Странные сближения. Книга первая

Гляжу и вхожу в очарованный дом.

В.Кюхельбекер

Мария Николаевна, Мари, Машенька к пятнадцати годам знала всё, что полагается знать девушке, и сверх того — всё, что надлежит знать человеку образованному вообще. Она не стала книжной барышней, как старшая сестра Екатерина, но сумела объединить в себе живость души и глубину и ума; ей самой это было приятно сознавать. Сердце её было смятенно внезапной способностью объяснить прежде только смутно переживаемое: сомнения, страх, стыд, восторг, грусть. Мария поняла, что повзрослела, что более она не ребенок, что теперь она может сказать, заглянув в себя: я люблю, я сомневаюсь, я... — без игры, но с уверенностью в собственной, переставшей быть загадкою, душе.

Ей прочили быть завидной невестой; она ею стала. На следующий год предстояло стать чьей-нибудь женою.

Александр, составивший достаточно полный, как ему показалось, психологический портрет возлюбленной, не смог выделить места лишь для собственной роли в мыслях юной Марии Николаевны.

'Маленький женский вестник' оброненный ею на лестнице, был Пушкиным подобран, просмотрен и сохранён для воспоминаний в тайном отделении чемодана, рядом с документами от начальства. Стоило ли надеяться на сближение, Пушкин не знад.

Он сидел, забравшись с ногами на подоконник, глядел на море и тихо сходил с ума от бездействия.

Раевский курил трубку, стоя у окна.

— Корабли начнут ходить только после бури. Боюсь, мы просидим тут ещё дня два.

— А, хоть бы они действительно были в Кефе! — (Кефою или иначе Каффой называлась тогда Феодосия) Пушкин нервно чесал кончики пальцев. Его давнюю гордость, длинные ухоженные ногти, пришлось отстричь под корень, чтобы сравнять с обломанными во время вчерашних приключений. Пальцам было непривычно.

— Где им ещё быть? Связной приплыл из Кефы и возвращается туда вместе с Зюденом.

— Это, по-вашему, сам Зюден?

— А вы считаете, что в одном не самом интересном городе могут единовременно оказаться два настолько опасных человека?

Пушкин кивнул:

— Une autre question . Поплывут ли они в Кефу теперь, когда знают, что их преследуем мы?

— Не думаю, чтобы они смогли нас узнать. По крайней мере, вас и меня — Енисеева Зюден, похоже, видел.

— Я не о том: мы спугнули их. Кто может ручаться, что они не изменят путь?

— И что вы предлагаете?

— Понять, с какою целью вообще приехал этот связной. На что ему нужен Зюден?

— Связаться с турками, — Раевский выдохнул дым. — Хотя, погодите, Дровосек говорил, этот связной — последний, кого не схватили в Тамани.

— Совершенно верно.

— Мог, конечно, ошибиться... — задумчиво сказал Раевский.

— А вы сами, живя тут, что думаете?

— Я верю Дровосеку, а больше него — себе. Этого турка умышленно не тронули, значит, были уверены, что он один. Даже если я ошибся, в Кефе живёт старик Броневский — о, Броневский — это отдельный рассказ... Так я говорю, у него везде найдется человечек. Он бы знал.

— Тогда... — Александр слез с подоконника и зашагал по комнате, машинально трогая обожжённую щеку и тут же отдёргивая руку. — Тогда-тогда-тогда...

Есть одно место, где могут оставаться турецкие агенты. Оно попросту слишком велико, чтобы найти всех.

— Крым, — сказал Пушкин.

— Крым, — согласился Раевский. — Очень может быть.

— А, проклятая погода! Чёртов шторм! Они же совершенно потеряются в Крыму!

— Спокойнее, друг мой. В погоде нет вашей вины. Выкурите трубку, и будем надеяться на скорейший отъезд.

— Благодарю, я не курильщик.

— И напрасно, успокаивает нервы. Попробуйте-попробуйте. Табак, кстати, турецкий.

Пушкин, давно проникшийся тайною завистью к трубокурам, сдался и попробовал. Опустим историю его первых неумелых затяжек, кашля, тошноты и плевков, — это удел каждого, и вообще, разочарование есть начало любого открытия, с коим руки ли, легкие ли, сердце ли ещё не научились управляться: будь то женщина, или трубка, или одиночество.

Вечером того же дня Александр сидел в облаке густого дыма, пахнущего не то ваксой, не то орехом. Курение увлекло его; он глядел на свою тень, на темный носатый профиль с длинным чубуком, и думал о будущих стихах. Думалось больше о том, как он будет читать их друзьям, нежели о самих строфах: силы ушли на изучение азов трубочной науки, и творчество было на время отложено.

Доверим его дыму; он сейчас никуда не убежит.

Мы же — к закатному морю, к лучам, ко всей этой романтической дряни вроде парусов и бликов. Не обойдётся без всадника. Это Александр Раевский, заметив, что близится конец непогоды, мчался в порт искать подходящее судно. Он скакал тонкий и черный в вечернем свете, на лучшем своем коне по имени Авадон и думал, что Француз, конечно, неглуп, но, пока им работать вместе, многое предстоит делать за него.

В одиннадцатом часу Пушкин спустился к ужину, и Николя сообщил:

— Пока ты отдыхал, решилась судьба следующих недель путешествия.

— М-м? — Пушкин смотрел на Марию, садящуюся за стол; из-под платья выглядывала ножка в лёгкой туфельке.

— Солнце вышло, брат поехал искать корабль, который отвез бы нас в Керчь, а оттуда поедем в Каффу, в Крым. Ты ведь не против Крыма?

— А... Крым. Ну да. Нет, что ты, конечно, не против. А почему именно Крым?

— Идея брата. А если он что предложил — он этого добьётся.

Ай да Раевский! — второй раз уже подумал Француз. — Как быстро всё организовал. Помощник и впрямь отменный.

А вслух сказал:

— Sûrement , характер отцовский.

— Ты прав, может быть... хотя отец не так категоричен. Саша! признайся честно! Эта неожиданная поездка не помешает твоей миссии?

— Приметили что-нибудь?

Два Александра шли вдоль курганов, отмахиваясь от мошкары. Далеко за их спинами остались кареты. Вышли прогуляться, когда проехали первые четыре версты в сторону Феодосии.

— Удивительное зрелище.

Глаз петербуржца, привыкший к серому, желтому и зеленому, а за время путешествия и к синему, отказывался верить обилию оттенков красного цвета, какими изобиловала земля на выезде из Керчи. Малиновые цветы да розоватые солончаки.

— Да, красота необыкновенная, — Раевский сощурился, глядя вдаль, и в эту минуту не казался опасным. От яркого солнца у него заслезился глаз. — Работать, — встряхнулся он. — С вами не поймёшь, или у вас стихи на уме, или что-то думаете по делу.

— Просторы, — Пушкин сел на камень. — Пешему здесь не добраться, и дорог, кроме нашего тракта не вижу.

— Их и нет.

— Вот видите. Остаётся надеяться, что наши предположения верны. Зюден со связным доплыли до Керчи, на их лодочке это трудно, но можно. Потом — если принять, что они двинулись в Кефу — им пришлось ехать по той же дороге, что и нам.

— Думаете, это нам чем-нибудь поможет?

— Хоть что-то. Alias, если они побывали в Кефе, значит, есть надежда на вашего драгоценного Броневского...

— Он и впрямь сокровище, а не человек, зря смеетёсь.

— Разве я смеюсь, сокровище так сокровище. Задержатся ли они в Кефе, судить невозможно, может быть, они уже плывут далее, но к Броневскому-то нам точно не лишним будет попасть.

Раевский заглянул Пушкину через плечо:

— Что-то вы тут рисуете?

Александр показал план местности, который он наспех нацарапал ножом на подобранной доске, выломанной, видимо, из бочки.

— Вы хороший картограф.

Жара и усталость сближали. Пушкин пожаловался:

— Покурить бы.

— Заразились табачным недугом, — констатировал Раевский. — Правильно, с трубкой думается легче.

— А только без неё не думается.

— А вот этого нельзя, сосредоточьтесь. Сейчас в первую голову служба, потом все прочие радости. Кстати, видел я, как вы смотрите на Мари — вы это, Александр Сергеич, бросьте.

Броневский оказался совсем старым, обрюзгшим, с редким седым пухом на черепе. Глазки смотрели тускло, будто человек давно умер, а с гостями беседовал портрет, покрывшийся пылью. Только голос был хорошим, молодым:

— Добрый вечер, добрый, господин Пушкин! Николай Николаевич говорил, будто вы пишете стихи.

— Да, немного, — ответил Александр.

Раевские давно дружили со стариком и так восторженно о нём отзывались, что Пушкин недоумевал теперь: что нашли они в этом пустом, безжизненном человеке?

Понял, когда сидели впятером — в мужской компании — в зале и курили.

Броневский рассказывал об истории Крыма. Вплелась туда и его собственная история: оказалось, что после кавказской службы его направили в Феодосию, где он живёт вот уже двадцать лет, что сейчас он в вынужденной отставке и под судом, потому как честный человек, попадая сюда, неизбежно либо станет брать мзду, либо угодит под суд. (Тяжело шаркая, Броневский поднялся и перебрался в соседнюю комнату, откуда притащил вынутый из комода ящичек с номером 11).

— Всё, судари мои милые, всё тут сохраняю, да, — говорил он, поглаживая ящичек, словно щенка. — За двадцать лет набрал столько, что летописцы позавидуют, — и вернул Феодосийские хроники на место, к десяткам таких же нумерованных ячеек.

Выяснилось, что ему пятьдесят семь — возраст преклонный, но выглядел Броневский куда старше.

— А не желаете ли, господин Пушкин, сад посмотреть? Яблочки, хурма... — и повёл показывать сад.

— Вы всё хозяйничаете, Семён Михалыч, — полуодобрительно-полусочувственно заметил Раевский-старший.

— Тружусь, — затряс редким седым пухом Броневский. — Возделываю землю, из которой, так сказать, взят.

Короткими лапками тянулся Семён Михайлович к веткам, поглаживал крепкие, здоровые бока зреющих яблок.

Пушкин понял, что тяжёлая служба погасила и смяла Броневского; и тот не смог избежать её жерновов, ибо от природы не умел обходиться без труда.

— Когда-нибудь и ты, Алекса, будешь таким добрым садоводом, — усмехнулся Раевский старший.

Александр Николаевич покривил рот и не ответил, зато вмешался Николя, заметивший, что в наблюдении утреннего сада есть прелесть, понятная только человеку утончённому. А ты его посади и ухаживай, хотелось сказать на эти его слова.

Александр Раевский в присутствии отца делался молчалив. Он, кажется, сам не знал, как держаться; строить из себя Байрона, как Николя, было не по возрасту, а совпадать с Николаем Николаевичем-старшим во взглядах на мир не удавалось, да он и не пытался. Что же до Николя, — тот переживал увлечение томной романтикой.

Когда трубки были выкурены, а сад оценён гостями, Пушкин с Раевским поймали Семёна Михайловича без посторонних.

— Господин Броневский, нам необходима ваша помощь.

— Да-да? — подслеповатый взгляд на Раевского. — Помощь, судари мои, я всегда... Какая, говорите.

— Ваши агенты. Вы ведь не позабыли этих своих вездесущих?..

Что-то переменилось в лице бывшего губернатора. Показалось, что он сейчас позовёт на помощь. Раевский протянул ему подписанные в Коллегии бумаги.

— Я помощник господина Пушкина в выполнении mission secrète . Вы как сотрудник Коллегии и бывший градоначальник сможете оказать нам неоценимую услугу...

— А! стало быть, граф и вас успел запрячь. Я уж перестал удивляться, когда Нессельроде выкидывает такое... А всё ж-таки поэта жалко. Жалко, сударь мой милый! — Броневский сгорбился, но в глазах его впервые зажёгся огонь предстоящего дела; сейчас он говорил первое, что приходило в голову, думая о другом. — Запомните, господа, когда вы оставите службу, уедете куда-нибудь в Париж, даже умрете — граф всё равно придумает, как использовать вас для своего ведомства... Я четыре года в отставке, но нет, до сих пор гонцы ко мне: 'сослужите службу, Семен Михалыч!'

— Какие гонцы? что за служба?

— Пойдемте-ка наверх, — он повёл Пушкина к своему кабинету; Раевский поспешал следом. — Привезли послание от графа. Его сиятельство просит меня проследить за крымскими греками. В Молдавии и Одессе сейчас собираются силы греческих повстанцев, сторонников патриотического братства 'Филики Этерия', кажется, они замыслили революцию.

— Но Крым-то тут причём?

— Если этот генерал Ипсиланти, который возглавил греческое общество на юге, склонит греков Крыма на свою сторону...

Раевский возбуждённо сорвал с носа очки:

— Это же весь Крым пойдёт воевать!

— В точности так.

Ипсиланти запросто может втянуть в войну всю Россию.

— Есть прямые доказательства планов 'Филики Этерии' на крымских греков? — напряженно спросил Пушкин.

— В том-то беда, что скоро в Крым пожалует человек от Ипсиланти, а это куда как повод подозревать тут Этеристов.

И это происходит удивительно вовремя.

— Простите, Семён Михалыч, мы удалимся ненадолго.

— Разумеется, — пробормотал старик, тускло глядя на Пушкина. Александр не мог оценить своего странного сходства с Броневским. Оба они были голубоглазы, волосы Броневского в молодости так же вились, даже форма губ несла в себе некую общность с пухлыми африканскими губами Француза. Единственным, кто обнаружил сходство, был Александр Раевский, но Пушкину он ничего не сказал, поскольку тот, едва оказавшись с Раевским за дверью, схватил сотрудника за грудки и стал тормошить самым бесцеремонным образом.

— Понимаете? Нет, вы понимаете?!

— Перестаньте меня трясти. Я обязан помогать вам в расследовании, а не в физических упражнениях.

И Пушкин объяснил:

1) Мы, то есть турки, готовы к войне, а Россия не готова

2) Начать войну сейчас, значит, ее выиграть, но на стороне России выступит Священный союз

3) Тогда мы, воспользовавшись тем, что греки организуют безопасное для нас сопротивление, заставляем крупнейшие греческие общины России примкнуть к оному

4) Российский государь, видя, что изрядная доля его подданных отправилась воевать за свободу Греции, решает дилемму 'поддержать-не поддержать' в пользу 'не поддержать', но поздно — самые высокопоставленные лица уже втянуты

5) Священный союз отворачивается от России

6) Воюем

7) Аплодисменты.

— Не хлопайте у меня под носом, ради Бога. Вы сегодня как сбесились.

— Вы не понимаете главного! — Пушкин заглядывал Раевскому в темные холодные глаза. — Зюден! C'est ce qu'il veut — спровоцировать наших греков!

— Убедительно, но вы можете оказаться и неправы. Доказательств нет.

— Так у нас, Александр, вовсе ничего нет, — резонно заметил Француз. — А теперь есть идея, к тому же похожая на правду.

— Согласен, согласен, — Раевский потёр переносицу. — А это означает: дальше в Крым.

По лестнице поднимались Сонюшка и Мария.

— Ах, мсье Александр, что вас так обрадовало?

— Нынче солнечно, — ответил вместо Пушкина Раевский. — Я и сам в приподнятом настроении.

— По тебе этого никогда не видно, — сказала Соня и убежала наверх.

— Pouvez vous garder un secret? — серьезно спросил Пушкин Марию.

(В глазах Александра Раевского в этот миг сменились выражения от изумления и ужаса до любопытства).

— Mais purqoi vous demandes?

— Вы женщина, Мари. А женщины умеют хранить лишь те тайны, что будут хранить их самих. Требовать взаимности от тайны — это, право, мудро, напрасно женщин упрекают в легкомыслии.