Друзья встретили меня радостным смехом. За то время, как я разбирался с цыганами, к столу поднесли еще крепкого сидра и старого вина, и они успели хорошо набраться. Особенно пьян был конопатый Герард. Он меня едва завидел, сразу заголосил:

— Вон идет Эрик, гроза девичьих сердец! Где ты шатался в ночи, беспутное создание? То-то я смотрю, Полли, красотка с флейтой, тоже куда-то подевалась...

— Какая еще Полли, — огрызнулся я, плюхаясь на скамью. — Не суди обо всех по себе, дурачина.

— Надеюсь, у тебя будет наследник? — не унимался тот. — Ты не стесняйся, расскажи правду своим друзьям! Мы научим твоего потомка всему, что надобно, конному бою и Изящным Искусствам! Надеюсь, он будет умный, как ты, и хорошенький, как наша Полли... Главное — чтобы не наоборот...

Мы бы, наверное, подрались, но тут, к счастью, начались потешные огни. Они хлопали и рассыпались в темноте яркими цветными звездами, и все это была работа старого магистра Амброзиуса, того самого, у которого учился Роланд. Он даже помогал ему перед праздником, возился с хитрыми смесями для потешных огней. Герард забыл про меня и начал вместе со всей площадью радостно кричать, когда с неба посыпались зеленые и алые огни.

А вот Роланд не кричал и не хлопал в ладоши. Он, похоже, вообще не замечал, что происходит; сидел неподвижный, бледный, и глядел перед собой. Я потряс его за плечо.

— Эй, ты чего?

— А? Что? Я в порядке...

Я решил его пока не расспрашивать. Захочет — сам расскажет. Тем более что мне самому страх как нужна была его помощь и совет.

— Роланд, — сказал я в лоб, — помоги мне до завтра добыть сто золотых.

Роланд всегда был богаче меня. Единственный сын и наследник отца, он снабжался деньгами куда обильнее и чаще. Пожалуй, сотни у него тоже не нашлось бы при себе — но он мог дать в долг хоть сколько-то, или что-нибудь посоветовать умное и хитрое.

Вот отвлечь друга от грустных мыслей, каковы бы они ни были, у меня отлично получилось! Он даже подпрыгнул:

— Зачем тебе столько? И почему до завтра? У тебя что, всю семью взяли в плен до выкупа?

Конечно, я ему все рассказал. Он выслушал ужасно внимательно, раскрасневшись — притом, что бледный Роланд вообще никогда не краснел, даже на экзаменах! Он даже вскочил от возбуждения, не дожидаясь, пока я закончу.

— Забудь о золотых, — сказал мой друг, хлопая меня по плечу. — Мы сделаем иначе. Я знаю, как мы сделаем. Рыжая танцовщица, говоришь?

— Ну да... Наверняка ее подлые цыгане украли прямо из колыбельки. Ее обязательно надо спасти.

— Спасем, — уверенно кивнул Роланд, весь сияя. Он казался, как ни странно, совершенно счастливым! — Уж мы ее спасем, поверь мне. Положись на меня!

Конечно, я положился на Роланда. Я всегда на него полагался. И был, конечно же, прав, потому что нам все удалось и на этот раз. Любая авантюра, за которую брался Роланд, не могла не удаться.

Мы явились на место встречи вдесятером — мой друг собрал не только нашу компанию, но и каких-то своих знакомых, которых я даже не знал по именам. Все в кольчугах и при мечах, а Роланд и еще двое друзей где-то раздобыли белые плащи — одежду королевской охраны.

С одной стороны, все получилось очень весело и лихо. А с другой... мне потом было не слишком-то приятно. Стыдно, что ли. Хоть они и цыгане, а все-таки мы их обманули. Они это заслужили, конечно — нечего красть христианских детей; но все-таки, все-таки... Здорово они тогда перепугались. Весь табор сидел в кружок у костра, что-то они там готовили в здоровенном котле. Их тощие лошади паслись неподалеку, по деревьям какие-то тряпки сушились... В общем, обычные цыгане на постое. Беззубый медведь в наморднике чесал спину о дерево, да так, что здоровенный дуб трясся вовсю. Тут-то мы и нагрянули... Вдесятером. С факелами. С мечами. С рожком...

Роланд в него протрубил королевский сигнал. Цыгане все повскакали, мальчишки и женщины завизжали, варево в костер пролилось. А Уна — она все еще была в своих голубых коротких одежках, только на плечи ей дерюжку накинули — выскочила вперед с ножиком в руках, представляете? Та самая худышка девчонка, которая вчера мне все плечо слезами измочила. Выскочила защищать своих цыган — таких защитников всего-то трое нашлось: она да два близнеца-акробата, те за топоры похватались. Я так и встал, как столб, даже не сразу додумался голос подать.

А Роланд времени не терял. Он умел говорить разными голосами, в том числе — и жутко властными, и королевский дружинник из него вполне похожий получился. Я бы и сам перетрусил, когда он объявил железным тоном, что цыгане арестованы за похищение христианских девушек и сейчас все отправятся под конвоем в темницы под Замком. Лохматый старый цыган стал какой-то бледно-зеленый; коленки у него затряслись, того и гляди свалится. Даже медведь заныл по-человечески и полез за дерево прятаться. А Уна стояла и глядела большими глазами. Тут уж я решил, что хватит, пошутили, и позвал ее по имени. Сказал ей, чтобы не боялась. Это мы пришли ее забрать с собой, потому что нечего ей среди цыган делать.

Она бросила свой ножик на землю — тот, кстати, глубоко воткнулся в корень — и подскочила ко мне. А я, как назло, пеший был; из нас десятерых только трое верхом приехали — те самые, что в белых плащах. Да еще и факел мешался, который я в руке держал. Хорошо, что Роланд помог: он тут же спешился и подал Уне руку, чтобы ее на своего коня посадить. И обратился к ней — леди. Я готов был его за это расцеловать! А вот она, видно, не была готова. Взглянула на Роланда странно — в темноте не разберешь, как — и опять уставилась на меня, как будто разрешения ждала. Я ей говорю — не бойся, мол, Уна, это Роланд, мой лучший друг, это он тебя выручил... Только тогда она в седло взлетела, и безо всякой его помощи, сама — едва коснувшись стремян!

Цыган у костра малость оправился от страха и жутко ругался себе под нос. Еще бы — надеялся на сто золотых! Хорошо, что он клял нас на непонятном языке — а то пришлось бы оскорбляться, хотя очень не хотелось. Роланд на прощание сказал ему что-то уничижительное — мол, радуйся, негодяй, что в подземелье не попал — и мы спешно отбыли. За спиной ревел медведь. Я старался не оглядываться — неловко было. Шел себе и шел у стремени Уны, а Роланд вел в поводу коня и пытался завязать с ней учтивую беседу. Правда, она почти не отвечала — только "да, сэр" и "нет, сэр", вот и весь разговор. И еще он снял шлем, так что светлые волосы блестели в темноте — очень красиво.

Наверное, он уже тогда в нее влюбился. А может, и позже. Я это не сразу понял, потому что не знал, как вообще можно влюбиться в кого-то, кроме Алисы.

Мы отвезли Уну к себе, на улицу Философии. Роланд дал квартирному хозяину лишний золотой и показал ему кулак, так что тот пока не возражал насчет новой жилички. Роланд на время перебрался в мою комнату, а девушку мы поселили у него. Уже на следующий день вместо диспута по Риторике мой друг отправился искать для нее жилье, а на обратном пути захватил с собой портниху, которая обмерила Уну со всех сторон и обещала вскоре вернуться с готовой одеждой. Как же я был Роланду благодарен! Он добровольно взвалил на себя часть моего груза, да еще и заплатил за все сам. Я пробовал спорить — ведь это я связался с Уной, значит, мне за ней и ухаживать; но друг отвечал резонно, что он меня богаче, а кроме того, она ему теперь тоже не безразлична. Комнату для нее он снял в нашем же доме; портниха на его деньги расстаралась и сшила целых два отличных платья — зеленое суконное, с меховой оторочкой, и нижнее, из настоящего батиста. Так и получилось, что Роланд окружал Уну всяческой заботой, а она вместо благодарности жалась ко мне и твердила одно: "Мастер Эрик, я хочу с вами". Уна, Роланд нашел тебе хорошую комнату — "Я хочу с вами!" Мой друг завтра сводит тебя к швее на примерку — "Я хочу с вами!" Не пойдешь ли ты завтра с Роландом в собор, копаться в приходских книгах — и снова: "Но я хочу с вами!" Меня это слегка злило и очень огорчало. Человек для нее вовсю старается из чистого благородства — а она от него за мою спину прячется... В церковь она с ним идти и вовсе отказалась. Роланд тогда ушел из дома на весь день и напился в "Драконьем хвосте", как свинья. Мы с Иорданом его полночи искали и привели домой под руки, когда тот уже двух слов связать не мог.

Пришлось мне самому с Уной в собор идти. Проку, правда, с того не было — ничего интересного мы в приходской книге не нашли. Да и как искать-то, если она о себе ничего, кроме имени, не знала? Ни прозвища, ни откуда она родом, ни сколько ей лет... Помнила только, что раньше (давным-давно) жила не с цыганами, а с другими людьми, наверное, с родителями. Еще что-то вспоминала — пятнистых коров, колокольный звон... А имя ей дали уже цыгане, Уна — это значит "Одна", "Единственная": одна она была в таборе такая рыжая. А пятнистые коровы у нас в каждой деревне, и почти везде есть неподалеку церковь, звонящая в колокола. Так что остались мы с отцом Иоанном ни с чем, только и выяснили, что бедная Уна, должно быть, никогда не причащалась Святых Таин. А значит, надо бы ее подучить катехизису и через год-другой сделать из нее хорошую христианку. С тем мы и расстались. Меня занимали вопросы куда более насущные — куда эту Уну вообще теперь девать? Ведь не вечно же она будет жить в компании двух школяров на улице Философии и проводить время, сидя у окна и учась читать по моему старенькому Евангелию!

Можно было бы сдать ее в монастырь. Но меня самого отец в детстве собирался приобщить к монашеской жизни, и я вовсе не желал бедной девушке подобной судьбы. Я подумывал, не отвезти ли ее к себе в деревню на вакации. Какая-нибудь добрая женщина научит ее шить или ходить за коровами, а потом выдадим танцовщицу замуж за кузнеца или мельника... Беда была только в том, что Уна ничего этого не хотела. На все мои мягкие уговоры она отвечала одно — "Вам лучше знать, мастер Эрик... Только если меня спросите, я хотела бы с вами остаться."

Через пару месяцев я совсем запутался. Не получалось относиться к ней как к простолюдинке, а равной она тоже не была. Что-то вроде неожиданно свалившейся на голову младшей сестры. Из-за возни с Уной мы с Роландом оба провалили свои экзамены — я Диалектику, а он — что-то еще, кажется, Теологию. На Рождество приезжал сэр Руперт с дочерьми и очень странно на Уну поглядывал, сомневаясь в моей нравственности, хотя я ему все объяснил, как мог. И Алисе она не слишком-то понравилась. Уна к тому времени уже отъелась порядком и стала из рыжеволосого скелетика вполне привлекательной девицей; сходство ее с Алисою еще более бросалось в глаза, и меховую накидку на зиму ей Роланд подарил — ничуть не хуже, чем у сэр-Рупертовых дочек! Она вконец осмелела, называла нас просто по именам и всюду за мною ходила. Попробуйте поиграть кавалера при Алисе, если рядом с вами неотступно крутится красивая рыжая девушка и во все сует свой нос! Это было самое худшее Рождество в моей жизни. Не то что бы я не любил Уну... Нет, я к ней даже как-то привык. Просто никак не мог разобраться, кем же она мне приходится! А если я сам не мог разобраться, что уж о других говорить. Даже магистр Астролябий, слепой, как крот, и тот усмотрел в толпе ее огненные волосы и спросил меня тихонько, уместно ли водить с собою подобную девицу в церковь и на королевский двор. И не поверил, что это не я ее привел. А привел ее, напротив же, Роланд.

Какое же наступило великое облегчение, когда мой друг явился ко мне темным крещенским вечером и прямо потребовал отвечать, что я подумаю, если он, Роланд, заберет Уну с собою. В свой замок!

И не зачем-нибудь дурным, не подумайте. Роланд сказал, что хочет жениться на ней. Настоящим честным браком.

Я был так рад! Как же замечательно! Мой лучший друг решил заботиться об этой девушке! Мало того, что она будет с ним счастлива — с Роландом кто хочешь будет счастлив — так еще и я от нее избавлюсь! Не самое благородное чувство — облегчение, но меня охватило именно оно, ничего тут не поделаешь. Роланд — единственный сын, отец всегда позволял ему все, что угодно (представляю, что бы мой батюшка высказал, женись я на безродной танцовщице! То есть я тогда думал, что представляю. Вспоминая горестную историю с беспородным щенком.) Надобно было теперь узнать только, что об этом думает Уна.

Мы пришли к ней в комнату; она, помнится, сидела при свечке и старательно перерисовывала буквы, учась писать. Язык чуть-чуть высунула и прикусила, как будто это помогало; очень она походила на Алису, у меня даже дыхание перехватило. Но она была ни разу ни Алиса, нет, просто конопатая Уна; и писала она на листике бумаги не что иное, как имена. "Уна", "Эрик", опять "Эрик" — усмотрел я краем глаза... Кривые такие закорюки.

Мы сказали ей, что сэр Роланд хочет забрать ее в свой замок. Я думал, дуреха обрадуется. А она вскочила и схватила меня за руку, и заладила свое — "Я хочу с вами", да так отчаянно, как будто я ее собрался обратно цыганам продать. Роланд страшно разозлился, хлопнул дверью... Я побежал за ним, но не догнал; да еще эта глупая Уна увязалась за мной. На улице шел снег, редкие фонари горели под снежными шапками. Я пометался туда-сюда, зовя Роланда, забежал в "Красный лев" — но не нашел друга, только промерз до костей в тонкой рубашке. Пришлось мне вернуться и серьезно поговорить с Уной. Вот ведь дура девушка, думал я отчаянно: будь я на ее месте, я бы раздумывать не стал, кого выбрать. Разве же я мог сравниться с Роландом? Он всегда был такой же, как я, только лучше. Ну почему она ко мне так привязалась? Что я, сэр Райнер, чемпион? Даже от цыган ее спас не я!

Я ее чуть ли не со слезами просил не обижать Роланда. Объяснял, что он знатный барон королевства и своим предложением ей делает большую честь. Убеждал не ссорить нас друг с другом... Наконец Уна согласилась, хоть и глядела в пол, как обреченная. Вот как она мне сказала:

— Хорошо, мастер Эрик. Я сделаю, как вы скажете. Только простите меня, пожалуйста, я за него замуж выйти не могу. Потому что я его не люблю.

Я объяснил ей, что Роланд — лучше всех на свете. И что, пожив с ним рядом, она привыкнет и непременно его полюбит. Все его любят, кто живет с ним рядом хотя бы недолго. Я взял ее за обе руки и убеждал до середины ночи, а она молча смотрела на окно, закрытое ставней от холода, и молчала. Я запомнил, как она смотрела. Как на чью-нибудь могилу.

Роланд вернулся следующим вечером. Не знаю, где он бродил целые сутки; я был так рад его возвращению, что даже не спросил ни о чем. Он заперся у себя и проспал всю следующую ночь и день, благо это было воскресенье. Я ужасно боялся, что он со мной поссорится на всю жизнь, и даже пару раз накричал на Уну — о чем теперь бесконечно жалею. По моей просьбе она сама пошла к нему и сообщила, что согласна уехать в Северные холмы. Мы все-таки помирились, и все опять стало хорошо. До самой весны мы с Роландом жили в дружбе и мире, как прежде... Даже Уна от меня немножко отвязалась и начала проводить время с моим другом, чему я безмерно радовался. В начале лета он собирался увезти ее в замок Орла, чтобы она пожила там, пока Роланд учится. На радостях я подарил ей к Пасхе новые кожаные башмаки — оторвал прямо-таки от сердца монеты, вместо того, чтобы купить себе шляпу! А потом, в апреле, приехал сэр Овейн, бледный и похудевший, и сообщил, что мой отец при смерти. А дальше, вы уже знаете, я сделался бароном Пламенеющего Сердца. Тут уж мне стало не только не до Уны — даже и не до Роланда! По крайней мере, на несколько месяцев. Пока не начало сниться каждую ночь, что он приехал меня навестить. Особенно я в нем нуждался после того, как Алиса...