Черный, черным, по-черному

Эти — не нищенствовали, не оказались брошенными, бездомными и бездетными. Нет, просто однажды, оглянувшись по сторонам, заметили, что перестали влиять на жизнь вокруг, и нечего ждать впереди, и ничего интересного больше не будет. Все они считают, что в молодости, по глупости — по неопытности упустили множество шансов. Не пошел в "Бауманку", хотя приглашали. Не выучил английский. Не доучился в институте. А то бы уж я! Последняя надежда — дети, оказываются какими-то неправильными, и, вместо того, чтобы делать полезные вещи, не сделанные родителями, делают собственные глупости. Не оправдывают надежд.

Так вот когда в орбите такого человека оказывается пацан, который серьезно относится к делу, который он считает делом своей жизни, это действует почти безотказно. Им кажется, что они в соответствующем возрасте были именно такими, — и готовы буквально на все. На самом деле я, видимо, походил не на них, а на их представление о себе в молодости, на их идеал — себя. На то, как бы они вели себя, если бы. Ты, практически чужой пацан, становишься роднее родного, тебя начинают считать своим истинным продолжением, второй попыткой. Тоже, может быть, не отдавая себе в этом отчета. Только надо вести себя правильно, я — старался. Понял принцип, продумывал линию поведения, и следовал ей. Если что, — терпел. Если Эрих Карлович или Федор Павлович, мой учитель физики, вели себя с неизменной мягкостью, то остальные проявляли порой серьезную крутость нрава. Постоянно или время от времени, но всерьез. Даже такие неожиданные личности, как Абрам Парибский, кандидат математических наук, работавший простым учителем в соседней школе, которая была с математическим уклоном. Чего уж говорить о других.

Такие глаза не забудешь: светло-светло карие, почти желтые, с крупным, четким сетчатым рисунком радужки, пристальные, редко мигающие. Даже если бы я ничего не знал о стоящем передо мной худощавом мужчине средних лет, то все равно распознал бы снайпера. У многих знакомых мне пуштунов такой же взгляд, только глаза, по большей части, черные. Смотришь, этак, в его черные глаза, улыбаешься, а он тебе улыбается. По-хорошему, открыто, с доброй такой хитринкой.

— Тебе чего, пацан?

И голос у Камала Фархадовича хороший, навроде как у Петрушки из народного кукольного театра, отвернувшись, — так и не отличить. Да еще если говорит Петрушка этим голосом важно, веско, размеренно, в полной уверенности, что — будут слушать, никуда не денутся. Представили?

Вообще же он по-русски разговаривал чисто, без акцента, но с некоторыми особенностями, присущими только ему. Кое-где "а" заменял на звук, близкий к "я", так что получалось "дя", "ня", — или "яга" вместо "ага", — и так далее. Кое-где "ч" звучало близко к "ц", а согласные в середине слов звучали мягче, чем принято. Но, повторяю, все это воспринималось, как особенности родного для человека русского языка и слуха вовсе не резало. А словарный запас этот казанский татарин имел куда как богатый, это я без издевки, без стандартных, как силикатные кирпичи, намеков на мат и командирский язык, реально хорошая, выразительная речь. Это я в том смысле, что он умел донести до собеседника любую свою мысль, объяснить все, что считал нужным. Ну, не без армейщины, понятно. Ученики и сослуживцы бережно хранят в памяти незабвенные "камалязмы" вроде: "Нар-рисовяли, квад-дрят продолговатой форьмы...". Или, к примеру: "Руки согнули в голеностопных суставах, и по пАраметру плящадки шяга-ам...". Это не мешало всерьез его уважать.

— Камал Фархадович, научите меня воевать.

— Иди домой, — он осторожно вздохнул, — мальчик. Не шяли, неч-чего тебе тут... Техника, машины... Сьшибут, не приведи Аллах.

Он в своей жизни повидал всякого, но такое случилось, видимо, все-таки в первый раз, он не мог, так сразу, классифицировать явление и, соответственно, не имел готовой линии поведения для моего случая. Людям, столкнувшимся с непривычным, очень свойственна попытка втиснуть его в рамки привычного, в данном случае, он принял мое обращение за мальчишескую шалость.

— Мне очень надо. Очень-очень.

— Иди, а? Ты что, в училище собрался поступать? Так рано тебе. Года через... — он окинул взглядом мою незначительных размеров фигуру, — года через три. А лучше через пять.

— Тогда будет поздно.

— Ты что, сирота? Детдомовский? — Он снова оглядел меня, теперь довольно-таки подозрительно. — Вроде не похож. Что-то я не пойму, чего хочешь?

— Я прошу вас научить меня воевать.

— Заладил. Чего хочешь-то? Зачем тебе.

— Я, наверное, трус. Собак боюсь, пацанов, пьяных дядек, учителей. Меня начинают ругать, я трясусь. Знаю, что ничего такого не сделают, а все равно трясусь. Поэтому вру все время. Не дружу ни с кем, потому что обижают.

— Э-э, — он бесцеремонно взял меня за плечо, покрутил так и этак, — тебя, пожалуй, обидишь...

Уж в чем-чем, а по этой части обмануть его было делом совершенно безнадежным, новобранцев майор насмотрелся и с первого взгляда видел, кто на что годен. Его не обманула моя худоба, зато и мои жилы, и мою манеру двигаться он просек сразу. В девять лет особых мускулов не отрастишь, как ни бейся. Да не очень-то и надо, если уж откровенно. Всему свое время. Зато и вес никакой.

— Ну-ка, — подтянись!

— Сколько раз?

— Сколько сможешь.

Я подтянулся двенадцать раз, последние три — не совсем идеально, но, безусловно, — в зачет. Помимо гимнастических снарядов, я в эти два года много лазил по деревьям, начал осваивать брахиацию*, по примеру крупных обезьян, но в то время, понятно, преуспел еще не слишком сильно. Кисти, пальцы — да, хорошо подвинулись от гвоздей, эспандеров да еще, не в последнюю очередь, от постоянной возни с железом, — а плечевой пояс развивался пока что медленно, туго. Бог с ним, пока мал, главное, что нужно накачать, это нейроны: обрести общее умение, — и железные отдельные навыки! — использованию инерции, моментов, положений собственного тела.

— Я ж говорю — сила есть. Кость широкая. Почему бьют?

— Бесполезно. Как доходит дело до драки, одна мысль — убежать. Трясусь, не сопротивляюсь... не потому что ударить боюсь, а того, что со мной за это сделают. Глупость, конечно, знаю, что не убьют и не покалечат, только от страху думать не могу... Не боли боюсь, не разбитого носа... Самих боюсь.

*Способ передвижения по веткам исключительно на руках: хватаясь за ветку, сначала подтягиваешь к ней тело, потом, используя его инерцию, — проносишь дальше, хватаясь свободной рукой за следующую ветку, — и так далее. Выглядит очень просто, не сможет, наверное, ни один гимнаст.

— Воды — боишься?

— Нет. Ни высоты, ни темноты я не боюсь. Только людей и собак.

— Ты отомстить хочешь? Кому-нибудь или сразу всем? Тогда иди в секцию. Бокс там, борьба. Через полгода набьешь ему морду. Иди домой.

— Я не морду хочу набить, я хочу храбрым стать. Как солдаты на войне.

— Пацан, — иди домой. Заяц родился зайцем, и волком не станет, как его ни учи. Ты родился зайцем. Таких, чтоб ни с мужчиной поговорить, ни с бабой договориться, кругом много развелось, а живут как-то до самой смерти, и ничего. А солдаты... что солдаты? Кое-кого из солдат тоже расстреливали за трусость, не без того.

— А если бы научили, — меньше бы пришлось расстреливать?

Он не то, чтобы вздрогнул, — гвардии майор Шарафутдинов двигался мягко, плавно, вольготно, и даже как-то благостно, такие не вздрагивают, — а как-то обозначил паузу в своем движении. Незаметную для того, кто ее не ждет, но я-то — ждал.

— Меньше. — Он согласно кивнул. — Совсем немножько. Некоторые со временем привыкли бы.

Он глянул на меня внимательнее. И сказал, когда приходить. Видимо, ему стало интересно. Серьезного профессионала легко отличить по тому, что его заводят проблемы соответствующего его ремеслу профиля. Неподдающиеся, или сложные, или красивые, — или, наконец, необычные. Когда это проходит окончательно, человек больше не может считаться профессионалом и лучше бы ему из профессии уйти. По моей профессии, — кто хотя бы мельком не приложит голову к попавшемуся на пути трудному диагнозу, хотя бы в голове не прокрутит пары предложений по лечению чего-нибудь особо каверзного, — тот не врач. Перестал им быть, либо же никогда не был.

Будь он научным работником тема, наверное, называлось бы как-то вроде: "К вопросу об эффективной боевой подготовке так называемого "ссыкуна обыкновенного" с генетически детерминированными признаками". Но он, слава богу, научным работником не был. С другой стороны, — жаль.

Он дал мне палку длиной около метра и сказал.

— Тычь. Невяжно куда. В нос, в морду, в тело. Сильно не бей, в глаза не суй, не калечь. Просто тычь, дразни. Постярайся, чтобы он не успевал ухвятить пальку зубами. Но пока это невяжьно.

Пока?!!

Не знаю, где он достал этакую тварь. Не исключаю, что, и впрямь, — свел. Он — мог. Но все равно, вдумайтесь, какова издевка над соответствующего плана хозяевами: спереть у них со двора злобного цепного кобеля! Лохматый помесоид покрупнее "немки" и чуть помельче "кавказцев", с кривоватыми лапами и совершенно невменяемый. Очевидно, неизвестные хозяева, "тренируя" в нем качество, официально именуемое "злобность", необратимо свели его с ума. Он постоянно давился от злости, хрипел и кидался рвать все живое с такой страстью, что, кажется, способен был удавить себя цепью. Существует идиома: "Злой, как цепной кобель" — так вот этот представлял собой в этом смысле предел совершенства. Я не знаю, что надо сделать с живым существом, чтобы оно уже не испытывало никаких эмоций, не имело никаких желаний, кроме одного: вцепиться в кого угодно, кому довелось подвернуться, и порвать в клочья. Не зная его настоящей клички, про себя так и назвал "Цепной". С точки зрения психики он уже не был живым существом, вышел за грань и должен считаться демоном. Я подошел, и он рванулся ко мне, исходя лаем, яростью, и воспаленной ненавистью ко всему живому, хрипя и до звона натягивая цепь. Рванулся так, что я поневоле отшатнулся, хотя и пребывал от чудища на вполне приличном расстоянии. До дистанции, хоть сколько-нибудь опасной, оставалось добрых три-четыре шага.

Товарищ гвардии майор дал мне настоящую, крепкую палку, видимо, в том числе, на всякий случай, — отбиться, если псина однажды все-таки оборвет стальную цепь. Сказали тыкать, я и тыкал. Несильно, достаточно часто, по часу-полтора кряду каждый день. Тыкал, и недоумевал, никак не мог взять в толк, зачем это нужно. По всему, таким способом можно развить только жестокость, любовь к мучительству, к издевательству над слабыми или приведенными в беспомощное положение. Я был дурак со своими шестьюдесятью девятью годами "составного" опыта, а он — насквозь прав, только дошло это до меня несколько позже.

Для эффективного бойца жестокость необходима, и дело не только в том, чтобы новобранец без раздумий выполнял любой приказ. Бывают случаи, когда твоя жизнь зависит от того, способен ты выколоть оппоненту пальцем глаз, или с хрустом вывернуть кадык, или сломать пальцы, — либо же нет. Большинство людей в ожесточении боя способны ударить камнем, палкой, топором по чем попадя, тем более — выстрелить, а вот выдавить глаз — уже не все, или с малым промедлением, которое может обойтись куда как дорого. Более того, умеющий воевать должен, в том числе, уметь нанести удар без особой на то эмоциональной мотивации вроде пресловутой "горячки боя", дикой ярости или возбуждения. Настоящий враг превосходно умеет пользоваться всякого рода "культурными табу" вроде пресловутого: "Ты же не выстрелишь в безоружного?" — на вооруженного обывателя эти трюки так или иначе действуют, если и не остановят, то затормозят, отсрочат нужное действие, а того, кто воевать умеет — нет. Тут да, для воспитания бездумной жестокости разные школы применяют разные приемы, как правило — не афишируемые, в отличие от всякого рода "рукопашек" и разбивания кирпичей валунным лбом. Где-то нужно оторвать голову котеночку, — маленькому, пушистенькому, только что открывшему глазки, в соответствии с другой школой того же самого — заживо ощипать подросшего птенца. Кто-то, — не помню — кто, — рассказывал о необходимости откусить голову живой мыши или хомячку. То и другое, думаю, лабораторное, но не факт и не универсально. В некоторых местах, по слухам, молодых притравливают на кровь и посерьезнее, на людях: и кнут, так, чтоб шкура клочьями, и раскаленным шилом в глаз, и все прочее.

Мне такого рода "прививка садизма" не нужна, поскольку ее вполне заменяет "рабочая", вовсе не замешанная на эмоциях привычка хирурга, но он и не собирался делать ничего подобного. Вроде бы и похоже, но на самом деле различие большое, а уж направленность совсем разная. Страх перед чужой яростью, агрессией, моральным давлением процентов на девяносто носит характер иррациональный, как боязнь высоты или замкнутого пространства у невротиков. Когда крепко привыкаешь к ярости бессильной, неразрывная связь "чужая ярость" = "опасность" потихоньку размягчается и начинает незаметно подаваться. Свирепый — но в клетке, свирепый — но на цепи, свирепый — но я вдвое сильнее, — и поэтому он ничего мне не сделает. Просто не сможет, физически не сможет, хотя и по разным причинам. А еще я владею тем-то и тем-то, а это дано не всем. Клетка настоящая заменяется "клеткой" условной, уже из твоего умения, скорости, силы. Итогом, концом "пути в тысячу ли" должно стать состояние, когда ярость, агрессия истинная или показная, тон, мимика, взгляд, все то, что в совокупности именуется "понтами", перестает иметь значение. Остается сухой остаток в виде численности, вооружения, габаритов визави, а также исходные знания об опасности-безобидности его, если такие знания есть.

Надо сказать, что собачка не успела ухватить палку зубами ни разу: я как-то сразу приноровился брать такие паузы, при которых она хватала исключительно только воздух. Тык. Тык. Тык его. Это оказалось так просто, что на четвертый день я сидел на корточках таким образом, чтобы его зубы лязгали сантиметрах в двадцати от моего носа. Можно было ближе, но слюни, запах... И в морду я теперь тыкал его без палки, попросту пальцем. Дело даже не в том, что у меня какая-то исключительная реакция, — хорошая, даже очень, но совсем не супер, — а в том, что реакцию собак преувеличивают. Нервная — примерно, как наша, если лучше, то не намного, зато фазной мускулатуры у них куда меньше. Это значит, что за некоторыми из движений, присущих людям, ни пес, ни даже волк поспеть не могут. Это как с зенитными орудиями, когда работать приходится по гиперзвуковым целям — уследить электроника успевает, выбрать действие — тоже, начать движение — опять-таки да. Повернуться не успевает. То есть никаких шансов. Пума, пантера или тигр меня, наверное, сгребли бы. Не буду экспериментировать, потому что это будет эксперимент в другой области знания.

На пятый день Цепной не вылез из будки. Я, оглянувшись, сделал то, что мне было категорически запрещено: зашел внутрь "зоны смерти" радиус которой был равен в точности длине цепи плюс расстояние от ошейника до конца челюстей Цепного, но он все равно не показался. Я приближался к будке несколько по-крабьи, вперед правым боком, но не от вдруг возникшей безумной храбрости, а поскольку был твердо уверен: пока он будет вылезать, я окажусь в пяти метрах за невидимой границей. После первого же шага внутрь круга послышалось предупреждающее рычание, уже привычный бешеный хрип, но, по мере моего продвижения, он становился все тише, пока не смолк. Тогда я повернулся к будке спиной и пошел прочь. Тихий скулеж, мне, все-таки, очевидно, померещился.