Лавка башмачника Лившица была известным местом в Ковно, по крайней мере, среди определённого круга лиц конфликтующих с Законом. Лица эти были преимущественно мало запоминающиеся, обладающие гибким телом с ловкими руками и отличающиеся немалым плутовством в характере.

— Ну как, пан Лившиц? — бывало, спрашивал посетитель прямо с порога.

— Вашими молитвами, — отвечал на это башмачник. — Имеете что-то сказать?

— Что Вы, — слышалось в ответ. — Плести языком я не мастер, за меня говорят мои руки.

— И что говорят эти руки?

Посетитель подмигивал, кашлял или ещё каким-нибудь образом подавал знак и еле слышно приговаривал:

— Есть одна вещица, пан Лившиц, которая может Вас заинтересовать. С пылу с жару, так сказать.

— С пылу с жару? — удивлялся башмачник. — Так и обжечься можно.

— А Вы, пан Лившиц, аккуратно.

Разговор начинался так или примерно так, но суть оставалась прежняя. Пан Лившиц вытирал руки о передник, потом смотрел в окошко, закрывал ставни и вставлял под дверь клинышек — он был предусмотрительным и никогда не рассматривал принесённые вещи, не убедившись в собственной безопасности. За его прилавком была суконная ширма, а за нею — коридор, ведущей прямиком на кухню, где на плите готовилась еда, и тут же варился обувной клей. Если посетитель был из знакомых, пан Лившиц провожал его до стола и как бы между прочим, пробуя степень готовности томившегося блюда, приговаривал:

— Давай, сынок, выкладывай. Я ведь с кем попало, даже говорить не стал бы. Но за тебя просили серьёзные люди.

После подобного напутствия, гость выкладывал своё добро на стол и ждал вердикта. Пан Лившиц потирал руки, всем своим видом выражая нетерпение, но по мере появления вещиц на свет, рассмотрев более пристально, делал вдруг совершенно печальное лицо. А оно у него было честное-пречестное, как у заслуженного труженика с советских плакатов: с румянцем на щеках, ухоженной бородой и удивлёнными глазами. И когда такое лицо омрачалось, на него больно было смотреть, прямо до слёз.

— Гурнитш, — заключал он, говоря на идиш, и качал головой, небрежно перебирая вещицы, словно боялся испачкаться. — Очень трудно будет втюхать. Пустышка.

Или:

— Азохен вей, альте захен. Совершенно ненужные вещи. Как раз, в прошлую пятницу мне приносили нечто похожее. Ничего не смог с этим сделать. Никто не хотел брать.

И так стоял несколько минут, понурясь, словно цена за вещички ничтожно мала, и дабы не обидеть гостя, он не решается её назвать. После некоторых колебаний, отвлекаясь на дегустацию или помешивания клея, он всё-таки называл — и гость вспыхивал от негодования.

— Но пан Лившиц! — восклицал он. — Да к Вам из Кракова и то дороже было добраться. Давайте по-честному. Я же не шмок какой-нибудь.

Но пан Лившиц в это время уже закрывал дверцу буфета и держал на ладони монеты. Гость замечал блеск: у Лившица монеты были всегда надраены и, отражая огонь плиты, дьявольски играли светом — и это было всё равно, что показать щуке блесну. А башмачник продолжал своё представление, и отсчитывал рубли и полтины, выкладывая их на стол. Всё это сопровождалось счётом: алеф, бет, гемел... И бывало, одна-две монеты оставались на ладони и гость всем своим видом показывал на них, намекая на то, что пальцы можно было бы и расслабить. Но Лившиц поднимал на него свои честные карие глаза и пожимал плечами:

— Я бы с радостью, с превеликой радостью. Думаешь, мне жалко? Если б ты и впрямь принёс что-нибудь... редкое. Я б в долгу не остался. Но это, — и он указывал на вещицы, — это не нахес, одна мишура. Этак я сам себя обворую. Или ты хочешь вырвать из моей глотки последний кусок хлеба?

С этими словами он вручал гостю его монеты, и как бы незаметно добавлял пять или десять копеек. Сменив гнев на милость, он вновь возвращался к плите и спрашивал, как заботливый дедушка спрашивает у внука:

— Ты не голоден? Небось, за весь день ничего ещё не ел?

И дождавшись утвердительного ответа с упоминанием о маковой росинке, продолжал:

— Уха сегодня удалась на славу. Не стесняйся, вот тебе ложка.

Имея дело с такой публикой, Лившиц выручал на вложенный рубль — два, и всем казался честным и справедливым. Потому что, всегда подходил к клиенту со всей душой. Разумеется, когда дверь за спиной гостя закрывалась, Лившиц заметно преображался, становясь махровым солипсистом, а краденое серебро в этот же день переплавлялось. Подсвечники, ложки, вилки, кубки и блюда превращались в заготовки и вскоре появлялись блестящие новенькие монеты. Тоже самое он проделывал и с золотыми вещами, подменяя собой монетный двор. С той лишь разницей, что содержание драгоценного металла было несколько иным: он же не мог позволить себя обокрасть. Всё это происходило из года в год, пока к башмачнику не заглянул новый клиент, представившийся Стефаном Митошем. Что он предложил скупщику краденого не так уж и важно, по крайней мере, он нашёл те слова, после которых лавка в Ковно закрылась.

Лившиц переехал в Смоленск, и возле купеческой конторы Анфилатова возникла ещё одна коммерческая структура. Найти её было немного сложновато. Улицы там никакой не было. Был лишь узкий проулок и небольшая площадка перед воротами конюшни соседнего здания. Оттуда было можно выбраться в другой тесный проулок, а затем на извилистую мрачную улочку на задворках города, за которой виднелся Днепр. Казалось, что оказавшись там, ни каких ассоциаций, иначе как западня, ни у кого уже не возникало и люди обходили это место стороной.

* * *

Шёл третий час ночи, как посыльный подскакал к оружейной мастерской Бранда. В это время, когда луна светила достаточно ярко, и туман поднимался с реки, дом представлял собою скорее зловещую, нежели уютную картину. Рапсодия из красного кирпича и строительного раствора с аркой и лепниной над ней, которая возвышались над дверным проёмом, под светом луны создавали впечатление, что перекрещенные гипсовые пистоли и ружья, выкрашенные бронзовой краской, сейчас развернут свои дула и выстрелят в незадачливого посетителя. Но посыльному было некогда разбираться в этом. Он соскочил с уставшей лошадки и, подсвечивая лошадиным фонарём, энергично стал звонить в колокольчик. Новость, которую он доставил, была слишком срочной. Язычок колокольчика издавал бой, и вскоре с другой стороны раздался скрип половых досок и шарканье. Задвижка окошка отодвинулась, и показалось угрюмое лицо, которое явно принадлежало хозяину лавки.

— Что надобно в такой час? — грубо произнёс Бранд.

— Я по поручению полицмейстера, — ответил посыльный и показал бумагу с сургучной печатью. — У меня срочное послание к Иван Ивановичу Полушкину.

— Послание для Иван Ивановича? В такое время? Разве нельзя обождать, когда взойдёт солнце? Иван Иванович ещё не встал и я с большой неохотой разбужу его. Он и без того слишком мало спит последние дни.

— Пожалуйста, разбудите его, — прокашлявшись, заявил посыльный. — Это очень срочно. Кое-что произошло, и Иван Иванович действительно ожидает эти известия.

Бранд окинул посыльного изучающим взглядом, приблизив свечу к его огрубевшему на холоде лицу с красным орлиным носом. Настойчивый тон его голоса показался ему убедительным, поэтому он открыл засов.

— Хорошо, заходите. Но предупреждаю Вас, если своим шумом разбудите мою жену, я всажу в Вас заряд дроби.

Посыльный смиренно опустил голову. Иван Матвеевич имел репутацию сурового человека, не бросавшего слов на ветер: сказал — всадит заряд, значит всадит. Свою лошадь он оставил у входа, набросив поводья на специальную скобу, и как только завязал узел, последовал за Брандом.

— Ожидайте здесь, — обронил оружейник, запаливая масляную лампу у прилавка. — Пойду поднимать Иван Ивановича. Можете смотреть, но ничего не трогайте.

Зевающий Полушкин объявился через пару минут. Халат прикрывал длинную ночную рубашку, а с макушки свисал жёлтый шёлковый ночной колпак, который был когда-то в гардеробе покойного Понятовского, впрочем, как и турецкие туфли с загнутыми носами.

— Что у тебя? — недовольно пробурчал Иван Иванович.

— Стефан Митош в Смоленске! — произнёс посыльный, протягивая пакет.

С Полушкина моментально слетела вся дрёма. Он выхватил пакет и, сорвав печать, расправил бумагу. С минуту он вчитывался в мелкий, аккуратный почерк и поднял взгляд на Бранда:

— Иван Матвеевич, эээ... у Вас есть пятак и перо с чернилами?

— Найдётся. Что, что-то серьёзное?

— Более чем, давайте.

Бранд недовольно развернулся и потопал в соседнюю комнатку, где, видимо, лежала шкатулка с разменной мелочью и писчие принадлежности.

— Вот что, любезный, — произнёс Полушкин, обращаясь к посыльному, когда Иван Матвеевич принёс затребованное. — Знаете где дом Есиповича?

— Бывший дом барона Боде?

— Именно так, — подтвердил Полушкин, делая приписку на послании. — Сейчас отправляетесь туда и передаёте это письмо Алексею Николаевичу. Он гостит у Генриха Вальдемаровича. Только прошу Вас, поспешите. Вот, за труды.

— Премного благодарю, — принимая пятак и письмо, произнёс посыльный.

* * *

Полушкин хорошо знал этот район города, — не только каждый дом, сарай или пристройку, но и всё целиком, так как здесь часто крутились неблагонадёжные личности. Вне всяких сомнений, он изучил его досконально, чтобы уверенно двигаться дорожками даже в безлунную ночь, но иногда он останавливался, словно не узнавал место, чертыхаясь и ругая землекопов, затеявших восстановление мостовой. Прежде чем сгустились тучи, нам помогало не сбиться с пути созвездия мерцающих небесных свечей, но даже в самой глубокой темноте, нашими спутниками оставались уверенность и цель, к которой мы шли. Вдруг в ночи раздался ужасающий вопль, не смолкающий в течение долгих мгновений. Мы с Полушкиным застыли на месте, не смея пошевелиться, и только ушами не водили, стараясь определить с какой стороны идёт крик. Вскоре крик повторился, и дрожь пробежала по моей спине: так кричат перед смертью. В это мгновенье залаяли окрестные псы, и прислушиваться стало бесполезно.

— Иван Иванович, — произнёс я. — Чует моё сердце, нужно идти туда, где темнее всего.

Скрывать наше присутствие дальше не имело смысла. Включив фонарик, мы бросились в проулок, в конце него повернули налево и оказались в крохотном тупике, пустынном, как старая бутылка. Пришлось возвращаться и сворачивать вправо. Миновав колодец, мы пробежали ещё метров тридцать-сорок, и, остановившись как вкопанные, не смогли произнести ни слова. Возле мрачных ворот, закрывающих задний двор конюшни купеческого дома 'Конторы Анфилатова', на стволе тополя повисло грузное тело незнакомого мужчины. Охотничья рогатина, глубоко забитая в дерево, пронзила ему живот. Но самым удивительным было то, что тело висело в воздухе и ноги не доставали до земли, словно кто-то насадил на пику добычу, приподнял и пригвоздил, как ловкий энтомолог накалывает булавкой жука. Я подошёл к телу настолько близко, что при скудном освещении смог различить его лицо. Это было лицо выдуманного когда-то мной человека, чей портрет я передал Есиповичу. Его черты были искажены страданиями и ненавистью, в которых ужасным образом смешивались удивление с болью в стекленеющих глазах, словно в них только что посмотрел сам Деймос и сторублёвая ассигнация, торчавшая из его рта, как вывалившийся язык, довершала эту картину. Смотря на эту бумажку, мы не сразу заметили следы удавки на шее.

— Ранение в живот, как ни странно, не убило его, — сказал Полушкин, когда возле трупа появился дворник с зажжённым факелом и добавил чуточку света. — Его проткнули рогатиной перед воротами. Тогда мы услышали первый крик. Потом протащили с аршин, и когда тело упёрлось в дерево, крик повторился. Тогда-то на него и набросили удавку. Посветите правее, любезный, ага, как я и думал.

Иван Иванович подошёл ко мне и тихо сказал:

— Был ещё один, он и придушил Вашего Смита.

— Вы его тоже узнали?

— А как же... Узнал. У меня память на лица о-го-го.

— В таком случае Иван Иванович, нам следует поспешить к Бранду и спросить у него, кто купил в его лавке эту замечательную рогатину. Так как именно её я когда-то рассматривал на витрине его магазина.

— А тут и спрашивать не надо, здесь, в Смоленске, есть только один настоящий охотник на медведя. И только ему под силу совершить сей подвиг.

— Что-то я про подвиг не понял.

— Вы когда-нибудь ходили на медведя с рогатиной? — вдруг спросил у меня Полушкин.

— Как-то не довелось.

— А Синяков охотится на него каждую зиму и не ждёт, как прочие, когда насаженный на рогатину зверь испустит дух под лай охотничьих псов. И это его коронный удар.

— Это ж, какую силищу надо иметь?

— Медвежью, Алексей Николаевич. Медвежью силу. Он самый настоящий Геркулес воплоти. Помогите мне рогатину вытащить, негоже это, чтобы поутру кто-нибудь этакую страсть рассмотрел. Да и оружие хозяину вернуть нужно.

Как потом написали в газете 'Курьер Литовский': 'умер таинственной смертью'; ага, такой таинственной, что я бы скорее поверил в нежелание есть сторублёвые ассигнации, чем в асфиксию от передавливания трахеи. Однако редактор наверно посчитал, что хэштэг 'подавился сотенной' окрасит страницы его печатного издания в цвет лимона. А так и о происшествии сообщил, и интригу для пытливых умов оставил и приличий не нарушил. Довольно странно, как факт смерти человека зачастую дает людям лучшее представление о его характере, добром или же злом, нежели все его деяния при жизни среди тех же знакомых людей. Смерть является столь искренним фактом, что обличает любую фальшь, выдает всю пустоту характера. Это пробирный камень, который доказывает чистоту золота и обнаруживает позор грязного свинца.

(летальность)

Между нами зажглась свеча на изящном фарфоровым подсвечнике. Огонёк дёрнулся от лёгкого ветерка, занавеси на окнах закрыли белые сумерки, и низкий старческий голос поплыл надо мною. Пахло ромашкой и какими-то луговыми цветами, а Авдотья Никитична продолжала перечитывать вслух письмо от Сашеньки. Неровные строки с трудом поддавались близоруким глазам, и вкупе с тяжёлым дыханием отражали то гнетущее содержание письма, от которого сердце матери вздрагивало. Бумага выскользнула из пальцев, и руки опустились на скатерть. Ноги её давно опухли, она поставила их на пуфик перед собой и как бы забыла о них. Но сейчас она попыталась встать и растерянно посмотрела вниз, недоумевая, отчего они не слушаются. Пилюли уже не помогали. Да и мало что помогло бы сейчас. Она уходила, плавая в сладкой дремоте, где какие-то тени двигались навстречу усталым её глазам, брали её за руки, и медленно покачивая на невидимых волнах, уводили в далёкую-далёкую страну, в то время как я сверхъестественным усилием сдерживал себя, дабы не расплакаться, держа её ладони, остывающие и невесомые.

Именно так, с некой благодетельностью природа подает отчаявшемуся своему дитя чашу забвения всех страданий. Как её называли древние? Кратир с летейской водой — испив из коего, стирается в душах память о том, чего прежде желали и к чему стремились. А если нет ни памяти, ни желания, есть ли смысл жизни? И не резонно ли позволить Танатосу взмахнуть мечом, отдавая прядь волос?