"Тени таятся во мраке"

Этой роли надлежало соответствовать. И Вильгельм старался. Старался изо всех сил! С годами все больше входя во вкус показной воинственности, и все меньше задумываясь о важнейшей составляющей металла фельдмаршальского жезла, — об ответственности. Зато поиграть "в солдатики" он обожал. И еще больше — "в кораблики".

Отсюда все. Все эти бесконечные военные игрища с парадами, от которых скрипел зубами весь Большой генеральный штаб, и маневры, на которых Экселенц непременно должен был гениально командовать всенепременно побеждающей стороной. Все эти его собственноручно выполненные эскизы военной формы, на фоне которых грустно бледнеют гламурные изыски Юдашкина. Эти постоянные, сладострастные переодевания монарха из мундира в мундир. Этот его наивный восторг от "получения" званий адмирала английского или русского флотов. Отсюда и сотрясания воздуха горячечно-воинственной риторикой "на публику", и "составленные" им проекты супер-броненосцев и мега-крейсеров, от которых видавшие виды инженеры хватались за пузырьки с валериановой настойкой или с чем покрепче.

Отсюда и со страху начатая им Великая война...

Не мудрено, что рациональным, вдумчивым немцам, составляющим костяк бизнес-элиты, и прекрасно понимающим, что война нужна не успешному Рейху, а его безнадежно отстающим англо-французским конкурентам, постоянные алармистские антраша монарха стояли поперек горла.

Гонка вооружений в "пределах разумного"? Да, это — прекрасно. Только политически ходить по лезвию при этом — зачем!? Зачем Фатерлянду эти угрозы и кризисы, когда нужно лишь кропотливо работать над мирным проникновением в Россию и тихим аншлюсом Австрии? Кому нужно было трясти перед носом у всего мира жупелом пангерманизма кроме сбрендивших историков и обойденных по службе офицеров?

Но Его величество окончательно врос в роль "великого тевтонского вождя-воителя". Вместо дипломатической и экономической "битвы за Петербург" и тактичного, "ползучего покорения Вены", кайзер без удержу гремел, грохотал, потрясал "латным кулаком" и грозно топорща брутально подстриженные усы, лез в Китай, лобызался с турками и строил, строил свои линкоры...

Последним гвоздем в "крышку гроба" карьеры князя Бюлова, как Имперского канцлера, стала его робкая попытка отобрать у Вильгельма часть любимых больших игрушек и, договорившись с англичанами об окончании бесконтрольной гонки линейных килей, скорректировать Закон о флоте в сторону увеличения в его составе легких сил.

Но все тщетно. Политический дилетантизм, недоговороспособность и тщеславное упрямство кайзера, помноженные на затаенный хронический страх нового "Копенгагена", загнали-таки Рейх за точку невозврата. В МИДе воцарился самоуверенный авантюризм Ягова, покрываемый внешнеполитическим дилетантизмом канцлера Бетмана и всеобщим низкопоклонством перед Экселенцем. Катастрофа стала неотвратимой...

Кстати. Маленькая ремарка. Ведь никто в Германии тогда, ни кайзер, ни Тирпиц, ни Бетман, ни Ягов, так и не осознали, что те времена, когда британский адмирал мог по обстоятельствам, собственноручно запалить войну, канули в Лету вместе с последним вздохом отходящего в Мир иной лорда Нельсона. С той самой минуты британский политический истэблишмент держал своих флотских в железной узде. А политические резоны не позволяли Лондону лезть в драку первым.

Безусловно, роль Вильгельма II в развязывании мировой войны — главная. Германия первой формально объявила ее России и Франции. И все ссылки на русскую мобилизацию и т.п. — аргументы "в пользу бедных". Поэтому, как тогда, так и сейчас, некоторые немцы, склонные упрощать ситуацию в поисках смягчающих вину нации обстоятельств, лукаво называют своего кайзера душевнобольным человеком. Враньё! При всех его срывах, депресиях и шокирующих выходках, ни сумасшедшим, ни слабоумным он не был.

Конечно, две главных прискорбных черты его характера — необузданная гордыня и подспудная трусливость — порождали не менее уродливые производные. С которыми теперь предстояло считаться нашим героям, Государю и всей российской государственной машине. Но тут уж ничего не поделаешь: ведь выбирали-то, в итоге, не билеты в рай, а меньшее из зол. Ибо иудины поцелуи англосаксов и ротшильдовской "семибанкирщины", — это куда страшнее. Тут вам и ипатьевский подвал, и еще десятки миллионов смертей.

* * *

— Так что, полный порядок, Ваше величество. Со слухом у Вас все замечательно, — Вадим сдержанно улыбнулся, — Могу ли я считать на этом мою миссию исполненной?

— Не спешите, мой дорогой. И... поставьте ЭТО еще раз, будьте добры, — Вильгельм задумчиво и грустно вглядываясь в туманную дымку, смазывавшую проплывающие за стеклом сады, хутора и шпили кирх варшавских предместий, кивнул в сторону смолкшего в углу салона "Берлинера"...

И вновь, властно и печально, плавно сплетаясь в текучем ритме со сдержанным перестуком вагонных колес, единовременно осеняя их и величием Небесной вечности, и напоминая о кратости земного бытия, полились в самую душу арганные аккорды...

Фа минор. Бессмертная Прелюдия... "Солярис"... Тарковский не знал Баха. А Лем не понял Тарковского. Но ведь возвышенный русский гений не просто экранизировал умную польскую космическую фантастику. Вовсе нет. С помощью гения немецкого он трепетно искал... искал свой путь к Богу! Путь подлинного нравственного очищения и уврачевания кающейся души. И не едино для себя, а для всех! Ибо понял, что исскуство — это Долг...

— Боже, как это прекрасно... — Император, прервав затянувшееся молчание, оторвал Вадима от накатившего очередного приступа "воспоминаний о потерянном будущем", — Согласитесь: Бах воистину велик.

— С этим не поспоришь. Гений — есть величина постоянная.

— Да уж... это Вам не мой бедняга Бюркнер. Будто он вам с адмиралом Рудневым чем-то лично не угодил.

— Вовсе нет, Экселенц. Вовсе нет... герр доктор Бюркнер — бесспорно грамотный и рациональный, я бы даже сказал, без преувеличения, — выдающийся кораблестроитель. Способный технически реализовать тот или иной вариант проектного облика в наиболее оптимальном типе корабля. Это редкостный дар. Германии и Вам с ним очень повезло. Именно так, кстати, однажды высказался о нем мой адмирал. Но ведь Вы согласитесь, что реализация техпроекта и генерация самой его идеи, которая должна нести в себе мощный заряд новизны, опережающий мысль визави из чертежной Портсмута, не одно и то же...

— Или, может быть, новизны, опережающей идеи его коллег из чертежной в Санкт-Петербурге? — Вильгельм внимательно посмотрел Вадиму прямо в глаза, — Михаэль... вот Вы лично не опасаетесь, что моя германская военная и военно-морская, в частности, мощь, может быть повернута против вас? Против России?

Я уже полгода раздумываю над вопросом, почему вдруг так резко и решительно изменилось отношение Николая Александровича к сближению двух наших Держав. В чем тут первопричина? Не Вы ли, прибыв к его Двору с идеями адмирала Руднева, стали той последней каплей, что источила, наконец, камень его постоянных страхов, недоверия и унаследованных предубеждений, который я силился раздробить целое десятилетие?

— Все может быть, Ваше величество. Только я не ясновидящий, чтобы заглядывать в души. Но, скорее всего, вся эта совокупность обстоятельств повлияла на решения моего Государя. Война. Ваша твердая и решительная позиция. Двусмысленные игры Парижа. И, таки, — да, в чем-то, наверное, и скромный вклад моего адмирала...

— Ничего так себе, скромный! — Вильгельм лукаво усмехнулся, — Клянусь Святым распятием, я бы многое отдал за то, чтобы Всеволод Федорович был МОИМ адмиралом и другом... Вы ведь не забудите передать ему эти мои слова?

— Как предложение дружбы? Конечно, передам.

Что же до страхов... то, — нет. Не боюсь, Ваше величество. По одной лишь причине: во главе обеих наших империй стоят вполне разумные и прагматичные Государи. А разум и прагматизм в унисон говорят, что русско-германский конфликт способен не только принести страшные бедствия нашим народам, но и наверняка уничтожит сами империи. На радость англосаксам и ростовщикам — хозяевам их кошельков, рассматривающим войны, как повод для наживы. В то же время наш союз способен кардинально изменить и Европу, и весь Мир, даровав им путь процветания и культурного развития.

— Ценю Вашу откровенность, мой дорогой. Спасибо!..

Итак, Ваши рецептуры моим эскулапам Вы передадите, они будут ждать. По патентам в Германии задержек не возникнет. В отношении же миссии, порученной Вам Николаем Александровичем, можете быть спокойны. На будущее рецепт от адмирала Руднева я запомнил. "Никаких недомерков, пушки "на вырост" и только в диаметральной плоскости, турбины и нефть". Будьте любезны кланяться от моего имени господину Нобелю. Будет прекрасно, если Эммануил Людвигович в ближайшее время сможет лично посетить Потсдам.

Но, что касается идеи по трехорудийным башням главного калибра, заложенным по настоянию Всеволода Федоровича в проект вашего нового большого крейсера, я все-таки остаюсь при своем мнении. Три ствола в одном барбете, это весьма сложно технически, но главное, — увеличивает риск вывода из строя одним-единственным снарядом большой части артиллерийской силы корабля. В вашем проекте — сразу на треть. Слишком много. Поэтому, в моем флоте таковых пока не будет. В будущем, может быть. Посмотрим.

Оружейников и инженеров в Эссене я потороплю с разработкой для вас и нового 12-дюймового орудия, и такой башни. Самому интересно, что из этого получится...

А сейчас нам предстоит еще одно маленькое, но приятное дельце, ибо сказано: "Не оставляй ни одного доброго деяния безнаказанным", — с этими словами Вильгельм явно демонстративно, с нелетом театральной лености, нажал кнопку стенного звонка. Только каково было удивление Вадика, когда вместо резонно ожидаемой им "отходной" бутылки в руках у щелкнувшего каблуками адъютанта, оказалась некая темно-синяя коробочка, содержимое которой вскоре оказалось на лацкане его пиджака. Vom Fels zum Meer. "От суши к морю" — гласил девиз Королевского прусского ордена Дома Гогенцоллернов.

И лишь после этого пришла очередь бокалов с Рейнским...

— Ну, а теперь позвольте, мой дорогой Михаэль, я обниму Вас на прощание, ибо мы подъезжаем. Вам пора собираться, а я еще должен проститься с Великим князем.

Если у Вас будет срочная информация или просьба ко мне, наш дорогой Пауль все организует в лучшем виде. Пишите, совершенно не стесняясь. Да! И не забудьте от меня поцеловать ручку и испросить прощения за то, что немножко задержал Вас при себе, у Ольги Александровны...

"— Хм... так как у Вас с труффальдинистостью, Господин Перекошин-Банщиков? Не зашкаливает? Или попробовать-таки послужить двум господам?

— Блин! Да хоть бы и трем, если на благо Матушки-России.

— А пупок-то не развяжется? Если третий — это Василий.

— Василий Третий? Опять лезут из нас дурацкие каламбурчики?

— Гы... А между прочим, сами с собой только психи разговаривают..."

* * *

Над платформами спецдебаркадера Варшавского вокзала, смешиваясь с влажным, насыщенным ароматами весны воздухом, сизым туманом клубилась горьковатая дымная пелена. Лучи утреннего солнца, пронзая стекла ажурных решёток павильона, рисовали в ее глубине причудливо змеящиеся пастели, в которых пару минут назад, в последний раз подмигнув красным, мелькнули хвостовые огни кайзеровского хоф-экспресса.

— Едемте, Ваше высочество?

— Да... Уже пора, Михаил Лаврентьевич. И, знаете что, пойдемте ко мне? Посидим, поговорим. Нам ведь до сих пор спокойно пообщаться так и не удавалось. Все разговоры до моего отъезда в Маньчжурию — не в счет. Я ведь тогда ни о чем не догадывался...

— С радостью составлю Вам компанию.

— Ничего, что не выспавшись? Я слышал, что Вы с Императором Вильгельмом у него в салоне чуть не половину ночи протолковали.

— Есть такое дело. Кайзер крайне дотошен и щепетилен в морских вопросах, так что предложения Николая Александровича пришлось разбирать по косточкам и винтикам.

— Понимаю... — Михаил грустно вздохнул и скрипнув ремнями, бросил последний взгляд в сторону западных ворот павильона, — Ну, идемте... И по коньячку немножко, если не возражаете, конечно?

— Вам — так просто необходимо. Это я как врач говорю. Меланхолия — не Ваш стиль.

— Сильно заметно?

— Есть немножко, — улыбнулся Вадик, — Но можете мне поверить, от таких чувств, как правило, не умирают. Тем паче, что...

— Ой, да ладно! Меланхолия, ностальгия... просто не умею расставаться, вот и все. Мы с ним, между прочим, с Японии вместе были.

Четырехвагонный экспресс, подготовленный для Великого князя и его офицеров, уже был готов к отправлению. Ждали только их. А у Вадима перед глазами все еще стояли не сцены проводов кайзера, со всеми этими поклонами, реверансами и взглядами, — кстати, взгляды-то были разные, запоминающиеся, особенно некоторые, из-под германских генеральских пикельхельмов, — а картина дружной, слаженной работы наших и немецких железнодорожников.

Перевод вагонов кайзеровского поезда на европейскую колею спецветки, протянутой до Варшавы по августовскому указанию царя, он, как и все, возвратившиеся с Михаилом с войны, видел впервые. После отвода локомотива, толкач со скоростью прогуливающейся дамы продвигал "обезглавленный" состав к бетонному колодцу полутораметровой глубины, где наши рельсы обрывались, а впереди, в паре метров, находились торцы рельс уже узкой, европейской колеи. Оттуда, пятясь, подходил новый главный паровоз.

А дальше сцепка и по очереди: вывешивание каждой из 32-х осей вагонных тележек на поддерживающем гидравлическом домкрате над этим колодцем. Несколько оборотов специальными ключами, сдвижка колес с точностью до половины миллиметра, их надежная фиксация, и вперед: очередное плавное продвижение состава, переход бригады к работе со следующей осью. На все про все — полтора часа...

* * *

— Тронулись. Завтра будем в столице. Но, какое странное ощущение. Неужели на самом деле закончилась эта война? — медленно прокручивая в пальцах опустевший бокал, Михаил говорил как будто про себя, вовсе и не к Вадиму обращаясь, — Наверное, так... кончилась. Но я не в первый раз с удивлением ловлю себя на мысли, что возвращение домой почему-то не слишком радует...

Да, я соскучился по матушке, по брату и по всем домашним. Однако, как подумаю, что надо будет опять жить как прежде, просто тошно становится. Все эти балы, приемы, заседания, манежи, игры. Дурацкая, мишурная показуха. Оперета эта вся, одним словом...

Михаил Лаврентьевич, а может быть у меня по-серьезному неладно с нервами?

— Боже упаси. Такое состояние — вполне нормальная реакция человека, прошедшего через все то, что мирная жизнь дать не может.

— Думаете? Василий Александрович тоже говорит, что скоро полегчает. Но... может, еще по одной? Прозит...

— Полегчает. Всенепременно-с. Не сомневайтесь. Только вот, тем прежним юношей, беззаботным и доверчивым, Вы уже никогда не станете, Михаил Александрович.

— Похоже, Вы правы. Верно сказано: в одну и ту же воду дважды не войдешь. И еще груз грядущих забот меня гнетет здорово. Как подумаю, что разгребать предстоит такие Авгиевы конюшни, форменно в дрожь бросает. Слава Богу, что и ВЫ теперь с нами. Подставили свои плечи под наш тяжкий крест...