Действие второе, усмехаюсь я про себя, те же и Последний Довод Короля.
— Менты, дядя, не прокатят, — произносит Тукша скучным голосом заученный текст. И объясняет: — С места съехали. Так что сами тереть будем.
И тут у меня уже никаких сомнений не остается, что попал в банальную подставу на лоха. Ого, думаю, явился случай, привел с собой истину, и породили они откровение. Трясу — не столько от возмущения, сколько от удивления — быстро намокшими под дождем патлами и говорю:
— Зря вы так, чуваки.
— Как "так"? — вяло, без огонька в голосе, интересуется Тукша.
— Вот так нагло.
— Мы нагло? Это мы нагло? — выкрикивает темпераментный доходяга, идет в блатную присядку и тыкает пальцем в разбитую фару. — Разуй глаза, дядя. Посмотри, что учудил.
Верил, что можно быть святее папы римского, но чтобы нахальнее водителя командирского уазика — нет. Тут поверил. Досчитал до пяти и говорю с предельной невозмутимостью:
— Парни, ваш эстрадный номер, конечно, достоин включения в праздничный концерт ко Дню работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, но со мной он не прокатит.
— Почему это? — с вызовом спрашивает доходяга, сам того не понимая, что выдает себя с головой.
Я добиваю сигарету до фильтра, роняю бычок в лужу и объясняю:
— Потому что не терпила я, а — на минуточку — дракон.
— Ну а я тогда барон, — говорит грамотный Тукша и начинает разворачиваться в боевой порядок.
Меня от этой суеты уходящей натуры начинает разбирать смех, еле сдерживаюсь.
— Ты чего, дядя, лыбишься? — из-за широкой спины подельника спрашивает доходяга.
— Видели бы вы себя со стороны, — говорю. — Клоуны. А, поди, мыслите себя злодеями? Да? Не-а, ни фига не злодеи. Истинный злодей посягает на душу, а вы — на бабло. Стыдно, мальчики.
Доходяга пританцовывает на месте, нервничает. Тукша же непробиваем. Не меняя апатичного выражения лица, тянет ко мне ручищи, пытается схватить за грудки. Я не даюсь, делаю шаг назад, за неимением возможности сконцентрироваться разряжаю кольцо на правом безымянном и, памятуя, что привычные методы убеждения слабо действуют на реальных пацанов, вызываю из Запредельного Строгих Мурашей:
Незримый страж, Врата открой,
Впусти сюда кромешный рой.
Вас заклинаю, Мураши:
Рви, режь, кромсай, кусай, кроши.
После чего, весьма сожалея, что не стоит тут еще и зеленая "калдина", указываю на четырехсотый.
— Крыша поехала с перепуга? — интересуется доходяга.
А Тукша все наступает.
Я молчу, пячусь и гляжу за их спины. Там уже пир горой: мириады мелких крылатых тварей облепили со всех сторон обреченного "мерина" и ну его точить.
В две секунды схомячили.
Когда жуткая туча, исполнив мое заклинание, покинула Пределы, на том месте, где только что стояла бравая немецкая машина, осталась позорная кучка металлической трухи. Но и она в следующий миг исчезла — сдуло порывом ветра.
— Вот и всё, — итожу я.
Но парни-то ничего не видели, не понимают, о чем это я.
— Что значит "всё"? — чуть ли не визжит доходяга.
А флегматичный Тукша вновь ко мне ручонки тянет.
— Нет тела, нет дела, — говорю я и переиначиваю: — Нет машины, нет аварии.
— Какую-то хренотень, дядя, несешь, — заявляет доходяга.
Я киваю:
— Согласен. Мало того, считаю, что всякое слово — хренотень. Потому и выступаю против тезиса, который закрепляет за словом привилегированный доступ к онтологической сути в силу того, что оно, слово, является де неотъемлемой ее частью.
Доходяга крутит пальцем у виска, а у Тукши наконец получается схватить меня за плащ. Правда, ненадолго. В следующую секунду я освобождаюсь нырком под руку, захожу громиле за спину и, уверенно прихватив за шкирку, разворачиваю на сто восемьдесят. После чего приставляю кольт к его виску.
— Абзац бибике, — говорит Тукша, увидев, что "мерседес" пропал. Почему-то к перспективе получить пулю в мозг он остался равнодушным. Может, что не так с мозгом?
Тем временем потрясенный моей сноровкой доходяга тоже оборачивается, обнаруживает наличие отсутствия и громко икает от удивления. Потом еще раз икает. И начинает икать беспрестанно.
Странная какая-то реакция организма у паренька, думаю я и отпускаю Тукшу на волю. А потом, уже затолкав пистолет в кобуру, говорю:
— Урок окончен, все свободны. — И без капли издевки спрашиваю: — Может, вас, пацаны, куда подвезти?
Ответа так и не получил, а через несколько секунд, оставив сладкую парочку мерзнуть на инфернальном сквозняке, уже гнал во всю. Нужно было гнать — опаздывал из-за этих придурков. Но как ни гнал, все-таки на три минуты опоздал.
Самое смешное, что Холобыстин на встречу не явился.
Мало того, когда я взбежал на третий этаж корпуса "Б" Института термодинамики, оказалось, что дверь в помещение, арендуемое редакцией "Сибирских зорь", закрыта. Я подумал, что закрыта изнутри, и постучал, настойчиво так постучал, однако никто не подошел. Тогда я решил немедленно позвонить господину редактору и высказать ему в свободном стиле все, что о нем думаю. Но не успел вытащить трубку, как услышал:
— Егор Тугарин?
Спрашивала женщина, чей неясный силуэт вырисовывался на фоне окна в конце сумрачного коридора.
— Да, — ответил я и, не дождавшись продолжения, задал встречный вопрос: — Не подскажите, где Семен Аркадьевич?
— Он не придет, — сказала незнакомка и стала приближаться.
Одета она была без изысков, просто, но длинный, грубой вязки свитер и тертые джинсы смотрелись на ней так, как на иной куколке платье для коктейлей ни смотрится. А ее красота меня просто оглушила. Была она неправильной, нездешней, далекой от глянцевых шаблонов. Ее не портили ни жесткие складки у рта, ни следы бессонницы вокруг глаз, ни старый шрам на подбородке. Наоборот, эти маленькие изъяны придавали незнакомке шарма и дорисовывали образ "женщины с прошлым".
Слава Силе, подумалось мне, что я не человек. А то пошел бы и застрелился от осознания, что эта брюнетка не моя и никогда моей не будет.
Ей было между тридцатью и сорока. Самый правильный возраст. И пахло от нее правильно: полынью, чабрецом, мадерой, печеным клубнем и разгоряченной женской кровью. Этот крутой замес в мгновенье ока унес меня туда, где отчетливо слышались посвист дикого ветра, треск ночного костра и тихая вольная песня. Дышать — не надышаться, слушать — не наслушаться. И плакать от счастья. В голос плакать. Навзрыд.
На даче ночевала, догадался я. И не одна.
С большим, очень большим трудом — "мы с тобой никогда не расстанемся, мы с тобой на даче останемся" — стряхнул я наваждение и, облизав пересохшие от волнения губы, выдавил из себя:
— Мы с ним договаривались. С Семеном Аркадьевичем.
Незнакомка подняла на меня глаза.
— Вместо себя он меня прислал. Сказал, приедет сыщик, жди.
Я молчал, ждал объяснений. И еще тонул. В глазах ее огромных небесно-голубых тонул.
— Он трус, — сказала она с пугающей откровенностью и повторила: — Он трус.
Будто приговор вынесла. Жестокий, окончательный и не подлежащий обжалованию.
— А вы... — начал было я.
Она показала ключ.
— А я не боюсь.
— Я хотел спросить, кто вы.
— Инесса Верхозина, — представилась она.
Освежив в голове список, который давеча предоставил мне господин Холобыстин, я определился: "Верхозина Инесса Романовна, зав. отделом прозы".
Тем временем она уверенным движением вогнала ключ в замок. Провернула, толкнула тугую дверь плечом и, когда петли пропели "O sole mio", пригласила:
— Входите.
Я остановился на пороге и первым делом проверил наличие гиблых эманаций.
Ничего такого не почувствовал.
Вошел и осмотрелся.
Увиденное поразило меня. Еще бы. Разбитые столы, за которыми сменилось не одно поколение эмэнэсов, расшатанные стулья от разных гарнитуров, два перекошенных, заваленных серо-буро-малиновыми папками шкафа, сваленные в угол кульманы-инвалиды, а еще допотопного вида персональные электронно-вычислительные машины фирмы IBM, дешевые корзины для бумажного мусора, лампы дневного света с пожелтевшими, местами треснутыми плафонами и чахлый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты на подоконнике. Вся эта убогая обстановка как-то не очень сочеталась с представительным образом господина Холобыстина. Тут поневоле удивишься.
Бедность — не порок, подумалось мне, но тут не бедность, а нищета. Причем, нищета вопиющая.
Неторопливо, словно кот, впервые попавший в незнакомое помещение, я прошагал через всю комнату и остановился возле окна. Глянул сквозь заляпанное стекло вниз, во двор, и какое-то время наблюдал, как работяги сгружают с машины огромную катушку с силовым кабелем, потом обернулся к госпоже Верхозиной.
Сообразив, что испытываю страшную неловкость, она помогла мне. Обняла себя за плечи, будто озябла, и сказала:
— Не понимаю, зачем наш старый сатир все это затеял, тем не менее, готова ответить на ваши вопросы.
Она сумела вложить интонацией в эту фразу столько всякого, что стало понятно: у них с господином Холобыстиным давняя и весьма сложная история отношений. Возможно, любовь-морковь, докатившаяся до взаимной ненависти, до "убил бы — так люблю", до "зацеловал бы до смерти". А быть может, многолетняя вражда, вызванная перманентной борьбой за трон. Или серьезные творческие разногласия. Или еще что-нибудь. Вариантов тут множество, люди на этот счет большие выдумщики.
Кажется, женщина на нерве, подумал я. Пока не передумала, надо начинать.
И собравшись с духом, спросил для затравки:
— Вы, Инесса Романовна, сказали, что Семен Аркадьевич боится. А чего он, по-вашему, боится?
Она пожала плечами.
— Чудит, как никогда не чудил. Несет жалкую чушь о каком-то проклятии.
— А вы, надо полагать, ни в какие проклятия не верите?
— Ай, бросьте, я взрослый и здоровый на голову человек.
— Но...
Она не дала мне досказать.
— Одна переборщила с пилюлями, другая в опасном месте дорогу перебегала. Страшно, горько, больно, несправедливо, наконец, только при чем тут мистика? Судьба. Помните, какими словами Пушкин заканчивает поэму "Цыганы"?
Я помнил, но ответить не успел, она сама процитировала:
— И от судеб защиты нет.
На самом деле у Пушкина так: "И всюду страсти роковые и от судеб защиты нет", но я не стал спорить. Ума хватило. Вместо этого спросил:
— А третий?
— Третий? — не поняла Инесса.
— Дизайнер ваш, компьютерщик, Константин Звягельский. Что вы про него скажете? Случайно из окна выпал?
— Костик — нет, — с горечью сказала она. — Костик — на моих глазах. Бедный, бедный мальчик. Не представляю, что на него такое нашло? Стоял у окна, курил и вдруг...
Сочувственно покивав, я спросил:
— Он знал в тот момент, что Фролова и Мордкович погибли?
Она задумалась, потом мотнула головой.
— Нет, не знал.
— Точно?
— Точно. Об Эльвире мы только к вечеру узнали, а про Бабочку... в смысле, про Марину так и вообще на следующий день. Ничего он не знал. Не мог знать. А вы это к чему?
— Самоубийство, — пояснил я, — весьма заразительная штука.
— Возможно, — помолчав, сказала она. — Но тут, как видите, не тот случай. Да и насчет самоубийств... Не верю я, что наши барышни намеренно покончили с собой. Не было у них на то причин. Уж поверьте.
У меня имелось, что на это ответить, и я ответил:
— Быть может, и не было у них причин, чтобы уйти, только иногда люди не находят причин, чтобы остаться. И потом, согласитесь, Инесса Романовна, чужая душа — потемки.
Посмотрев на меня выразительно, она парировала:
— А своя?
Этой женщине палец в рот класть нельзя, с восхищением подумал я. Пиранья.
Поправил очки и сменил тему:
— Кто кроме вас двоих был тогда в комнате?
— Никого не было, — недолго думая, ответила она. — Антонина Михайловна, бухгалтер, с утра уехала в банк, и с концами. У Свиридовой, у Ноны Ивановны, она у нас зам. главного, в тот день внучка родилась, так что тоже отсутствовала.
— А Валентина Муразова где была?
— Ого, — хмыкнула госпожа Верхозина, — смотрю, подготовились.
— Есть такое дело, — не стал я умалять свои профессиональные достоинства.
— Ну-ну. А насчет Муразовой все просто. Валя у нас в офисе почти не бывает, на дому работает. Мы отсылаем ей тексты для корректуры "емельками", ну и она, разумеется, отвечает нам таким же образом.
Я кивнул:
— С этим все понятно. — Помолчал, погонял для солидности туда-сюда морщины на лбу и задал новый вопрос: — Инесса Романовна, а вы не помните, о чем вы тогда с ним говорили?
— С кем? — уточнила она. — С Костей Звягельским?
— Ну да. Помните?
— Прекрасно помню, как не помнить. Ни о чем мы с ним не разговаривали, некогда было, каждый своим делом занимался. Я редактировала очередной графоманский бред, бессмысленный и беспощадный, а Костя обновлял главную страницу сайта. Все было как всегда, и ничто трагедии не предвещало. Но в какой-то момент мальчик оторвался от ноутбука, подошел к окну, какое-то время стоял там, глядя во двор. Закурил. Потом вдруг распахнул окно, запрыгнул на подоконник, произнес сущую ерунду и в следующую секунду прыгнул. Знаете, "солдатиком" так. Я даже ахнуть не успела. Ну а дальше... Дальше — страшно, вспоминать не хочу. Уж простите.
— А что именно он произнес, перед тем как прыгнуть? — выдержав из деликатности небольшую паузу, спросил я.
— Это так важно?
— Очень.
— Не поверите, но он трижды нараспев произнес слово "запотело". Знаете в такой манере, в какой плохие актерки произносят фразу "В Москву, в Москву, в Москву".
— Это он про оконное стекло?
Она пожала плечами:
— Не знаю, возможно... Еще вопросы есть?
— Пока нет. Разрешите, я тут немного осмотрюсь. Пять минут, не больше.
— Да ради бога.
Под скептическим взором (хорошо хоть не под презрительное прысканье) госпожи Верхозиной я обшарил ящики столов, раскидал кульманы, поковырялся — вот работка-то! — в мусорных корзинах, заглянул в, на и за шкафы, вырвал из банки цветок, высыпал на газету землю, но ничего, что могло бы хоть как-то походить на разряженную колдовскую гогу, не обнаружил. Либо уже вынесли, либо не было ее тут никогда.
— Все? — спросила моя строгая собеседница, когда поняла, что об этом можно спросить.
— Все, — отряхивая руки, ответил я.
— Я свободна?
— Конечно, только...
— Что?
Я вытащил записную книжку, следом ручку и, щелкнув пипкой, спросил:
— Можно узнать номер вашего телефона?
— Зачем? — нахмурилась госпожа Верхозина.
— Ничего личного, — поторопился уверить я. — Но вдруг надумаю что-нибудь уточнить по делу.
Она посмотрела на меня так, как воспитательницы смотрят на распоясавшегося ребенка, однако номер назвала.
Я помотал головой:
— Нет, нет, ваш домашний, стараниями господина Холобыстина, мне известен, меня интересует мобильный.
— Мобильного пока нет, — сказала она. — Старый недавно утянули, новым обзавестись не успела.
— Утянули? — зацепился я за столь важную информацию. И выпалил вопросы один за другим: — Где? Кто? Когда?
