Критический эксперимент

— Здрав будь, господине!

Затем он по-немецки добавил, что и я попался в лапы этой паучихи. Я заметил, что он бледен, и понял, что он либо болен, либо голоден, либо, скорее всего, и то, и другое вместе. Деньги у меня теперь водились, и я ответил:

— Чувствую, что и вы побывали в роли высосанной мухи. Пойдёмте в трактир, а то мне очень есть хочется. Я вас приглашаю.

Магистр поколебался и принял приглашение. Он удивился, когда вместо выпивки я заказал сытный обед. Но под конец обеда изголодавшийся учёный опьянел от еды. В таком состоянии я смог ему всунуть червонец на погашение долгов хозяйке и на ремонт штанов.

Вечером я сказал бургомистру, что завтра могу на несколько часов отлучиться. Я нашёл магистра, вновь его угостил (на этот раз он почти не опьянел), и спросил о графине. Эта, как вежливо говорят, "экзальтированная особа" имела любопытный пунктик: она собирала автографы поэтов и учёных и коллекционировала заодно их самих как любовников, занося в свой список. Канта ей заполучить не удалось, но, затащив к себе тогда ещё выглядевшего прилично Шлюка, она забрала у него письмо Канта. Шлюк, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

— Но паучиха промахнулась. Я переписал письмо своей рукой, и автографа ей не досталось.

— Можете ли вы показать и мне копию письма? Я всё же получше паучихи.

— Зачем? Ведь это всё равно подделка, как постановил наш городской совет. А Кант ответил на моё отчаянное письмо маленькой записочкой, в которой написал, что он сделал всё, что считал нужным, и просит его больше не беспокоить.

Несчастный магистр хрипло рассмеялся.

— Тем не менее, лучше будет, если покажете. Кажется мне, что история с письмом часть мелочных и грязных интриг, которые я сейчас распутываю.

— Всё правильно. Господин бургомистр за меня заступался, вот ему и показали, что поддерживал сумасшедшего мошенника.

Магистр вновь рассмеялся.

— Я понимаю, что оригинал письма — самое ценное после Вашей собственной рукописи, что у Вас осталось. Не могу обращаться к Вам как учёный муж к учёному мужу, но всё-таки я был допущен к Канту и он не брезговал вести со мной беседы на научные темы. Я надеюсь, что распознаю стиль великого профессора. Поэтому прошу именно копию.

— Ну, попытка не пытка, как говорят у вас, — неожиданно вновь по-русски сказал магистр. — Через полчаса принесу письмо.

Вскоре я получил замызганные листки бумаги и, когда выдалась свободная минута, начал их читать.

— Письмо о книге Шлюка

Вот что мне удалось запомнить из письма.

"Учёный собрат! Ваша примечательная и отлично оформленная рукопись "Филодиания" — попала в мои руки через посредство профессора Шварца, коему Вы благоразумно оставили её. За неимением досуга к написанию серьёзного отзыва, коий она заслуживает, я пытался в свою очередь передать её лицам, способным оценить её достоинства. Но, поскольку тех, кто знает математику, отпугивает филология, а тех, кто знает филологию, отпугивает математика, мне самому пришлось взять на себя труд ответить Вам.

Поскольку дело написания отзыва на такой труд весьма серьёзное, оно требует длительного досуга, и посему я откладывал по разным причинам ответ со дня на день; кроме того, мне хотелось кое-что сообщить о том поучительном уроке, который я извлёк для себя, чего я коснусь здесь лишь в самых общих чертах.

Последние годы мои усилия направлены к тому, чтобы ограничить спекулятивное знание человека лишь сферой чувственно воспринимаемых предметов; если же спекулятивный разум пытается выйти за пределы этой сферы, то он попадает в пространства вымысла, в которых нет для него ни дна, ни берега, т. е. вообще невозможно никакое познание.

В Вашей рукописи Вы рассмотрели другой аспект этой проблемы: преодоление границ познавательных способностей человека, человеческого разума в его чистой спекуляции, — но только с иной, а именно с филологической стороны, которая связана с неоднозначностью и неточностью выражения мыслей на наших языках, даже на столь совершенных, как латынь, и вызывает разделение, основанное, как Вы и показываете, на невозможности правильно передать смысл предложения одного языка на другом языке. Более того, Вы не останавливаетесь на этом, и ставите перед собой задачу, которую я считал абсолютно выходящей за рамки человеческих сил: правильно передать не только основной смысл речи, но и все скрытые за ним побочные оттенки, что исключительно важно для понимания притч и произведений изящной словесности. Ваша работа основывается на прочных принципах и столь же нова и глубокомысленна, как и прекрасна и понятна.

Начнём с глубокомысленного, никем надлежащим образом ещё не понятого, ещё менее столь хорошо изложенного наблюдения, что выделить атомы в мире смыслов человеческой речи невозможно. Посему Вы предлагаете в качестве замены атомов взять слова какого-либо развитого языка и выбираете в качестве такого языка латынь. Каждое слово другого языка Вы описываете через близкое к нему латинское слово и через его отличия от латыни. Таким образом, Вы представляете слово как латинский ключ и модификаторы, к нему приписанные.

Более того, Вы прозрели, что тем же самым способом мы можем описать как модификаторы роль каждого слова в предложении, и тем самым сохранить порядок слов предложения другого языка, точно описав изменения смысла, которые зависят от положения и соположения слов в данном языке.

Далее, Вы рассматриваете, как Вы их превосходно назвали, слои смысла в предложении, и описываете их как модификаторы целых частей предложения.

Выразив своё восхищение глубокомысленной и ясной идеей Вашей рукописи, я должен сделать следующие замечания, кои любезно просил бы Вас по мере возможности принять во внимание.

Число модификаторов можно было бы значительно сократить, если бы Вы использовали модификаторы модификаторов. Поелику Вы уже пользуетесь расположением текста как средством описания слоев смысла, можно было бы располагать модификаторы в несколько рядов: большими буквами, как и сделано у Вас, обозначать ключи, маленькими на том же уровне — модификаторы, ещё меньшими и опущенными ниже — модификаторы модификаторов.

Поскольку такая идея, как у Вас, неизбежно вызовет вопль беотийцев, я просил бы Вас быть поосторожнее. Может быть, не стоит даже упоминать, что Вы взяли идею из китайского языка, поскольку учёное сообщество не любит учиться у варваров. Может быть, взять в качестве языка ключей какой-то другой язык, а не латынь, поскольку крупно написанные предложения из латинских слов, не соответствующие латинскому языку, вызовут ярость многих учёных мужей.

Больше нужно приводить примеров из языков цивилизованных народов, а ссылки на варварские языки, типа санскрита, славянского или китайского, надо убрать по силе возможности.

В целом я желаю Вам успеха в издании Вашего глубокомысленного и учёнейшего труда.

Ваш покорный слуга и собрат

профессор И. Кант"

Я прочитал обстоятельную рецензию, и она мне что-то, но я так и не смог вспомнить, что, напомнила из того, что я знал в моё время по поводу Канта и какой-то другой работы. Стиль был, безусловно, кантовский. И это явно был один из редчайших случаев, когда Кант давал положительный и даже хвалебный отзыв. Что-то помешало ему просто забыть о рукописи.

Ну ладно, я подумал, что надо будет попросить разъяснения у самого Канта. А магистру я сказал, что практически убеждён в подлинности письма и в подлости и невежестве ратманов. Магистр расцвёл. Тогда я попросил показать рукопись.

Рукопись была выполнена на паре тысяч листов громадного формата (слава Богу, очень аккуратным почерком). Автор создавал универсальный язык для записи смысла предложений, основываясь на идее полной неуниверсальности любого языка. Я поговорил с ним ещё о разных случаях из славянского языка, и заметил, что теперь у него два варианта ключей: латинский и русский. Это, видимо, было способом учесть замечание Канта. Но ссылки на "варварские" языки были на каждой странице, и я считал это абсолютно оправданным.

Итак, теперь было ясно, что делать дальше: как-то попытаться протолкнуть эту рукопись, на двести лет обогнавшую своё время, через жернова научного сообщества. А там, я уже чувствовал, и на окончательное решение проблемы выйду.

С этим решением я уехал из Мемеля, ещё раз обнадёжив магистра Шлюка и оставив ему ещё червонец. Да и бургомистр, когда понял, чем дело пахнет, рассказал, что таким образом очищали место для родственника одного из ратманов. Я всё записал.

— Симпозиум

Когда я вернулся, первым делом на меня набросилась изголодавшаяся Гретхен. Надо сказать, что она просто расцвела, тело её налилось соками, а в глазах появилась этакая страстная искорка. Ночью, в момент отдыха от ласк, она вдруг стала спрашивать меня.

— Ты говоришь, что у меня очень красивое тело?

— Да, уж очень... И все расцветаешь и расцветаешь.

— Как мне приятно, когда ты любуешься на него!

— А как мне приятно на него любоваться!

И вдруг Гретхен вздохнула.

— Знаешь, я даже чуть-чуть иногда завидую девицам из публичного дома. Они могут показывать своё тело многим мужчинам. Но я содрогаюсь при одной мысли о том, чтобы быть плевательницей для всяких подонков.

У меня родилась идея.

— А ты слышала что-то об античных гетерах?

— Слышала. Это что-то среднее между актрисами и проститутками, как я поняла.

— Нет, совсем другое. Гетеры свободно общались с мужчинами, получали от них подарки, но отдавались отнюдь не всякому и не всегда. Это были подруги царей и полководцев. В переводе "гетера" означает "подруга". Мужи древности говорили, что у них жёны — для продолжения рода, а гетеры — для души.

Я принёс Гретхен пару книг об античных женщинах, и она, хотя читать до этого не очень любила, буквально впилась в них.

Дня через три она подошла ко мне и сказала:

— Всё так красиво и привлекательно, но у нас ведь обычаи другие!

— Мы сделаем как возрождение античной традиции. Ты сошьёшь себе пеплос, я одену гиматий, выучишь песни Сапфо и Катулла на греческом и латыни, а на арфе ты ведь немного училась играть.

И у нас началась подготовка.

* * *

Я упомянул о магистре Шлюке в своём докладе, и губернатор велел восстановить его в должности учителя. Я ещё несколько раз в подходящие моменты упоминал о его труде, и неожиданно для всех губернатор выделил из таможенных сборов, которые превзошли все ожидания, сто рублей Шлюку для подготовки рукописи его труда и представления его в научном сообществе. Конечно же, губернатор проследил, чтобы в бумаге о выделении денег был чётко прописан срок (полгода), то, что магистр обязан представить рукопись в двух беловых экземплярах, и то, что в рукописи должно быть указано, что она подготовлена иждивением русского правительства. Я съездил и лично передал Шлюку приказ и деньги. Он был вне себя от радости и сразу же написал посвящение рукописи генерал-губернатору генерал-аншефу Суворову, в котором вычурным латинским слогом описал, как расцветают науки и искусства в Пруссии под скипетром гуманной и высокоучёной императрицы-матери и её просвещённых слуг. Я на следующий же день уехал.

* * *

А подготовка приняла неожиданный оборот. Гретхен вдруг оказалась весьма любознательной и способной особой, не желавшей просто заучить слова, а начавшей изучать греческий и серьёзно поправлять латынь, которой её чуть-чуть учили в школе. Мне пришлось изо всей силы учить языки вместе с ней, дабы не отстать, и вскоре иногда в постели мы начали изъясняться на латыни или на греческом. Уфф!!!

Одежда и поведение Гретхен опять изменились. Пылились в чулане кричащие "красивые" наряды, она стала одеваться просто, но красиво. Исчезли и чрезмерные украшения. Вместо духов она стала пользоваться мягко пахнущими восточными благовониями. Вела она себя гордо и независимо.

Гретхен наняла новую служанку Анну. Это была вся пышущая здоровьем деревенская девица, которую отец выгнал из дома за то, что прижила незаконного ребенка. Деваха оказалась неграмотна по причине полной тупости. Она обладала великолепной памятью, помнила все буквы, но совершенно не могла складывать из них слова. Она чётко запоминала, что купить на базаре, сколько бы поручений ей ни давали, но выполняла всё строго в заученном порядке и совершенно не умела считать, так что пришлось потребовать, чтобы все торговцы давали ей расписки, сколько денег с неё взяли. Потом Гретхен проверяла суммы и деньги, и иногда затем шла скандалить с торговцами, но после нескольких таких скандалов попытки воспользоваться невежеством Анны закончились.

Мы заметили, что, хотя Анна не умела читать, порою она могла разобраться в тексте, поскольку запоминала самые частые слова целиком, как китайцы иероглифы. Во время праздника она, как вдруг оказалось, зажигательно отплясывала и играла на дудочке. У Гретхен появилась идея. Она сшила для неё хитон рабыни, заказала снимающийся железный ошейник и даже не поскупилась на обучение её игре на флейте, в чём Анна быстро преуспела. Со своей абсолютной памятью она затвердила наизусть несколько греческих и латинских песенок, научилась здороваться, прощаться и спрашивать: "Чего изволите?" по-гречески. Кроме нескольких названий блюд, дальше мы её даже не пытались учить ввиду полной бесперспективности. Анна должна была представлять рабыню-варварку.

В некоторый момент Гретхен решила показать, что получается. Они с Анной, нагие (почти, поскольку на Анне был ошейник...) и в античных причёсках пели и плясали передо мной. Затем она отослала Анну и спросила, как всё это нравится?

Я ответил, что получилось сверх всяких ожиданий, но сделал несколько замечаний, одно из которых было, что они не совсем нагие. Гретхен удивилась, как это так? Оказалось, что я имел в виду пучки волос на теле, которых в античности не носили. Вторая репетиция была ещё лучше, и я согласовал с Гретхен детали подготовки к будущему событию.

Мы решили пригласить учёную братию, несколько уважаемых профессоров и доцентов, в том числе знатока античности профессора Амцеля и профессора Вольфа. Приглашения по моей просьбе и по моему латинскому черновику за полтинник написал красивым почерком переводчик Василий Артамонов.

В них было указано, что состоится античный симпозиум, на котором будут подаваться лишь античные блюда, вино, похожее на античное, и услаждаться гости будут изысканной беседой на греческом и латинском языке, античной музыкой и танцами. Предлагалось одеться в античном стиле. Изъясняться можно было лишь на греческом или же на латыни.

В назначенный момент любопытствующие гости пришли. Их встретил хозяин в хитоне, хламиде и венке, представившийся как Аристофан, хозяйка (под именем Лаида) в пеплосе, контрастирующем с привычными тяжёлыми одеяниями, и рабыня в коротком гиматии (ее имя мы не осмелились сменить, во избежание путаницы). Гости воззрились на её красивые мощные ноги, но долго любоваться не пришлось: женщины исчезли.

Гости улеглись на ложа (единственной противоречащей античности деталью был пылающий камин, но иначе было бы слишком холодно: всё-таки Пруссия не Греция). Они не осмелились столь радикально подготовиться. Кто-то набросил на камзол нечто типа хламиды, кто-то принёс с собой венок и надел его вместо парика.