Сейчас она живет в Ларбаре на Коинской улице, в доме напротив твоего. Охранному отделению не составило труда подобрать своей сотруднице жилье, расположенное именно там, где требуется по ее службе. Вечерами из твоих окон иногда виден зеленый чародейский свет за ее занавесками. Связь кончилась, присяга осталась. Теперь уже сотник, Ямори Малуви продолжает присматривать за тобою. По счастью, тебе удается не сталкиваться с нею на улице по дороге на работу и домой.

А здесь, в Ларбаре, тобой был изобретен замысловатый, но, как тебе казалось, весьма удачный способ обходиться с твоей телесной потребностью в женщине. Условием тому послужил Приморский бульвар. Старый, давно не используемый кирпичный водовод, сад вдоль него и близлежащие переулки. Часть города, где по ночам собираются женщины в поисках мужчин. Не те, для кого это постоянный источник заработка или святой долг, мыслимый согласно мэйанской или пардвянской вере, а другие. Женщины, которым нужен мужчина как таковой. Моряцкие заждавшиеся жены, девицы, мучимые трудностями полового созревания, твои старшие ровесницы на пороге угасания детородной способности.

Ты ходил туда, всматривался в их тела Змеевым ясновидением. И если видел у кого-то из них желание, дошедшее до степени выраженной болезненности, то говорил ей: идем со мной. Иногда даже: Идем Со Мной, применяя внушение. И вел ее сюда. Удовлетворял свою естественную надобность, и в то же время помогал этой женщине, унимая зуд ее плоти. После чего выпроваживал ее вон.

Возможно, какая-то из них побывала у тебя не единожды — приведенная с бульвара, куда ей пришлось выйти опять. Надо отдать справедливость женщинам с Приморского: ни одна не попыталась сама явиться к тебе домой. Очевидно, понимали: ты их не впустишь. Лиц ты не запоминал. Внешность, возраст и повадка в расчет не брались. Только медицинские показания.

Бывало и так, что ты уходил с бульвара один. Искательницы приключений, несчастные, не видящие иного способа добыть денег, особы, обиженные на своих мужей или приятелей, — все они тебе не подходили. Только случаи телесной нужды, грозящей недугом.

— Но никого из них ты не полюбил. Даже на самое краткое мгновение.

— Разумеется, нет.

— "Потребность"... А почему с начала нынешнего лета ты перестал ходить туда?

— Старость, Крапчатый!

— Чепуха.

Строгий взгляд твоей ученицы. Одною ночью, далекой даже от попыток заслужить звание "прекрасной", тебе ясно вспомнился, почти померещился въяве этот взгляд. И тебе стало стыдно идти искать женщин.

— А не потому ли, что Тагайчи тебе нравится не только как ученица и будущий хирург?

— Ты о чем?

— Ты станешь уверять, будто она не привлекает тебя как женщина?

— Не стану.

Змей победил. Оттого не видит больше нужды изъясняться внятно. Вскакивает на все четыре лапы, вытягивает шею, подымает голову и трубит.

Пока еще это не настоящая Бенгова песня. Зато громко. Все соседи, кто пользуется чародейским освещением, могут вздрогнуть, ибо холодный зеленый свет вспыхивает на миг ярким червонным золотом.

Бог полагает, что добился своего. Рад этому и счастлив.

Ты добавляешь:

— Бред не есть то, что я взялся бы обсуждать как знаток. Моя область — брюшная хирургия, а не лечение умопомешательства.

Крапчатый устало валится назад, на кровать.

— Ах, ах! Бред, говоришь? Но ведь она тоже тянется к тебе не только как к наставнику, но и как к мужчине! Что проку отрицать очевидное?

— Такие вещи надобно различать. Влечение — и влечение.

— Ну так и проведи это различие.

— Каким образом?

— Очень простым: сойдись с нею.

И продолжает, пока ты не нашелся с ответом:

— Вспомни Билиронга: как легко этот лекарь добивался взаимности. "Дань восхищения телу женщины, здоровому, а значит, красивому". И сам, как милосердный государь, собирал со своих подружек такую же дань: восхищение им, его телом, его напором и нежностью.

— То Билиронг. А это я. Опять-таки, надобно различать.

— Им увлекались многие дамы и барышни. Эта девушка, Тагайчи, влюблена в тебя. Не в кого-нибудь, а в тебя. Она желанна тебе. Не кто-то, а именно она. Так что же ты медлишь?

Медлишь. Твой рукав возле ее рукава, теснота и тряска ларбарского трамвая. Ты не поддержишь свою спутницу под руку, ты даже плечо не подставишь ей как опору. Слишком заметное движение, слишком мало надежды, что оно пропущено будет без внимания. А то еще, пожалуй, гордая дочь Мэйана укажет тебе, чтобы ты оставил свои арандийские привычки — обращаться с женщиной как с созданием хрупким и беззащитным. Ты медлишь, медлишь, хотя мог бы отстраниться.

Была бы она чуть более бестолковой ученицей, у тебя был бы повод однажды сложить ее ладонь на каком-то из инструментов так, как следует держать его. Соприкосновение, допустимое и требуемое при обучении ремеслу. Но нет, сие время безнадежно упущено. Внимательное, переимчивое дитя избавило тебя от позора: ты уже не получишь повода воспользоваться твоим положением наставника с целью, не имеющей отношения к хирургии. И слава Богу.

— Ну, хорошо. Допустим, я соблазнил ее. И что дальше?

— А что? Жить да радоваться.

— Позволь тебе напомнить: по Закону я женат. В Доме Господней Меры не разводятся. Что я смогу ей предложить? Незавидное место любовницы? Вкупе со всеми прелестями моего Бенгова происхождения? С моим блистательным умением ладить с людьми, особенно с коллегами?

— В Первой лечебнице. А ты не ставь их в известность. Какой же ты "змеец", если не сумеешь сохранить тайну? И ее научишь этому. Что же до Четвертой, то там поймут.

— Мне в этом месяце исполнится сорок один год. Ей — двадцать два. Ко времени, когда она войдет в лучшую для женщины пору, я буду сед, ветх и слабосилен.

Змей хохочет. Еще бы ему не хохотать.

— Иной раз ты просто неподражаем, Лингарраи!

— В чем?

— В этих твоих опасениях о будущем. Ты, стало быть, уверен, что ей захочется продолжения, да еще на долгие годы? Боярич, неотразимый искусник в области покорения сердец...

— Она получит лекарский разряд. Уедет домой, в Лабирран. Там ее ждут родители и местная больница.

— А ты выдай ее замуж. Тебе как наставнику принадлежит право сватовства. Это, правда, по-арандийски так положено — но почему бы не ввести сего благого обычая и тут? Подбери ей жениха, ларбарца с приличным жильем и тихим нравом. Устрой девушку на работу в Четвертую лечебницу. И пользуйся по праздникам.

— Прекрасно. Сам додумался?

— Как можно? Нет, конечно. С твоею помощью.

Богу не скажешь: изволь заткнуться. Бога не треснешь по морде. Даже если и очень хочется.

— Да ты влюблен?! — с видом изумления произносит он.

Крапчатый, Крапчатый! Ради этого вывода стоило не спать до утра?

— Влюблен!

— Да.

— Влюблен! Потому и сердишься!

Потому и сержусь. На Бенга, хотя впору бы — на себя самого.

— Влюблен. И что, скажи мне на милость, отсюда следует?

— Как — что? То, что ты молодец. Что с тобою, Человече, еще не все потеряно.

* * *

— Не нужно.

Ты нашел эти бумаги днем у себя на столе, когда вернулся из ОТБ. Посыльный принес их прямо на работу. Спросил, должен ли он завтра или в "удобный тебе день" зайти за готовой рукописью. Ты отказался.

А ведь ты не ждал продолжения. Еще вчера, во время беседы, тебе стало казаться, что затея лишена смысла, и расспросы исходят исключительно из упрямства и пустого любопытства. Ты выглядел не менее глупо, пытаясь отвечать. Газетному сочинителю — так же, как себе.

Ты старался найти ответы. И снова потерпел неудачу. Защитная твоя чешуя, столь старательно растимая многие годы, тебя подвела. Трещины в броне спешно пришлось устранять. Как же? А ровно так, как поступают те твои недужные, коих ты особенно часто отчитываешь. Заливать белым зельем.

Итог: туман в голове рассеялся лишь к полудню.

— Я не слишком хорошо себя чувствую сегодня, мастерша Чилл. Постарайтесь ограничить поступления в мои палаты, если это будет возможно.

Изумленный взор мохноножки: "Уже и Змей отказывается от работы! Рухнет ли Столп Земной?". О последствиях судить господину Мумлачи, коему непременно будет доложено. Что ж, если Исполин прогневится, то справедливо.

Первый будний день нынешнего месяца. В кабинет к тебе заходит твоя ученица. Несколько мгновений медлит на пороге, молчит, будто подбирает слова для серьезного разговора. Явно не о делах лечебных, а о чем-то своем.

Ты понимаешь: если ты и способен сосредоточиться, то только на одном вопросе. А именно, на том, насколько отчетливо написано у тебя на лице всё, о чем вы со Змеем толковали в прошедший праздник. Если сегодня, прямо сейчас барышня Тагайчи поймает тебя на этих мыслях — позор, самый горький позор. Провал всех твоих наставнических трудов.

Она говорит:

— Мастер Чангаданг! Вы не согласились бы побеседовать с газетчиком?

Ты не сразу соображаешь, о чем идет речь. Как ты помнишь, среди недужных в Первой больнице в настоящее время газетчиков нет. Если кто-то из них только что поступил, то его "смотреть" надо, а не "беседовать". Случается, что после операции, перенесенной какой-нибудь знаменитостью, клинику осаждают вестовщики: "Общественность беспокоится о здоровье своего любимца". Однако в подобных случаях известия для печати выдает обычно сам Исполин. Да и не слышно было, чтобы в Первой на этих днях оперировали кого-то из светил театра или ристалища.

Оказалось, дело в другом. Среди знакомых Тагайчи имеется некий газетный писатель, замысливший провести беседу о медицине. Попросил найти ему лекаря, готового обсудить успехи и трудности современного врачевания.

Запрос был в самом деле неожиданным. Настолько далеким от твоих опасений, что ты даже обрадовался. И обещал подумать.

В тот же день ты отправился на поиски мастера Баланчи: спросить у него, дозволяет ли Ведомство Безопасности своим поднадзорным общение с газетчиками. Прежде не было случая узнать это.

"Баланчи у профессора", — сказали тебе, — "Кстати, тот хотел Вас видеть".

Ты пошел в кабинет Исполина. Встречен был громогласною речью, несомненно, разученной заранее:

— Что Вы наделали, коллега?!

Пауза. Лицо господина Мумлачи наливается краской.

— Позавчера, во второй день праздника, я являюсь в клинику. Собираюсь проведать благородного Гидаунду. Давнего знакомого, глубоко ценимого мною знатока своего дела, особу, так много доброго сделавшую для нашего города. И вижу: его здесь нету!

Снова пауза.

— Я начинаю подозревать худшее!

Баланчи был в кабинете. Сейчас, пользуясь случаем, он удаляется. Ты не следуешь за ним. Отвечаешь Исполину, зная, что делать это излишне: за переливами собственного голоса он тебя не услышит.

— При Вашем лекарском разряде, господин профессор, Вы не могли всерьез опасаться за жизнь этого Вашего подопечного. Учитывая род и степень его недуга.

— Вот именно! Что мне оставалось предположить? Побег? Похищение? Происки сил, враждебных отечественному зодчеству? Но вот, я узнаю: Гидаунда выписан домой. Без моего ведома!

— Его состояние не требовало нахождения в лечебнице.

— Но принял-то его я! Я, сам! Конечно, я немедленно, как только покончил со здешними делами, направляюсь к нему домой. И что же? Нахожу его в полном упадке духа. "Врачи от меня отказались, следовательно, я безнадежен", — думает он. И в чем-то он прав! Его и впрямь оставили без помощи!

— Лечить беспочвенное уныние — не наша задача. На то существуют знатоки душевных расстройств.

— Скажите на милость: что Гидаунда должен был вообразить? Что, поместив его сюда и проведя надобные исследования, я убедился: болезнь его неизлечима. И я, опытный врач, был так потрясен, что даже не решился сам сообщить ему эту роковую весть. Выслал вместо себя своего подчиненного, то есть Вас. Конечно, он впал в отчаяние! Слишком беспросветное, чтобы дождаться меня здесь и выслушать правду из моих собственных уст. Покорно уехал, затворился дома, наедине с худшими опасениями. Будь господин Гидаунда не таким мужественным человеком, каков он есть, он мог бы, пожалуй, взять на душу грех пред Подателем Жизни!

И виновны в его самоубийстве были бы Вы, мастер Чангаданг, — собирался заключить Исполин, но не стал. Ты готов был взвиться: твоя служба здесь предполагает работу лекаря, а не порученца на посылках. Но ты смолчал. Лишний раз тебе напомнили о твоем положении "подчиненного". О том, что ядовитые твои речи способны довести больного до гибели, пусть даже сама операция и прошла как нельзя успешнее. Было ведь?

Первый год твоей здешней службы. Многоступенчатый, по-своему изощренный недосмотр. Просчет на просчете. Перфорация дивертикула, поначалу принятого за опухоль. Бестолковая толкотня вокруг недужного, вслух звучавшие сомнения в успешном исходе. Возгласов радости, когда опухоли не обнаружили, больной, естественно, не слышал. Запись на заглавном листе тетрадки была оставлена в прежнем печальном виде, даже без пометки "предположительно". Угнетенного настроения недужного после операции никто не принял всерьез: никто, в том числе и ты. Сама тетрадка то ли по рассеянности, то ли за мзду однажды позабыта была на видном месте, где больной смог ее прочесть. Общий — и твой тоже — неприступный ученый вид не дал этому человеку и намека на то, что ему следовало бы обсудить прочитанное с кем-то из врачей. Ему обещали через полгода "закрытие" — он, видимо, так и не уразумел, что именно в его теле будет "закрыто". Счел, что ему предстоит мучительная и скорая кончина, решился ее поторопить. Попробовал покончить с собой. Успешно, если наступившую смерть считать успехом.

Ты вспомнил этот случай. Ты промолчал.

Давши волю гневу, господин профессор возвращается на путь примирения. Пускает в полет по столу в твою сторону лист бумаги. В верхней части его типографским способом отпечатаны слова "Ларбарский Доброхот"

— Вот. Коллеги из газеты просят, чтобы кто-то из нас поучаствовал в ведомой ими череде бесед под общим названием "Что мешает нам работать". Им нужен врач с высоким разрядом, но такой, кто работал бы только в лечебнице, а не занимался, например, еще и преподаванием или гильдейской деятельностью. Думаю, Вы — как раз тот, кто им подойдет. И уж потрудитесь изложить им разом все Ваши недовольства: и по части недужных, и относительно товарищей по службе, и прочие. А то мы уж и не знаем, как на Вас угодить! В догадках теряемся!

Мщение во вкусе твоего начальника. Ты выписал домой его недужного — не потому, что тот именно тебе чем-то мешал, занимал место, срочно надобное для кого-то другого, а исключительно из соображений благозакония. Исполин за это отрядил тебя защищать честь клиники перед открытой печатью. Зная, как ты не любишь толковать с досужими любопытными о делах врачевания, счел, что надо тебя воспитывать. Не давать потачки твоему нелюдимому нраву.

И ты сказал Тагайчи тем же вечером: хорошо, я согласен. Выскажусь. А про себя решил: высказаться — так уж высказаться. Излить многолетние запасы мерзости. Через газету? Тем лучше. Даст Бог, до кого-нибудь твои речи все-таки дойдут.