и задавать всё тот же немой вопрос — почему?

Я её узнал сразу, не мог не узнать. Бабушка Стася, всегда гордившаяся тем, что года не были над ней властны, в чёрной, в руку толщиной косе — ни единого седого волоса. Прямая осанка так и подчёркивала благородство её происхождения. Её туалеты отличали утончённость и элегантность.

И вот — ОНА — нагая, наголо обритая, униженная в своей смерти. Не в том, что мертва, а в том, что умерщвлена именно так!

Кто-то хлопнул меня по спине:

— Чего остолбенел? Знакомую встретил? Ха-ха-ха!

Повернувшись к Шметцелю, я спросил:

— А волосы куда девают?

— Как куда? Солдатские матрацы набивают. На этой фабрике переработки отбросов человечества всё идёт в дело. Волосы — в матрацы, зубные протезы — в переплавку, а после того, как их сожгут, что останется? Правильно, пепел, зола. Они пойдут на удобрения. Учись, пацан! Стопроцентная рентабельность!

Гордый собой, он повернулся к узникам, грузившим в машину тела:

— Шевелись, немочь жидовская, я не собираюсь тут весь день с вами топтаться!

Не помню, как ехали к крематорию, как разгружали тела несчастных, как ехали обратно в гараж. Похоже, я впал в прострацию, из которой меня вывел только голос Дитриха:

— Что ты видел, сынок?

— Бабушку Стасю, — выдавил я из себя. Слёзы хлынули сами собой. Дитрих обнял меня и прижал к груди.

— Прости родной, прости меня за то, что я тебя не смог от этого оградить.

Следующая неделя отличалась особенной пустотой. Всё было, как и прежде, тошнотворные шуточки гауптмана, поездки на территорию концлагеря, работа в гараже, сочувственные взгляды Дитриха. Всё было, как и раньше, только в душе начало зреть новое чувство. Ненависть! Чувство это мне до сих пор было незнакомо, но я научусь.

В голове стал зреть план мести. Мести за поругание самого светлого, что у меня было. У меня не осталось никаких иллюзий на счёт того, что могло случиться с остальными членами моей семьи. Зная педантичность немцев. Меня спас мой прадед. Именно благодаря ему, я столь не похож на иудея. Именно благодаря ему, я имею сегодня возможность отомстить. И пусть простит меня Господь.

Хотя, за что я прошу прощения? Ведь ещё в священном писании у христиан написано — "Око за око, зуб за зуб". Никто не просил их приходить в наш дом, никто их не звал, никто ни о чём не просил. То, что они сотворили, не укладывается ни в одни рамки человеческой морали, и поэтому имею право не звать их людьми. А нелюдей нужно искоренять!

Свой план я строил долго и тщательно. Прежде всего, с началом восточной авантюры немцев, а то, что это именно авантюра я нисколько не сомневался. Дитрих рассказал мне, что многовековая история походов тевтонов на дикие орды славян всегда заканчивалась полным провалом. Понять этого не мог никто, почему организованные, вооружённые до зубов, несущие, как казалось, свет истины воины Христовы, с завидным постоянством бежали обратно, теряя подштанники. Я записался добровольцем в ряды вермахта.

Шметцель невольно с уважением посмотрел на меня.

— Ты, парень, явно решил меня подсидеть, — как обычно довольно тупо пошутил он. Конечно, ему не понять было, что происходило у меня в душе, а раскрывать её я не собирался ни перед кем. Тем более перед гауптманом.

Изощрённости моего плана могли позавидовать и инквизиторы и сам Мессалина. Прежде всего, мне нужно было завоевать полное доверие в той среде, в которую отныне я погрузился с головой. Постепенно зарабатывая себе репутацию служаки и стукача, я получил тот результат, которого, собственно добивался — полное доверие со стороны начальства и презрение, и бойкот от сослуживцев. Но мне было на это наплевать. Мой ПЛАН начал претворяться в жизнь.

Началось всё с того, что мне присвоили звание ефрейтора вермахта и перестали посылать в концлагерь. Вместо этого всё чаще и чаще я стал возить различные грузы со складов. Чаще всего это были поездки на склады обмундирования, перевозка раненных, волонтёров на восточный фронт. Всё это было не то, что мне надо.

Наконец произошло то, что произойти было должно. Утром одного не очень приветливого дня, Шметцель, после дежурной "шутки", произнёс заветные слова:

— Заводи коня, Вейсман, поедем сегодня на артиллерийские склады. Фронту срочно понадобились снаряды из НЗ.

Всю дорогу меня грели мои чувства, и пережигал страх, что что-то может не получиться. Однако при погрузке никто на меня не обращал внимания вообще, словно меня там не было вовсе. Я прошёлся между стеллажами, выбирая то, что мне было необходимо и стараясь никому не попасться на глаза. Мне и было то нужно всего ничего — противотанковая мина, с ней пришлось повозиться, тяжеленная, зараза. И ручную противопехотную гранату, вот, собственно, и всё. Как-то обидно даже, что всё прошло так гладко. Столько готовился, столько строил планов, столько нервничал, а тут — просто, как не бывает. Как-то не по немецки, что — ли... ну, да мне проще, слава Богу.

Вечером, под видом профилактических работ, немного задержался в гараже. Нужно было приводить мой ПЛАН в исполнение. Во первых, разместил я под пассажирским сидением противотанковую мину. Вот тут то и нужно понять, почему я так рисковал, воруя именно противотанковую — чтобы не вовремя не сработала. Далее открутил у гранаты её длинную ручку, с целью слегка её усовершенствовать. Дело в том, что запал стандартно горит от четырёх до шести секунд. Мне же нужно было секунд десять. В этом-то и заключалось всё изуверство моего замысла.

Вроде как получилось. Не желая рисковать, я приделал дополнительно ещё и запал с бикфордовым шнуром, мало ли что.... Едва я закончил, как подошёл Шметцель:

— Что ты его вылизываешь? Это же немецкая техника!

— Конечно, — ответил я, — всё немецкое — всё лучшее. И, тем не менее, чтобы быть уверенным, нужно всё проверить.

— Как знаешь, — пожал плечами тот, — мне то что? Короче, завтра в восемь едем снова на артсклады. Чтобы всё было без единой помарки.

Я вытянулся:

— Слушаюсь, господин гауптман, в восемь утра на артсклады!

Шметцель насмешливо окинул меня взглядом:

— Ну-ну. — И торжественно удалился.

Весь вечер меня не покидало чувство торжества. Наконец-то, наконец-то свершится возмездие!

Дитрих заметил, что у меня настроение резко переменилось, и с тревогой спросил:

— Мальчик мой, с тобой что-то не так. Что случилось?

— Всё хорошо, дядя Дитрих, всё просто замечательно.

Он с тревогой покачал головой:

— Я так понимаю, что ты что-то задумал, но не могу, да и не хочу тебе в этом мешать. Что бы это ни было. Просто надеюсь, что это поможет тебе избавиться от горечи утрат.

Он даже не подозревал, насколько был прав.

Я обнял его:

— Спасибо тебе, дядя Дитрих, за то, что спас мне жизнь именно в тот момент, когда она мне была нужна особенно.

Эту ночь я не спал. И как можно было заснуть, когда перебираешь мысленно светлые образы ушедших, разговариваешь с ними, делишься всем тем, что накопилось и некому выплеснуть. Как можно было спать, когда душа пела и рвалась ввысь, может быть навстречу тем, кто безмерно дорог.

Утром Шметцель заметил в моём лице что-то не такое как обычно, он даже забыл про свою дежурную шуточку:

— Слушай, Вейсман, ты никак переспал с такой фрау, о которой даже поделиться не пожелаешь, а?

Я понимал, что на моём лице совершенно дурацкая улыбочка, но ничего не мог поделать, тем более, что гауптман сам подсказал выход из положения:

— О! Это была фантастическая ночь, герр гауптман! Как-нибудь, при случае я Вам всё расскажу.

— Да ты у нас оказывается ещё тот баловник, герр ефрейтор, а?

Пока шла погрузка, я сидел в кабине и ждал. Что-что, а ждать я научился.

Странно, почему-то именно это пришло на ум : "АВИЙНУ, ШЭБАШАМАИМ, ИТКАДАШ ШЕМХА, ТАВО МАЛХУТЕХА, ЕАСЭ РЭЦОНЕХА, КМО БAШАМАИМ КЭН БААРЕЦ; ЭТ— ЛЭХЭМ ХИКЭНУ ТЭН — ЛАНУ ХАЙОМ; УСЛАХ— ЛАНУ ЭТ— ХОВОТЕЙНУ КААШЕР САЛАХНУ ГАМ-АНАХНУ ЛЭ

ХАЙЯВЕЙНУ; ВЭ АЛЬ-ТЭВИЭНУ ЛИДЭЙ НИСАЙОН КИ ИМ-ХАЛЦЕЙНУ МИН-ХААРЭЦ КИ ЛЭХА ХАМАМЛАХА ВЭ ХАГВУРА ВЭ ХАТИФЕРЕТ ЛЭОЛМЭЙ ОЛАМИМ. АМЭН. А надеющиеся на Господа обновятся в силе: поднимут крылья, как орлы, потекут — и не устанут, пойдут — и не утомятся".

Я уже почти не помню смысла этой молитвы, впитанной с молоком матери, но знаю одно — так легче. И не потому, что иврит, к слову, на нём, в нашем доме, почти не говорили. А потому, что это всё.

Наконец Шметцель хлопнул дверью:

— Всё, поехали.

Я повернулся к нему:

— Слушай, Шметцель, а как тебя зовут?

Тот вытаращился на меня. Такого нарушения субординации я никогда не допускал:

— Фридрих, а что?

— Да так, интересно стало. Вот ты всё спрашивал меня еврей ли я? Отвечаю честно и откровенно — я еврей. Еврей! И вся моя семья была евреи. Только волею судеб я родился не похожим на них. Но это ничего не меняет. Мою семью ты, и такие как ты, уничтожили в концлагере. Я остался один. Ты можешь понять — что такое остаться совершенно одному на всём белом свете? Вряд ли.