На смерть А. Д.

— Мим просила передать тебе привет и поцелуй.

— Спасибо, — отвечает Патрик, — я очень рад.

Ах да, Мим тоже мертва, вот уже четырнадцать месяцев, и подмигивает издалека, с того берега, не приезжает на лодке сама, потому что ей некогда, но передает привет — с оказией, с нарочным, и без цензуры. Хорошо ли ей там, милой мушке, легко ли ей и не скучно ли в этом тепле? — боже мой, что за глупые вопросы, там всем хорошо и легко, и попробовал бы кто-нибудь ответить иначе. А может быть, она и хотела приехать, но ее не выпустили, как не выпускают граждан восточного блока — чтоб не шлялись туда-сюда, чтобы сидели тихо; а может быть, ей припомнили вдруг, что она полячка ("была полячка", как Дягилев — "был мистик", и припоминали те же самые, в высоких сапогах, в военном или полувоенном), и попросили не рыпаться, не осложнять международную обстановку, считать ритм, как раньше считала, и складывать руками тридцать вторые. Какие мрачные, почти политические фантазии лезут в голову, а что Патрику до политики, пусть хоть лошадь управляет, ему все равно — ну, сейчас все равно, когда он сжимает ладонь Джона в своей ладони и понимает, что похороны отменены, вычеркнуты из календаря, и могила его пуста, как могила Дягилева.

Ни отваленного камня, ни размотанных простынь, и прошло не три дня, а побольше, впору ахнуть недоверчиво и спросить: "А что, и вправду смерти нет?" — раз не убедили другие гости, не сумели ожить до конца. Но тогда ему ответят уклончиво: решайте, пожалуйста, сами, откуда нам знать, есть у вас смерть или нет, это дело интимное. Давайте лучше поговорим о ваших эротических привычках — что ж, давайте, вот его "эротическая привычка": милый мальчик Джон, хорошенький, как Дафнис или Хлоя, белокожий и нежный, с припудренным лицом, с грациозною шеей, с безволосой грудью, и так далее, и так далее, скучно перечислять все прелести, от макушки до узких и сильных стоп. Два родимых пятна на бедре, тонкий шрам на лопатке — ну и достаточно, ну и хватит для того, чтобы опознать тело, а впрочем, тело-то он помнит и так, до мелочей, и если понадобится, закроет глаза и, прикоснувшись наугад, повторит уверенно: да, это мой Джон.

— Мим просила передать тебе привет и поцелуй.

— Два привета и два поцелуя?

— Да, чтобы ты ее не забыл.

— Мим все еще верит, что мы с тобой были любовниками? — скрипуче спрашивает Патрик.

— Да ну тебя, это всего лишь поцелуй, маленькая любезность. Но если он тебе не нужен, верни его, вот и все.

— Как шляпу, которая не подошла?

— Как ботинки, которые жмут.

Они прячут смущение, пытаясь болтать легко и беспечно, но сбиваются, не попадают в тон. Шляпа не к лицу, ботинки жмут, радость приправлена неловкостью (как брюссельская капуста — слезами), впору совсем сконфузиться и пробормотать: ах, простите, я обознался, вы так похожи на моего друга, который умер, на моего друга, которого я любил. Мим верит, что они были любовниками, Мим во что только не верит, и нет сил с нею спорить, и нет ее самой, есть лишь ее слова, брошенные когда-то, сохранившиеся навсегда. Вот она сидит — отмотаем ленту назад, доберемся до пятидесятых, — вот она сидит, скрестив ноги, у барной стойки, с петушиным хвостом в стакане и на голове, пьет через соломинку, берет с тарелочек, не глядя, то орех, то виноградину, то оливку. Ее жалели в молодости: дурнушка, ритмичка, иностранка, никогда ей не подняться высоко, она так и останется приживалкою, тенью, прислугой за все; а теперь — смотрите-ка! — она седа и прелестна, за спиною у нее стоит невидимый Меркурий, "ходок по морям и по небу", покровитель ее театра. Он учит ее изобретать и связывать несвязуемое, отталкиваться от земли и снова к земле прикасаться, а Мим хорошая ученица, и ее ноги крылаты — в подражание учителю, обуты по меркурийской моде. И когда Патрик, ненадолго оставив Джона (живого Джона, юного Джона, это пятидесятые, не забывайте, это было очень давно), подходит к ней и пожимает руку, и говорит: "Вы сегодня прекрасны, Мим, вы каждый день прекрасны, но сегодня уж чересчур", — тогда Мим наклоняет голову, прислушиваясь ли к тому, что шепчет ей на ухо Меркурий, и отвечает под диктовку или вовсе без диктовки, выпустив соломинку из губ:

— Патрик, милый, знаешь, что я подумала, когда увидала сейчас вас вместе с Джоном?

— Что же вы подумали, Мим? Как я стар и как он хорош?

— Я подумала, что ты при нем — как Дягилев был при тебе. Точь-в-точь, но с поправкой на эпоху. Ты не согласен?

Нет, отчего же, — должен ответить он, — это очень лестно; нет, ну что вы, Мим, — должен ответить он, — вы ошибаетесь, я ничуть не похож на Дягилева, а Джон не похож на меня, ничего общего, и эпохи тут ни при чем. Нет, ну что вы, Мим, с чего вы взяли, что он со мной спит, а я за это даю ему роли, что за вздор, так даже Дягилев не делал, я даю ему роли, потому что он талантлив, вот и все. Мы друзья, мы коллеги, мы учитель и ученик, два поколения, мы кто угодно, но не те, за кого вы нас принимаете, мы не любовники, не обижайтесь, Мим. Столько ответов предложено, но Патрик пожимает плечами и просит прощения, и возвращается к Джону в восемьдесят третий год, а значит — не признает себя ни любовником, ни новым Дягилевым, не соглашается или попросту лжет. Мало ли что кажется со стороны, пусть они неразлучны, как filles en gris, пусть они одеваются одинаково и живут вместе, и боже мой, даже целуются — все равно, это игры и дым, не нарушение тишины и порядка, не "грубая непристойность". Че-пу-ха, все обойдется благополучно, им бы дотянуть до "акта о половых преступлениях", а дальше уже нестрашно. Мим смотрит им вслед, улыбаясь, и раздавливает виноградину в пальцах, опускает вуальку со лба; Меркурий велит дать занавес, и остаются все при своем.

Акт принят, и теперь можно спать спокойно: ну, хоть в этой спальне, на кровати Джона, где есть место для всех. Патрик садится с ним рядом (нет, не ложится, потому что так ближе к смерти, а не к любви) и думает: да, пожалуй, все осталось по-прежнему, все при своем, ничего не изменилось — как я стар и как он хорош, а больше ни вздоха, ни звука. Поразительнее всего не явление мертвых, а сохраненный ими дар речи: они выходят к Патрику с теми же словами, что и при жизни, щебечут любезно и литературно об отвлеченных вещах, о "понятиях", о мнимых и зримых предметах, о том, что случилось с ними, до них и после них. Что им до земных дел, до разводов и свадеб, премьер, провалов, маленьких и больших войн, что им до авиакатастроф, эпидемий, наводнений в библиотеках, пожаров в монастырях, что им до новых книг, до поставленных и запрещенных спектаклей, до смены сезонов, что им до живых, наконец, и что им до Патрика, кто кому — он ли им, они ли ему — должен говорить в утешение: я тебя не забыл, мы тебя не забыли? Отсутствие равнодушия странно, как отсутствие немоты: легче верить, что ушедшие безучастны к отставшим, легче верить — и уверять, что связи оборваны навсегда или до свидания в новом месте, свете, театре, до "несвиданья в раю, в аду ли". Но кто-то возражает: "Вы просто не знали до сих пор, что со смертью человека отношения с ним не кончаются. Так бывает, вы скоро привыкнете, вы уже привыкаете, и когда вам говорят: 'Но ты помнишь, что я умер?', вы не спорите и не плачете, вы отвечаете: 'Ну, это ничего, это все равно'". Это ничего, это бывает, ну что ж тут поделаешь? И Патрик продолжает "отношения" с Дягилевым, с Моникой и Таллулой, с Беа Лилли (с поправкой на нефизическую смерть), с другими, пусть невидимками, но не позабытыми, — слишком долго перечислять имена, да и незачем, он помнит их, не называя вслух, — с друзьями, подругами, возлюбленными, восхищенными, и с Джоном, теперь еще и с Джоном.

— Но ты помнишь, что я умер? — спрашивает Джон.

— Ну, это ничего, — отвечает Патрик, — это все равно. Я скучал без тебя.

— Я думал, ты не успеешь соскучиться. Мы не виделись совсем немного, дней двадцать или около того.

— Да, около того. Уж конечно, меньше, чем я не виделся с Дягилевым или даже с Таллу. Впрочем, это несравнимо, мне кажется, я никогда и не расставался с Дягилевым в каком-то смысле.

— Значит, ты расстался со мной?

— Поверил в расставание. Но это неважно, ты пришел, и я очень рад.

— Рад мне или привету от Мим?

— А ты пришел ко мне из-за Мим и ее приветов, или сам хотел меня увидеть?

— Я не спрашивал тебя об этом в Париже, — напоминает Джон, — не спрашивай и ты, иначе не восстановишь сцену. Мы совершим ошибку, если заговорим.

— Мы уже говорим, и кроме того, мне придется выйти из комнаты, если уж восстанавливать до конца. Ах, нет, я ошибся, тогда выходить тебе, ведь ты играешь меня.

— Нет, я уже не понимаю, кто кого играет. Мне кажется, мы что-то перепутали, давай попробуем сначала. И я забыл, как было тогда, разве ты не пригласил меня выпить кофе?

— Что ты, конечно, нет. И ты мне тогда совсем не понравился, — добавляет Патрик. — Я никогда не думал, что потом буду тебя так любить. "Так" — значит, очень сильно.

— Я знаю, ты же написал об этом. Не о любви, а о том, что я тебе не понравился, да еще смягчил слова для печати.

— О, вот как? И что же там было по-настоящему?

— Я уверен, ты подумал что-то вроде: "И почему я должен целовать этого нахального мальчишку, который много о себе мнит?".

— Слишком длинно, нужно отредактировать. Никто не думает такими фразами.

— Никто не произносит такие фразы вслух, это неестественно.

— Я люблю неестественность.

— Я тоже.

— Тогда поцелуй старика, который много о себе мнит. Это тебе в наказание.

Джон хмыкает и снова целует Патрика — крепче, чем прежде, с позабытым и милым тщеславием: смотрите же, как я ступать и целовать умею. Восхитительна эта иллюзия: вкус губ все тот же, и объятия точно те же. Так и не догадаешься, что он тоже — ушедший, он притворяется искусно, не делая усилия, как мистрис Домби (но при чем же тут мистрис Домби?). Ни кровь, ни желчь, ни лимфа, ни сперма — не иссякли в нем, он прах, конечно, ну а кто теперь не прах, все рассуждения ужасно ненадежны. Сказать бы ему, как Тристану: "Открой зеленые глаза, мне все равно, каким тебя послала ко мне назад зеленая страна, soll ich atmen, soll ich lauschen, soll ich schlürfen, untertauchen", — но помилуйте, они не в опере, и Патрик двух слов не свяжет по-немецки. Не стоит сейчас ни дышать, ни слушать, ни глотать, ни погружаться: глаза открыты, и нет в них трупной зелени, живая жилка бьется на виске. О господи, думает Патрик, но кто же все-таки написал так верно о возвращении оттуда: "Мне все равно, каким тебя послала ко мне назад зеленая страна, где все в зеленом свете снова и продолжалось музыкой для нас", неужели опять — друг Дягилева, счастливчик, умерший в больнице, болтавший перед смертью о балете, не веривший в бессмертие для себя? Не отмахнуться от его тени, он является ниоткуда, с карнавала или из преисподней, переодетый то маркизом, то Антиноем, и создает четвертое измерение, рассыпая слова, как хлебные крошки. А Патрик даже имени его не знает и не успеет узнать, да и зачем это имя, зачем этот след, пусть он вечно пребудет "другом Дягилева", вездесущим и легким, смуглым, лукавым, "в дебрях северных мерзнувшим эллином", как, впрочем, сказано о ком-то другом или пока еще не сказано, не придумано. Не разберешь, что уже отзвучало, а что лишь должно прозвучать, Патрик соскальзывает в искаженное, но прекрасное пространство, где бродят, как лани, девушки в сером, где фавн дремлет в остановившемся полудне, где всегда есть и деньги, и ангажементы, и где Джон, юный Джон Гилпин приходит к нему и садится на кровать, целуясь, и шепчет:

— Теперь я наказан и прощен, и мы с тобой в расчете. Между прочим, я был очень вежлив с тобою, я никогда тебя не обижал.

— Да, конечно, в начале, пока ты стеснялся меня. Пока мы еще не были близки.

— Чем дальше, тем вежливее, надо было соблюдать дистанцию. И постельный режим.

— Только постельный режим, — уточняет Патрик, — но не строгий, со всеми подряд.

— "В общем ничего, приятно, хорошо от прыщиков на лице". Не помню, откуда.

— Неважно, откуда. А когда мы оба привыкли, ты осмелел и стал очень нахален, некоторые даже говорили мне, что ты со мной груб.

— Да, да, и неблагодарен, и совсем тебя не люблю — между прочим, ложь. А я всего лишь тебе подражал, я старался быть на тебя похожим. Ты же сам нахал, Патрик, похуже меня, но тебя не ругали за то, что ты груб со мной.

— Ругали, да ты просто не слышал.

Доставалось ему за спиной и в лицо, в частных письмах и в разговорах, в дневниках для потомков, и поделом, и поделом: он нагл и заносчив, упрям, неверен, хитер, он проныра, ирландец, интриган, карьерист, он не платит по счетам, он вспыхивает по пустякам, он любого доведет до мигрени. "Мил, но манерен", "недурен, но не в классических ролях", "игрив и несерьезен", "тщеславен и завистлив", "слишком носат для принца", "слишком кокетлив для Зигфрида", "ему бы все бегать чертом на пальцах", ему бы остановиться, довольно, отбегал свое и здорово всем надоел. Ну что ж, называйте его как угодно, обвиняйте его в чем угодно, он не станет защищаться, он даже признает, наверно, что груб и недобр, и вспыльчив, и несправедлив, и все-таки спросит напоследок: "Но ведь я ласковый, я всегда ласковый?". И за эту ласковость ему простят — должны простить — все грешки и капризы. В пятидесятые уже заглянули, пора пойти дальше и вспомнить подробнее сорок девятый год, лето, репетицию в Париже, пресловутую возможность сказать "нет", которую они оба упустили. Опять автомобили, каштаны, таксисты-грачи, Триумфальная арка, где ждут друг друга влюбленные, словно "возле казармы, в свете фонаря" (это кто-то ставит пластинку, разбавляя уличный шум), опять разъезды, контракты, спектакли, как до последней войны, как после предпоследней. Но хотя бы не нужно больше плясать в ревю и оперетках, приторговывать собою по сходной цене; нет, теперь он уважаемый человек, учитель и классик, образцовый Альбрехт для образцовых Жизелей. И даже за манерность его почти не ругают, и даже критик Дики пишет в "Балете", как он хорош в балете, а потом пьет с ним бренди (в бутылке из-под духов) и твердит: "Ты состаришься, как красавица при дворе, ты в каждое зеркало заглядываешь, чтобы полюбоваться собой, это несносно. Влюбись в кого-нибудь, наконец, а то останешься без ролей, "Нарцисса" для тебя все равно не восстановят".

Легко раздавать советы без спроса: "Влюбись в кого-нибудь, отвернись от собственного отражения, прислушайся хотя бы к эху в фиолетовой тунике", — вот он допивает бренди, скривившись, и исчезает: ни следа, ни вздоха, будто и не было Дики. У него свои хлопоты, причуды, партнеры и журналы, он тоже беспечен, он тоже несчастен, но хотя бы в кого-то влюблен. Это его, а не Джона, Патрик приглашал когда-то выпить кофе и поспать, очень давно, еще до войны, и непременно в Оксфорде, на испытанных подмостках для гомосексуальных интрижек; теперь что остается — лишь бросить прощальный взгляд на Англию, на купола и шпили, на белые левкои и на Дики, взять чемодан и переплыть на континент. Нет, не мигрень, не изгнание, а маленькая поездка с обратным билетом в кармане, потом он вернется тем же путем. Надо вспомнить, кто кого играет и что будет в конце — но не спрашивайте об этом, вы совершите ошибку, если заговорите. Давайте притворимся, что сегодня все случится впервые, а следующий шаг неизвестен, нет ничего впереди. Патрик проходит в темный зал, в прохладу после уличной духоты, в двери для зрителей, но никто не берет у него билет. В голубом воздухе летит пыль, ложи замкнуты на ключ, скрипки фальшивят, и светлоголовый мальчик стоит на сцене, склонившись и завязывая ленточки туфель. Холодный лайм-лайт стекает по его плечам и рукам, трико порвано на колене, бедра узки, грудь плоска, и все-таки он похож на классическую балерину, травестированную балерину Дега — пусть без пачки и без цветка в корсаже, без узла волос на затылке, — и все-таки он трогателен и даже мил, а Патрик еще не знает его имени и смотрит равнодушно: да, хорош собой, но и только, не последний хорошенький в мире. Мальчик выпрямляется, и кто-то командует: "Довольно, уберите свет". Нет ли Дягилева в первом ряду, он должен быть там со своею свитой, с встревоженным режиссером, с красавчиком секретарем, с подругами, с музыкантами, с верным чиновником для особых поручений. Все они рассыпались в прах или впали в ничтожество, занялись болезнями, ссорами, мемуарами, научились подделывать рецепты в аптеках и вкалывать морфий в затвердевшие вены. Как же еще им спастись от тоски во всем теле, вроде судороги или прострела, от физического страдания, не касающегося души? Дягилев умер в августе, давным-давно, будто в минувшем веке, и никто его не заменит, и незачем искать замену, оглядываясь на пустые кресла. Двигаться дальше, как странно двигаться дальше в одиночестве, без него. Не надо никаких оправданий, не надо даже пытаться быть смирным и молчаливым, совсем близко очерчен золотой и зеленый круг, но вход туда запрещен. Патрик произносит негромко: