3.Смоленский поход

— Спрашивай, — вздохнул тать.

— Сколько вас?

— Сам же сказывал что десяток и еще половина.

— Вооружены как?

— Кто как, у кого сабля, а у кого и ослоп.

— Брони есть?

— У восьмерых кольчуги, да тягиляи, прочие же в чем есть.

— Луки, огненный бой?

— Луков нет, самострелов вроде моего пара, а огненный бой есть, как не быть. Только к нему зелья* нет. Так лежит без дела в сундуке.

— Сундук покажешь?

В здоровом окованном железными полосами сундуке со сломанным замком и вправду лежали три пищали и пара турецкой работы пистолей, а также неизвестно откуда взявшаяся древняя гаковница.**

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

*Зелье — здесь порох.

** Гаковница — старинное огнестрельное оружие с крюком, который зацепляли при выстреле за стену, чтобы гасить отдачу.

— Как говорит государь, нам на бедность все в кассу. — Хмыкнул, осмотрев трофеи Корнилий, — так этого связать, и сидеть тихо. Скоро пожалуют те, кому он кашу варил.

Ждать пришлось недолго. Едва успели доварить кашу в котле, как притаившиеся вокруг зимовья в засаде ратники подали знак и сотник велел всем молчать. Тати не сторожились и, подъехав гурьбою, стали спешиваться, привязывать коней к коновязи и снимать с них вьюки.

— Сыч! — Закричал один из разбойников одетый богаче других и не учавствующий в общей суете, — где ты черт старый?

Связанный старик вздрогнул, и замотал было головою, но Корнилий показал ему кинжал и тот затих.

— Кашу сварил ли упырь седой? — продолжал разоряться разбойник, а то я тебя самого съем, только кости останутся.

— Что ты кричишь Косач? — одернул его другой тать, — разве не слышишь, какой дух от каши? Верно, сварил, а его самого есть — только зубы об мослы испортить.

— А если сварил, так отчего не выходит?

— Так боится, что его Косач съест! — дурашливым голосом прокричал под всеобщий смех один из привязывавших коней и решительным шагом отправился к двери.

Но едва он успел войти, как раздался свист и разбойников окружили, схоронившиеся вокруг ратники. А внезапно появившийся в дверном проеме Михальский, одним ударом сбил татя с ног и направил на оставшихся пистолет.

— Сдавайтесь!

Услышавшие это разбойники попробовали схватиться за оружие, но не тут то было. Со всех сторон их окружали вооруженные люди, а юркий как бес Ахметка незнамо как оказавшийся среди них, повыбивал у немногих успевших взяться за ножи или сабли их камчою. Один из татей взялся было за самострел, но поймав Федькину стрелу, упал и, немного поскребя ногами снег, затих.

Остальных татей быстро разоружили и, связав им руки за спиной, приступили к дознанию. Допрашивали разбойников порознь, так чтобы прочие не слышали, что говорят их сообщники. Первым разговорили того которого называли Косач. Лишившийся нарядного зипуна тать попробовал было запираться, но Корнилий только мигнул своим татарам и те подвесили его голыми пятками над костерком. После чего Косач враз признался и в татьбе и в душегубстве и в прочих винах. Прочие разбойники слишком не запирались и вскоре Михальскому и записывавшему показания Федьке стало известно что разбойничает эта шайка давно, но окрестные села грабить стережётся, а выходит на татьбу на большую дорогу. Правят разбой они не одни, а с некоторыми крестьянами из окрестных деревень, а в сбыте награбленного им помогает некий помещик лица коего они, впрочем, никогда не видели. Хранят награбленное в ухоронках, которые тут же и показали. Слишком ценного, однако, среди награбленного не оказалось. В основном разное тряпье и некоторое количество разного оружия. Как объяснили тати, львиная доля добычи уходила к неизвестному помещику, а за то он разбойников снабжал продуктами и прочим припасом. По словам Косача, такая жизнь им давно обрыдла, и они ждали только случая, чтобы взять большой куш и уйти подальше из здешних мест.

— И куда же уйти собирались? — спросил Косача заинтересованным голосом сотник.

— На Волгу, — отвечал тот, сплюнув кровь.

— Зря не ушли.

— Зря.

— А помещика вас скрывавшего узнаете?

— Да как же его анафему узнаешь, он без личины скоморошьей нам и не показывался, — вздохнул разбойник.

— А по голосу?

— Ну, разве по голосу...

— Ладно, поглядим как быть, а пока собираемся, — задумчиво проговорил Корнилий.

Не смотря на скудость ухоронок добыча ратников Михальского была не плоха. Помимо кучи тряпья было полтора десятка коней, восемь сабель, три добрые кольчуги и пять тягиляев и еще несколько топоров, кистеней и прочего оружия, включая невесть откуда доставшийся татям богатый шестопер украшенный серебряной насечкой и чернением. Найденное ранее огнестрельное оружие и пару коней получше были объявлены неделимым достоянием сотни, считай что сотника. Прочее же было тут же раздуванено между ратниками, за исключением лошадей. Их было решено продать позже и поделить деньги. Пока же Федьке достался тюк с разной одеждой, наконечник для рогатины и сабля, правда, не слишком хорошая.

Выбрались из чащи ратники уже ближе к ночи и двинулись в сторону вельяминовской усадьбы, где повстречались с участниками царской забавы. Охота, как видно, удалась на славу. Окрестные помещики расстарались и затравили для царя несколько волков и лисиц. Добыли лося и под конец подняли из берлоги медведицу с медвежатами. По обычаю надо было разъярить зверя с тем, чтобы погнать его на царя с рогатиной. Однако медведица, защищая детей, пошла не на государя, а на оказавшегося рядом Телятевского и едва его не заломала. Спас дворянина сам царь, доставший откуда-то большой двуствольный пистолет и подстреливший зверя. Государь, впрочем, нисколько не расстроился и пожаловал помятому Телятевскому большой кубок водки из своих рук. Потом принюхался и велел со смехом везти пострадавшего в баню — лечить медвежью болезнь. После чего задумчиво смотрел на пойманных медвежат, но ничего никому не сказал, а велел везти сироток в Москву где устроить зверинец.

Все это рассказал Федьке дядька Ефим, разгоряченный и немного пьяный, потому как ему государь тоже налил чару, как, впрочем, и всем помещикам принимавшим участие в охоте. Он бы продолжал рассказ и далее, но тут появился царский кравчий Никита Вельяминов и сказал, что царь жалует всех еще доброй чарой водки. Возле терема поставили затянутый со всех сторон рогожей навес. Подле него сел в резном кресле государь и все помещики по очереди подходили к нему и кланялись. После этого Вельяминов подавал подходившему чару и тот, провозгласив здравицу государю, выпивал и снова кланялся. Федька сначала глядел на развернувшееся действо с недоумением, а потом догадался, что за рогожей прячут связанного Косача с тем, чтобы он опознал голос своего таинственного покровителя. Потом прямо во дворе расставили наспех сколоченные столы и лавки и устроили пир. Угощали тут же приготовленною лосятиной и медвежатиной и многими наливками. Наугощавшихся паче меры помещиков, не выдержавших царской милости, растаскивали по амбарам, где укладывали спать на сене, укрыв шубами. Некоторых, впрочем, увезли по домам холопы. Федька весь пир вертелся рядом с теремом, рассчитывая хоть одним глазком увидеть Алену, но вместо этого наткнулся на царя, вышедшего из-за стола и о чем то, на ходу, беседовавшего с сотником и кравчим.

— А, и ты тут охотник, — сказал государь, увидев склонившегося боярского сына, — ну и как поохотился?

— Хорошо ваше величество, — ответил ему тут же вместо Федьки Михальский, — ни в чем не оплошал, а напротив делал все бойко и по уму.

— Что он боек я ведаю, грамотен вот только не больно...

— Листы опросные что я подавал, писал сей вьюнош, — почтительно возразил ему Корнилий.

— Вот как? — удивился царь, — весьма изрядно. За такое усердие грех не наградить! Ты же местный? Сейчас езжай к своим, попрощаешься. Завтра поутру чтобы на месте был, выезжаем, а то загостились. Все, ступай!

Погрузив вместе с холопами захмелевшего дядьку на сани, Федька отправился домой, так и не увидев нигде Алену. Приехав и перетащив Ефима в терем, он отдал тетке тюк с доставшейся ему добычей. Тетушка, побурчавшая для порядка на своего благоверного, оживилась и тут же перебрала добычу. Оставшись весьма довольна увиденным она зачастила:

— Ой, Феденька, сколько всего то. Есть, правда, и порченные вещички, а есть, ну просто загляденье! Это куда ж теперь?

— Найдется куда, — ляпнул не подумав Федор, — вон сколь девиц на выданье. Нешто на приданное не сгодится?

Услышав о приданном, тетка с дочерями поняли все на свой лад. Если младшие захихикали, а Фроська донельзя смутилась, то тетка внимательно посмотрела на воспитанника что-то для себя решив, запела медовым голосом:

— И то Феденька, мы чай не чужие, а будем и вовсе родными. Ты привози если еще что будет, у нас ничего не пропадет, все сохраним.

Готовый провалиться сквозь землю парень, выскочил на крыльцо с пылающими щеками. Хотелось броситься с головою в сугроб, а сквозь неплотно прикрытую в сени дверь слышно было, как тетка высказывает дочерям.

— Чего зубы скалите дуры? Порадуйтесь за сестру, каковой ей жених достался! И молод, и пригож, и в службе удачлив. Ваш отец не из каждого похода столько привозил, а он и в походе еще не был, а с добычей приехал. Да не прогулял по молодецкому обычаю, а все в дом, да о приданном для невесты и сестер названных позаботился...

Встав до свету и быстро оседлав коня, Федор собрался уезжать. О том, что его ждет служба, он предупредил еще с вечера, так что можно было не прощаться. Сил видеть семью дядьки не было никаких. "Им что не скажи, все к сватовству приведет" — думал в отчаянии парень, выводя коня и едва не налетел вместе с ним на хрупкую девичью фигурку укутанную в дядькин тулуп.

— Фрося!?

— Я, Федя, уезжаешь?

— Служба...

— Храни тебя господь!

Федька немного помялся и, не зная что делать, наклонился к девушке чтобы поцеловать ее на прощание в щеку как, случалось, делал прежде уезжая с дядькой. Однако Фрося подставила ему вместо щеки губы, и горячий поцелуй обжег его в темноте. Замерев от неожиданности стоял Федор пытаясь унять бьющееся как колокол на Иване Великом* сердце, а девушки уж и след простыл. Наконец уняв дыхание, парень вскочил в седло и дико, будто татарин, гикнув, погнал коня вскачь.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Иван Великий* — самая высокая колокольня в Москве.

Подлетев на всем скаку к вельяминовскому терему боярский сын наткнулся на всю сотню Михальского во главе с, донельзя взбешенным, Корнилием.

— Ночью Косача зарезали, — буркнул он в ответ на Федькин вопросительный взгляд.

— Кто? — охнул в ответ парень.

— Вот и мне интересно.

— Следы искали?

— Да какие следы! — Вызверился сотник, — тут вытоптано все, будто вся рать хана крымского прошла!

Федька сконфужено замолчал, но в голову тут же мелькнула иная мысль и он снова спросил:

— Господине, а тать признал кого, когда государю здравицу говорили?

— Ишь ты, догадался, нет, не признал. Хотя все помещики здешние тогда голос подали.

— А Телятевский?

— Что Телятевский?

— Ну, его же государь в баню отослал?

— Тьфу ты, пропасть, а ведь и верно!

— Хотя...

— Что хотя?

— Господине, может с татями помещик не сам дело вел, а через приказчика, или еще кого. Разбойникам что, одет хорошо, да голос властный, стало быть, боярин или помещик.

— Федор, тебе бы не сыском заниматься, а защитником в суде быть. Ладно, сейчас все одно уже ничего не поправить. Поехали дозором вперед, а государь следом поедет. Вон собирается уже.

— Государь знает?

— А ты думаешь чего я тут такой радостный?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Вернувшись в Москву, я снова с головой окунулся в государственные дела. Первоочередной проблемой в моем богоспасаемом царстве было отсутствие денег. Причем отсутствие полное. Страна была разорена, хозяйство пришло в упадок, налоги или как их еще назвали подати, не поступали. Беспрерывно заседающий земский собор пытался найти решение, но ничего кроме предложенного Мининым сбора пятины придумать так и не мог. Пятина это экстраординарный налог на все население царства, пятая часть всего имущества имеющегося у подданных, в денежном выражении. Мера эта была сколь необходимой, столь и опасной. Претерпевшее многие муки за время смуты царство могло и взбунтоваться от очередного побора. Однако другого выхода все равно не было, разве что позвать одного рыжего баронета. Как мне доносили, представитель английской московской компании Барлоу был в столице, однако аудиенции не просил и встречи с моими доверенными лицами не искал. Что-то затевал поганец, знать бы еще что.

Другой проблемой, решить которую нужно было немедленно, был местнический спор между Василием Бутурлиным и Борисом Салтыковым. Сии достойные воеводы, несмотря на то что войско, снаряженное на последние деньги для похода на Коломну занятую Заруцким от имени "царицы" Марины Мнишек было готово, затеяли очень интересную и занимательную игру. Выясняли, кто из них родовитее и, стало быть, должен быть старше в предстоящем походе.

Я, говоря по совести, не придал поначалу никакого значения. С моей точки зрения все было просто. Бутурлин стольник, а Салтыков только московский дворянин. Стало быть, чин Бутурлина выше и вопрос о том кто начальник совершенно излишен. Оказывается, не тут то было. Отцы обоих воевод были равны по чину, но что еще более важно, так уж получилось, что среди их предков никто ни у кого в подчинении не был. Так что настал момент истины, кто сейчас окажется сверху тот, равно как и все его потомки, так и будут начальствовать над потомками неудачника. Хотя у последнего был шанс отбояриться, отказавшись идти в поход вовсе. За это, конечно, будет опала, но это дело житейское и на положение в дальнейшем не влияет. Мое благоволение или полное отсутствие такового ни малейшего значения не имели, ибо "царь жалует землею, а не отечеством!" По-хорошему, за назначениями должен был следить разрядный приказ, ведущий как раз на такой случай подробные записи кто, где и у кого в подчинении служил. Но после смуты часть архивов пропала, часть находилась в небрежении и вообще, царь-батюшка, вас выбрали, вот вы и думайте.

Так ничего для себя и не решив, я в сопровождении думских бояр отправился в Успенский собор. Другого здания способного вместить делегатов земства в столице все равно не было, так что заседания по-прежнему проходили в нем. Впрочем, участников явно стало меньше. Одни отъехали для выполнения различных поручений, другие просто вернулись домой, исчерпав средства к существованию. Для меня было неожиданностью узнать, что никакого жалованья делегатам не полагалось. Участие в соборе было государственной службой, причем, довольно обременительной. Началось заседание, как обычно, с богослужения. Затем, думный дьяк Траханиотов зачитал что-то вроде проекта постановления о сборе пятины. Как мне успели доложить, земцы обсуждали этот проект, все время пока я был на богомолье. Обсуждали бурно, даже пару раз подрались, но все-таки сошлись на том, что мера эта необходима.