Ревизор 2.0

Муравьёв-Афинский протянул гостю бумагу, и тот принялся вчитываться, причём брови его непроизвольно поползли вверх. Ещё бы, ведь диагнозы были указаны такие, что на глаза нашему герою попались впервые в жизни. К примеру, как понять 'умер от поротья'? В смысле, с перепоя? Или вот — от цыганского иссушения. А тут — от естественного изнурения сил. Дальше — больше: девица 39 лет — от престарелости, мужик 35 годов — от пухлятины, далее перечислялись христианская кончина, грешная болезнь, натуральная смерть, слабая жизнь, собачья старость, водобоязнь (не иначе бешенство, догадался Копытман), сляглая (совсем непонятно), чёрная болезнь... В общем, кое-как осилив этот список, Пётр Иванович понял, что в это время люди умирали часто и охотно, так как большинству из обывателей жизнь, вероятно, причиняла моральный и физический дискомфорт.

Далее разговор скатился на посторонние темы. К примеру, городничий отметил, что завтра вечером в театре дают Шекспира, и он имеет честь пригласить столичного гостя на представление.

— Отчего же, с удовольствием поучаствую в предприятии. А что за театр, большой, на сколько мест?

Тут в разговор включилась Татьяна Леопольдовна, вывалившая на инспектора массу нужной и ненужной информации. Пока она разглагольствовала, воспользовавшийся паузой городничий извлёк откуда-то серебряную с вензелями табакерку, зацепил щепотку нюхательного табака и сунул себе поочерёдно в обе ноздри. После чего, скорчив уморительную гримасу, отвернулся и оглушительно чихнул, за что получил от супруги чувствительный тычок локтем в бок. Муравьёв-Апостол посмотрел на неё с виноватой улыбкой и предложил табакерку гостю:

— Не желаете? Очень, знаете ли, хорош для возбуждения мозга. Табачок к тому же отменный, a la rose .

'Снаффом балуется', — подумал Копытман, а вслух сказал:

— Благодарю за предложение, уважаемый Антон Филиппович, но не имею подобной привычки. В Петербурге, знаете ли, мода на нюхательный табак проходит... Так что вы, Татьяна Леопольдовна, говорили?

Из всего услышанного инспектор выяснил, что здание театра на 300 посадочных мест, находившееся позади Никольского собора через дорогу, было передано в дар городу ещё в конце прошлого века помещиком и меценатом Даниилом Ильичом Дурасовым. С тех пор там шли театральные постановки с участием труппы как из крепостных крестьян, так и 'благородных' господ. Особым интересом у горожан пользовались пьесы Шекспира, а завтра будут показывать 'Отелло'.

Потрапезничали ещё, снова сделали передышку.

— А как у вас, сударь, со здоровьем? — спросил молчавший до этого и мало евший Кнут.

— Слава богу, не жалуюсь. Конечно, бывает иногда, кольнёт то здесь, то там, ну так уже и не мальчик. В прошлом году даже камень из почек выводили, ультразвуком его разбили...

— Простите?

Копытман понял, что, не подумавши, сморозил глупость, и теперь предстоит объяснять, каким-таким ультразвуком ему разбили камень.

— В столице в этом году апробировали новую методику, чисто российское изобретение, — лихорадочно принялся выкручиваться он. — Состоит этот прибор из барабана, который, ежели быстро крутить за специальную ручку, издаёт неслышимый уху звук. Раструб из барабана направляют на больное место, и этот звук, проникая сквозь кожу и мышцы, достает до почки, тем самым измельчая камень, который в виде песка выводится через мочеточник. К сожалению, подробного устройства этого прибора не знаю, так что более ничего у меня на этот счёт не пытайте.

Изумлению доктора, казалось, не было предела. Некоторое время он сидел молча, с застывшим лицом и прямой спиной, словно изваяние, затем его кадык дёрнулся вверх и вернулся на место.

— Однако, — выдохнул он и повторил. — Однако. Я всенепременно должен видеть это чудо. Немедленно отправлю запрос в столицу.

'Пусть отправляет, — подумал Копытман. — Пока туда депеша дойдёт, пока придёт ответ — меня уже и след из этого городка простынет'.

— А дочки мои на всяко горазды, — перевёл разговор на более привычные ему темы Антон Филиппович. — Софья вышивает по тюлю или чехольчики с бисером — залюбуешься, а Машенька к музыке склонность имеет. Машенька, душенька, сядь к роялю, сыграй нам что-нибудь.

Все переместились в главную залу, видное место тут занимал портрет государя в полный рост, видевшегося как-то по-домашнему, чуть ли не членом семьи. В углу чернел трёхногий рояль с откинутой крышкой и раскрытыми на пюпитре нотами. Машенька, украсившись нежным румянцем лёгкого смущения, покорно заняла место за инструментом. Она вполне прилично отыграла 'Превращение Гиацинта' Моцарта, после чего встала, присела в книксене и скромно заняла место рядом с сестрой на изящном канапе .

— А что сейчас играют в столице? — спросила у гостя Татьяна Леопольдовна.

— Да то же самое и играют, — чтобы не запутываться, отвечал Пётр Иванович.

— А вы что предпочитаете? Владеете ли инструментами?

— Что я предпочитаю? Да все больше... романсы, — после заминки сказал инспектор, решив, что для середины XIX века романсы — более-менее подходящая история.

— Ах, сыграйте же нам! Просим, просим!

Все захлопали в ладоши, включая градоначальника, и Пётр Иванович понял, что отвертеться не удастся. Правда, признался, что клавишным инструментом владеет слабо, все больше к гитаре приучен. Что ж, нашлась в доме и гитара. Правда, семиструнная, но Копытман без лишних усилий настроил её под более привычный 'ишпанский', как он выразился, вариант. После чего душевно исполнил 'Колокольчик', который Евгений Дмитриевич Юрьев сочинит полвека спустя.

'В лунном сиянье снег серебрится, — чуть дрожащим голос затянул инспектор,

Вдоль по дороге троечка мчится.

Динь-динь-динь, динь-динь-динь —

Колокольчик звенит,

Этот звон, этот звон

О любви говорит...'

— Браво! Гениально!

И вновь аплодисменты, доставившие, нужно сказать честно, Петру Ивановичу приятные моменты. Одним романсом присутствующие не ограничились, потребовали ещё. Что ж, Копытман знал их пусть и не так много, но достаточно для одного вечера в приятной компании, отчего бы не спеть. На этот раз выдал 'Утро туманное' на так же ещё ненаписанные стихи Тургенева. Романс был принят тепло, поселив в душах собравшихся лёгкую грусть. Концерт продолжился песней 'Мохнатый шмель', добавив цыганской удали. Тут и Копытман разошёлся, дав волю своему лирическому тенору, и глаза у слушателей заблестели более весело.

— Право, мы этих прекрасных романсов и не слыхали вовсе в нашей глуши, до нас все новости доходят с изрядным опозданием, — воскликнула Татьяна Леопольдовна, обмахиваясь веером. — Ох, что-то жарко мне стало, пойдемте в обеденный зал, там уже подали мороженое.

И впрямь, десерт уже ожидал, когда его распробуют. В розетках, холодный, вкусный, с кусочками фруктов, но в основе все же сливочный вкус. Видно, в подвале дома имелся настоящий ледник. Любивший хорошее мороженое инспектор даже про себя пожалел, что порции были скорее чисто символическими, но вслух выразил лишь восхищение поданным десертом.

— А это ещё не всё! — довольно улыбнулся Муравьёв-Афинский. — Мартьян, ну-ка, подавай апельцины!

Минуту спустя Мартьян внёс в обеденную залу поднос с горкой лежавшими на нём апельсинами. Южный фрукт, похоже, считался в этих краях редкостью, и Копытман из скромности отведал только один, да и, в общем-то, он больше предпочитал мандарины.

Затем сели расписать пульку в преферанс с участием градоначальника, Петра Ивановича и доктора, так что никому пропускать раздачу, то есть сидеть на прикупе, как это бывает при игре вчетвером, не довелось. Копытман когда-то поигрывал в эту разновидность карточных игр, был знаком с правилами, так что совершенным дураком выглядеть не собирался.

— Раз уж у вас денег в наличии не имеется, позвольте ссудить вам на игру пять рублей мелочью, не откажите в любезности, — предложил Муравьёв-Афинский.

— Что ж, буду весьма признателен, — так же учтиво ответил инспектор.

Ставили по гривеннику, и вскоре Пётр Иванович понял, что градоначальник ему подыгрывает. В то же время Кнут играл честно, что было присуще его немецкой натуре.

'Неплохо бы ещё при случае и в градскую больницу заехать, — подумал Копытман, давая доктору 'снять' колоду. — Хотя у такого педанта наверняка и придраться-то не к чему. А следовательно, и на взятку рассчитывать не приходится'.

При этом всё же Ганс Иваныч оказался игроком средней руки, и большая часть выигрыша за этот вечер ушла Петру Ивановичу, который не только сумел отыграть занятые у Муравьёва-Афинского пять целковых, но и прибавить сверху ещё три. Сам же городничий, казалось, был только рад, что ему удалось угодить своему гостю, он будто бы искренне восхищался мастерством игрока и провозгласил, что тому благоволит Фортуна.

Между делом Ганс Иваныч заметил, что если в столице используют прогрессивный метод лечения ультразвуком, то в Европе в моде новейший метод определения вида болезней по испражнениям.

— Не желаете ли испробовать на себе? — поинтересовался с надеждой немец.

Градоначальник тихо прыснул, отворачивая лицо, и мелко перекрестился.

— Пожалуй, сударь, пока воздержусь, — ответил Пётр Иванович.

Он и впрямь морально ещё не был готов к тому, чтобы показывать свое дерьмо-с незнакомому лицу. Да он бы и знакомому не показал, по этой части Копытман бывал слегка застенчив.

Отказ доктор принял с понимающим вздохом, подумав про себя, что всё-таки в этой огромной и подверженной суевериям стране прогресс до окраинных селений добирается крайне сложно.

— А как вам, Пётр Иванович, постоялый двор? — на прощание спросил Муравьёв-Афинский. — Не переселиться ли вам в гостиницу 'ГермесЪ'? Всё ж комфорту, как говорят у вас в столицах, поболее будет. Ежели за расходы переживаете, то их мы возьмем на себя, из благотворительного фонда.

— Пожалуй, не стоит из-за меня тратить деньги благотворительного фонда, уважаемый Антон Филиппович. Я и на постоялом дворе неплохо устроился, пока там, стараниями Кузьмы Аникеевича дочки, состою при полном пансионе. Но расходы я обязательно им возмещу, как только с нарочным из Петербурга привезут деньги и документы.

На N-ск к тому времени уже опустилась ночь, время приближалось к 11 часам. Решив, что небольшой моцион перед сном не помешает, он отказался от предложенного экипажа, сказав, что дорогу помнит, и идти не так уж и далеко, не более пятнадцати минут.

— У вас же тихо ночами, не балуют? — спросил он градоначальника.

— Наш капитан-исправник Прохор Пантелеймонович своё дело знает-с, — уверенно заявил Антон Филиппович. — У него околотошные всю ночь ходят, за порядком следят, ежели вздумается кому набедокурить — так они его сразу в участок-с.

— Ну тогда прощайте, до завтра, спасибо за угощение и с интересом проведенное время.

Городничий на всякий случай велел своему человеку, отличавшемуся шириной плеч и железной хваткой, тайком идти за столичным инспектором. Мало ли, вдруг пьяный попадётся, приставать начнет, ещё и покалечит приезжего, чего доброго, потом беды не оберёшься.

— Будет сполнено, Ваше высокоблагородие, — баском ответил тот, сжимая и разжимая пудовые кулачищи.

Над уездным городом N-ск повисла ополовиненная, проглядывавшая сквозь рваные облака луна, ветер шелестел в кронах редких встречных деревьев, и освещавшие больше сами себя, а не дорогу фонари, от которых сильно несло газом, указывали путь налоговому инспектору Петру Ивановичу Копытману, словно огни взлётно-посадочной полосы. Улицы были безлюдны, а редкие окна освещались свечами. Похоже, здесь, как и в деревнях, было принято ложиться рано, чтобы с рассветом решать свои насущные дела.

'Кстати бы сейчас пришлась трость, — думал Копытман, вышагивая по мостовой. — Раз уж попал в эту эпоху, то почему бы не позаимствовать некоторые вполне удобные вещи? Завтра же всенепременно куплю'.

Он вновь предался размышлениям о превратностях судьбы. Вот и второй день его пребывания в прошлом подходил к концу. Он обзавёлся личным знакомством с судьёй и городничим, показал себя вполне приятным в обществе человеком, пока все верят, что он и впрямь приехал в N-ск из Петербурга по специальному заданию. Завтра придётся обследовать богадельню, для видимости можно заглянуть и в другие заведения города, проверить финансовую и налоговую отчётность, в общем, делать вид, что исполняет свой долг. А дальше... Ну, дальше будет видно, пока всё как-то само собой складывается.

В этот момент в неверном свете газового фонаря позади него мелькнула тень, и Пётр Иванович непроизвольно обернулся. Какой-то человек быстро шмыгнул в подворотню и, видно, там и затаился.

'Вот же чёрт, — сдвинув на затылок шапокляк, вытер платком мгновенно вспотевший лоб инспектор, — не иначе злоумышленник. Вот и верь этому Муравьёву-Апос... тьфу, Муравьёву-Афинскому, что в городе по ночам всё спокойно. Эх, жаль, нет с собой никакого оружия, да та же трость и то пришлась бы ко времени'.

Он ускорил шаг, едва удерживая себя, чтобы не побежать. Ему казалось, что если побежит, то выдаст свой страх, и тогда уже мало что заставит следившего за ним человека отступиться от своих чёрных замыслов. А в том, что они чёрные — Копытман ни секунды не сомневался.

Однако нападать на него никто не спешил, и Пётр Иванович уже на подходе к постоялому двору даже осмелился оглянуться. Нет, никого не видно, ну и слава богу. Может, и показалось, у страха, как говорится, глаза велики.

В хозяйстве Гусака ещё шло движение, кипела жизнь. В трактире сидели люди, по большей части путешественники, но были и местные завсегдатаи. Раскидывали картишки, выпивали, закусывали — одним словом, вели обычную кабацкую жизнь.

Копытман постарался как можно быстрее миновать это место, чтобы подняться к себе в нумер, но тут его кто-то легко тронул за локоть. Обернувшись, Пётр Иванович увидел рядом с собой невысокого, согбенного человека в сильно потёртом сюртуке, относившим его обладателя к чиновникам низшего пошиба. Картину дополняли мелкие, редкие зубы, изо рта исходил неприятный запах, а глаза смотрели куда угодно, но только не на собеседника.

— Ваше сиятельство, позвольте обратиться, — громким шепотом произнёс он, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Ну, прежде всего, не Ваше сиятельство, а Ваше высокоблагородие.

Надо сказать, что Копытман уже порядком вжился в свой новый образ. Современность проникла в глубины его естества, подчиняя и растворяя его в себе, как серная кислота растворяет в своем текучем пламени любую органику. Вот только растворение это происходило без боли, напротив, даже доставляло Петру Ивановичу какое-то подспудное удовольствие. И он уже не против был, когда его величали Ваше высокоблагородие, чувствуя себя при этом выше ростом и шире в плечах.

— Христа ради простите, Ваше высокоблагородие, это я от волнения-с.

— А вас-то как звать, представьтесь, не сочтите за труд.

— Огоньков, Влас Мефодьевич, коллежский регистратор.

— Так чем обязан, Влас Мефодьевич? — поинтересовался инспектор.

— Дело государственной важности, не для чужих ушей, — негромко ответил незнакомец, по-прежнему озираясь.