Проходчик (Рота Его Величества). Главы 1-5

Рик остановился у крайнего дома и отворил калитку. Мы не успели сделать и десятка шагов, как из дома вылетело и повисло на шее вахмистра визжащее существо. Рик существо обнял, чмокнул в щеку и поставил на землю.

— Где ты был? — затараторило существо. — Еще вчера ждала! Не знала, что думать!

— Ула! — сказал Рик укоризненно. — Я не один.

Существо умолкло и уставилось на меня. Теперь я смог его разглядеть. Это была девчонка, совсем еще юная, с круглым, миловидным лицом. В ее чертах сквозило сходство с Риком: такие же серые глаза, вздернутый нос и упрямый подбородок. Уши девушки были скрыты под волосами, но я не сомневался, что они такие же, как у вахмистра. Девчонка смотрела на меня, не отрываясь, и я замер, не зная, что предпринять.

— Моя сестра Ула, — поспешил на выручку Рик. — А это Илья, он погостит у нас.

— Здравствуйте! — сказал я.

Она не ответила, все также буравя меня взглядом.

— Ула! — окликнул Рик.

Она нехотя повернулась.

— Дай нам поесть и затопи баню!

Ула кивнула и побежала в дом. Мы составили ружья к стене, умылись и пошли в дом. Стол к нашему приходу успели накрыть: густой борщ дымился в глиняных мисках, хлеб, нарезанный толстыми ломтями, высился горкой. Рик перекрестился на икону в углу, я повторил, и мы сели на лавку. Деревянные ложки лежали у мисок, мы, не сговариваясь, набросились на еду. В последний раз перекусить нам довелось в пещере, и было это вчера. Борщ был чудо как хорош: наваристый, щедро заправленный сметаной и обжигающе острый. Миски опустели мгновенно. На смену явилась каша. Гречневая крупа упрела в печи, для нее не пожалели масла — каша так и таяла во рту. Ула, подав миски, отошла к печи и продолжила меня разглядывать. Рик это заметил.

— Ула! — сказал он сердито. — Мы не в церкви, а Илья не икона! Как там баня?

— Топится! — фыркнула она и выбежала.

Запив кашу холодным молоком, мы вышли во двор. Рик достал кисет. Я курю редко — под настроение, сейчас как раз был такой случай. Рик насыпал в папиросную бумажку резанный табак, свернул и, дав мне лизнуть край, заклеил самокрутку. Мы сели на лавочку у крыльца и закурили, пуская в воздух белесый дым. Когда огонек обжег пальцы, я бросил самокрутку в ящик с песком, как раз для того и предназначенный, и встал.

— Ружья почистить! — напомнил Рик.

Возиться с грязным железом было лень, но Рика обижать не хотелось — меня накормили. Рик принес ветошь и ружейное масло, я вздохнул и взялся за дело. Рик действовал сноровисто, у меня получалось хуже — отвык. Пока я занимался одним ружьем, Рик справился с двумя. Причем, как я заметил, трофей он чистил с особой любовью. Это казалось странным. Ничего особенного в ружье не было — обычный гладкоствол. От знакомых мне систем он отличался наличием крепления для штыка. Зачем штык помповику, я не представлял, но спрашивать не рискнул. Не знаешь чужих порядков, помалкивай — целее будешь.

Прибежавшая Ула унесла ружья в дом. Обратно появилась с полотенцами и чистым бельем.

— На вас белья нет! — сказала мне виновато. — У Рика размер другой.

— Не беда! — откликнулся я и полез в рюкзачок. В штабе его перетряхнули, но вещи не тронули. Оставили даже ружье, велев, правда, его разрядить. Запасные трусы оказались на месте, как и освобожденные от камней носки. Камни носкам не понравились — один разорвался, второй был в пятнах.

— Я постираю! — Ула забрала носки. — И заштопаю!

Я пожал плечами: в кроссовках можно и на босу ногу; женщины, к примеру, так и ходят. Мы с Риком направились вглубь сада, где над крышей баньки дымилась труба. Баня не протопилась, но ждать мы не стали. В парной было тепло, вода в котле согрелась — чего еще? Печь-каменка и железный котел здесь были такими же, как в бане у деда. В этом мире все было похожим: дома, одежда, речь; только выглядело все как в историческом фильме. С одной поправкой: фильм сняли в Голливуде, по сценарию выходца из Айовы. Режиссер, естественно, вырос в Айдахо. Два глубоких знатока России объединились, чтобы сотворить сей шедевр. В их представлении именно так жили русские. Строили дома, топили бани, шили мундиры и платья до пят. Из картины выпадали только имена. В американском фильме Рика звали бы Иван, а фамилия у него была бы Чехов. Улу величали бы Наташей, и роль ее доверили бы молодой Кински, потому что, по мнению режиссера, у этой немки славянское лицо...

Мы посидели на полке до обильного пота, потом взяли деревянные шайки. Нашлись мыло и мочало: в предбанник мы выбрались розовые и чистые до скрипа кожи. Пока мы плескались, одежду мою почистили, кроссовки оттерли от грязи. Не приходилось сомневаться — работа Улы. Сестра у Рика оказалась замечательной.

Эта мысль нашла подтверждение в доме. Стол снова накрыли. На этот раз его украшала бутылка с прозрачной жидкостью, два стакана и тарелка с нарезанным салом.

— После бани укради, но выпей! — подмигнул мне Рик. — Генералиссимус Суворов заповедал.

Мы не стали обижать генералиссимуса и последовали завету. В бутылке оказался самогон: мягкий и ароматный. Сало, свежепосоленное, с чесночком таяло во рту. Вечер выдался славный. Чистый и умытый, я сидел за столом, вкусно ел, сладко пил, а вокруг наблюдались исключительно приятные люди. Я понятия не имел, где нахожусь, и зачем, собственно, меня сюда принесло, но это меня не тревожило. После вчерашней перестрелки и догонялок по пересеченной местности вокруг был рай.

От второго стакана я отказался, как и от предложения покурить. Рик вышел, Ула прибрала со стола и внезапно взяла меня за руку.

— Ногти не стрижены! — сказала укоризненно.

Я глянул — ногти и впрямь не радовали. Спуск и подъем по корням не пошли им на пользу, к тому же стриг я их давненько.

Ула извлекла из кармана маленькие ножнички. Я попытался их отобрать, но не тут-то было! Я не стал настаивать — лень. Ула принялась за мои ногти. За этим занятием и застал нас воротившийся Рик. Он нахмурился и вышел.

— Я постелила на кровати! — сказала Ула, сметая в ладошку обрезки ногтей. — Отдыхайте!

Я последовал совету — глаза слипались.

* * *

Во дворе Рик преградил Уле дорогу.

— Отдай! — сказал сердито.

— Нет! — сказала Ула.

— Отдай! — повторил Рик, подступая.

Ула спрятала кулачок за спину.

— Отберу! — предупредил он.

— Только попробуй! — крикнула она. — Ты не смеешь! Я... Я повешусь!

— Ула! — сказал Рик, отступая. — Опомнись! Это запрещено! К тому же мы его не знаем.

— Сам говорил, что хороший!

— Как солдат! А каков человек? Не забывай: он ари! Есаул велел за ним присматривать.

— Я и присмотрю!

— Это как?

— После венчания.

— Ари не женятся на вейках!

— Женятся! Сам знаешь!

— Лучше б этого не было!

— Как ты можешь! — Ула всхлипнула. — Папа любил маму!

— Если б любил, не уезжал!

— У него были дела!

— Знаем мы эти дела. Другую завел!

— Не смей так говорить! Отец нас любил! Он дал нам все!

— Кроме фамилии.

— Это не его вина!

— Ула! — сказал Рик как мог мягче. — Пожалуйста! Я тебя прошу! Не делай этого!

— Отойди! — сказала сестра.

Рик плюнул и отступил в сторону. Ула скользнула мимо и выбежала в калитку.

— И ведь сам привел! — вздохнул Рик, провожая ее взглядом...

Ула же, миновав станицу, направилась в сторону леса. Здесь, на опушке стояла изба: маленькая, замшелая, огороженная трухлявым плетнем. Ула скользнула в калитку и поскреблась в обитую заскорузлой кожей дверь.

— Кто там? — раздался из-за двери скрипучий голос.

— Я, бабушка Наина!

Дверь распахнулась, на пороге показалась старуха: сгорбленная, в потертом полушубке. Лицо ее было сердитым.

— Ула? Чего тебе?

— Вот! — Ула раскрыла кулачок.

— На порчу?

— Что вы, бабушка! — испугалась Ула.

— Шучу! — засмеялась старуха, показав два зуба. Один зуб у нее рос сверху, второй — снизу, прочие отсутствовали. — Заходи!

Наина посторонилась, пропуская гостью в дом. Ула вошла и стала у порога. Маленькое окошко, единственное в избе, давало мало света, и Ула постояла, привыкая к полумраку.

— Значит, приворот? — спросила старуха, снимая с полки плошку и кусок воска.

Ула кивнула.

— Лет тебе сколько?

— Семнадцать.

— Не рано замуж?

— Нет!

— Влюбилась?

Ула кивнула.

— Хорош собой?

— Он! — Ула набрала в грудь воздуха. — Он...

— Увидела и сердце замерло?

— Да! — выпалила Ула. — Как вы узнали?

— Будто ты здесь первая! — вздохнула старуха. — Чем хоть глянулся?

— Он такой... Как богатырь из сказки!

— Наш, станичный?

— Ари.

— Что? — старуха замерла. — Ты просишь приворот на ари?

— Разве нельзя?

— Да меня сожгут вместе с избушкой! Проведает его родня...

— Нет у него родни! Рику сказал, когда к станице шли.

— А невеста?

— Ее тоже нет!

— Ари и без невесты? Их в младенчестве обручают!

— Не знаю, почему, бабушка, но он не обручен! Кольца на пальце нет, одежду смотрела, пока он в бане мылся, — ни фотографии, ни письма, ни медальона с портретом. Платочки — и те без вышивки. Нет невесты!

— Смотри, девка! — старуха погрозила скрюченным пальцем.

— Бабушка Наина! — Ула сложила руки на груди. — Я очень прошу! У него глаза несчастные, мне его так жалко! — Ула всхлипнула.

— Ладно! — вздохнула старуха. — Не взялась бы, если б не мать твоя. Редкой души была женщина, много мне помогала. Давай! — она протянула сухонькую ладонь.

Ула пересыпала в нее обрезки. Старуха отломила кусочек воска и закатала в него ногти. Затем плеснула в плошку жидкость из кувшинчика, бросила туда же шарик. В избушке запахло остро и дурманяще.

— Звать его как? — спросила старуха.

— Илья!

— Крещеный?

— На шее крест.

— Если некрещеный, не подействует.

Ула кивнула. Наина, двигая шарик в плошке, забормотала гнусаво:

В чистом поле дуб могучий, а вкруг дуба повилик,

Так Илья да без Ульяны истомился бы и сник!

Чтоб ему не елось, пилось без Ульяны дорогой,

Не дышалось, не любилось, если встретится с другой.

Ветка к дереву клонится, без него ей не прожить,

Так Илье свою Ульяну холить, нежить и любить!

Как цыпленок за наседкой, а теленок за буренкой,

Так Илье да за Ульяной поспешать любой сторонкой...

Завершив обряд, старуха протянула шарик Уле.

— Положи ему под подушку, а наутро достань и закопай. Место запомни! Передумаешь, выкопай и сожги!

— Не передумаю! — сказала Ула.

* * *

Детям, родившимся вне брака, имя и отчество отца записывают со слов матери. Мне вписали: "Князев Степан Гаврилович". Я стал сыном деда: сначала формально, а после — и фактически. Не дед дал мне жизнь, но он сохранил ее: мать, догадавшись о беременности, побежала в больницу. Аборт школьнице делать не стали, вместо этого сообщили отцу.

— Убью! — сказал дед дочери. — Только попробуй! Нагуляла — рожай!

Девять классов мать закончила, а в десятый не пошла — стыдно! Через год, оставив ребенка, она уехала из городка. С тех пор я видел ее несколько раз, да и то мельком — сын мешал ее новой жизни. В ясли меня отнес дед, он же отвел в садик, в школу я пошел сам.

Ездить по шабашкам дед более не мог, а другой работы в городке не имелось. Зимой дед топил в кочегарке, летом занимался огородом и немного плотничал. На переменах я забегал к нему. В кочегарке пахло сгоревшим углем, раскаленным чугуном, здесь было жарко и пыльно. Дед отворял топку и лопатой швырял уголь в огненное пекло. Я любил на это смотреть, просил позволения попробовать. Мне разрешали.

Помощи от матери не было, жили мы скудно. Чтоб внук не голодал, дед забивал скот. Кабанчиков в городке держали многие, а вот бить не умели. Дед справлялся с этим мастерски. Он не вязал свиньям ноги и не тыкал в них ножом под аккомпанемент визга умирающего животного. У деда происходило быстро и тихо. Хозяйка выпускала кабанчика во двор, тот начинал рыть землю — свиней не кормят перед забоем, дед подходил, чесал кабанчика за ухом. Тот замирал. Дед наклонялся, хватал кабанчика за переднюю ногу, бил ножом в сердце, после чего отпускал. Кабанчик удивленно хрюкал, делал пару шагов и оседал. Его укладывали на доски, дед разжигал паяльную лампу. Он осмаливал и скоблил тушу, а затем "разбирал" ее на части.

За работу дед брал деньги и кусок свежины. Считалось, что это дорого, тем не менее, деда звали. Хозяйкам нравилось, что кабанчик не мучится, а мясо от разделанной туши хранится долго — дед умел спускать кровь. Свежину, полученную в уплату, дед засаливал. В сезон убоя ее набирался ящик, сала нам хватало до лета. В мае подрастал щавель, картошка не переводилась, а куры неслись. Курами занимался я. По весне дед покупал цыплят, и я заменял им наседку: кормил, поил и защищал от котов. Цыплята признавали меня за мать, даже оперившись, ходили следом. Стоило мне сесть, как они лезли мне на колени, норовили взобраться на плечи. К осени цыплята вырастали, и дед резал петушков — мы не голодали.

Дети жестоки. Я рос без отца и, фактически, без матери, потому носил кличку "байстрюк". С обидчиками я дрался, но они преобладали числом; домой я возвращался битым и в соплях. Дед меня не жалел. Когда я в очередной раз пришел в синяках, он вытащил из сарая два столбика и обрезок водопроводной трубы. Через полчаса во дворе стоял турник.

— Подтянись! — велел мне дед.

Я повис на перекладине, как сопля.

— Двадцать раз утром, двадцать — вечером! — сказал дед. — Когда сможешь, побьешь любого!

Смог я через год. На перемене ко мне подскочил Вовка Лысиков — он почему-то любил меня задирать. Вовка не отличался силой, зато был наглым и дерзким — его боялись даже учители.

— Ну что, байстрюк! — Вовка толкнул меня в грудь. — Говорят, ты теперь сильный?

— Хочешь попробовать? — спросил я.

— Хочу! — хмыкнул он.

— После школы на пустыре! — предложил я.

— Заметано! — засмеялся он.

На пустырь нас провожали два класса: мой и Вовкин параллельный. Бросив портфели на траву, мы стали напротив. Вовка замахнулся, но я оказался быстрее. Упав на спину, Вовка вскочил, и я снова ударил. Так продолжалось долго, по крайней мере, мне показалось, что долго. Он вскакивал — я бил, он поднимался — и снова падал. Кровавые сопли висели на его губах, он плевался кровью, но упрямо вставал. Темная пелена сгустилась вокруг меня, я видел только Вовку и его окровавленное лицо; и бил, бил и бил.... Окружившие нас сверстники молчали; никто не попытался разнять. Это сделала проходившая мимо женщина. Она закричала, подбежала и растащила нас...

Вовку отвели в больницу, меня попытались исключить из школы. Дед надел ордена — это было впервые на моей памяти, и пошел к директору. Что он там говорил, осталось неизвестным, но в школе меня оставили.

— Учись! — сказал дед по возращении. — Кулаками махать — ума много не надо. Еще намашешься!

Дед как в воду глядел: кулаки мне пригодились. Но не в школе: задирать меня перестали.

...Мать приезжала к нам редко и ненадолго. Маленьким я теребил деда, спрашивая, когда она появится; дед отмалчивался или говорил: "Не знаю!" В предпоследний раз мать явилась, когда мне было четырнадцать. Я не сразу сообразил, что чужая, вульгарно накрашенная женщина, переступившая порог нашего дома, и есть мама, которую я так ждал.