Тракт. Дивье дитя

Этого не ждал никто.

Жена Кузьмы обмерла, оцепенела, как тот же бурундук перед хищным зверем. Кузьма набычился и яростно уставился на Егорку.

Егорка растерялся. Ему не пришло в голову ничего разумнее, чем отодвинуть молодуху в сторону и заслонить собой. Это развеселило гостей и окончательно взбесило Кузьму. Он ринулся вперед и схватил Егорку за грудки.

— Ты чего вяжешься?! — выдохнул пополам с перегаром. — Какое твое дело, а?!

Егорка не убрал его рук, хотя отстраниться очень хотелось — пьяное дыхание было нестерпимо.

— Ты пошел бы домой, Кузьма, — сказал, силясь улыбнуться. — Чай, и жена зовет, и отец... поди.

— Нет, ты по какому полному праву ввязываешься?! — Кузьма дернул Егора на себя, но тот стоял, как вкопанный. — Да как ты... — Кузьма дернул еще раз — и в конце концов Егору это надоело.

Он перехватил руки Кузьмы у запястий и отодрал от своей одежи.

— Ты не замай! — крикнул Кузьма. — Морду разобью, чтоб не лез, куда не просят, бродяга поганый!

Вокруг засмеялись. Егорка вздохнул.

— Шел бы ты домой, Кузьма, — сказал он снова без всякой надежды быть услышанным. — Неохота мне с тобой драться.

— Кузьма! — крикнул Петруха Голяков, которого Егорка просто нутром учуял, как Пашухина сына. — Да чего ты смотришь — врежь ему!

Кузьма рванулся вперед, не разбирая дороги, как бык — и Егорке пришлось остановить его волей-неволей. Поймав его руки, Егорка успел подумать, что Кузьма — не Лаврентий, особо дергаться не будет, но Кузьма принялся пинаться ногами, и его пришлось завалить спиной на стол, в чью-то миску с печенкой.

Зрители уже помирали со смеху.

Кузьма плевался и ругался черными словами. Подливка к печенке размазалась по столу и капала на пол. Силыч отвернулся в сторону, чтобы было не видно, что его тоже разбирает смех. Бедолага-молодуха, из-за которой заварилась вся эта каша, забилась в угол и глядела перепуганными глазами — лицо у ней было как из мела вырезано.

Красотища, подумал Егорка. Лучше и быть не может. Пора заканчивать этот балаган.

И отпустил Кузьму, а сам отошел в сторону.

Кузьма поднялся, тяжело дыша от бессильной ярости.

— Я с тобой потом разберусь еще, — пообещал он Егорке под ехидные смешки собутыльников, и тут его мутный взор упал на жену, прижавшуюся к стене. — Пошли, шкура, — к злости примешалось злорадное удовольствие. — Потолкуем...

Молодуха с мертвым лицом пошла к дверям, Кузьма — за ней.

Егорка про себя проклял и трижды проклял тот миг, когда решил вернуться в деревню, посулил Прогонной Большую Охоту — и вышел за ними.

Он нагнал Кузьму на темном порядке, куда уже не доставали пьяные вопли и хохот из трактира.

— Стой, — сказал, взяв за локоть. — Поговорить надо.

— Не об чем нам говорить, паскуда, — Кузьма яростно дернулся, Егор его отпустил и он угодил кулаком в собственную челюсть. — Что тебе надо, сволочь?! — выкрикнул Кузьма, чуть не плача от досады. — Чего ты привязался ко мне?!

— Я уйду, — сказал Егор. — Только договорю — и уйду.

Кузьма выпятил нижнюю губу и прищурился.

— Ну?

— Если будешь бить свою жену, Кузьма — умрешь, — сказал Егор тихо.

— Чего?!

— Возьми в разумение: умрешь, если будешь бить жену. Нехорошо умрешь. Все.

Егорка повернулся, чтобы идти прочь, но теперь уже Кузьма остановил его.

— Это через почему это — умру? — спросил он тупо. — С чего это?

— Попробуй — враз узнаешь, — сказал Егорка устало.

— Так что ж — мне теперь и жену поучить нельзя?

— Мужик словом учит — не кулаком.

Кузьма с полминуты смотрел в землю — а молодуха украдкой, стоя в стороне, смотрела на Егорку — потом сплюнул и осклабился.

— А ты почем знаешь, что я помру? Пророк какой выискался...

Егорка заставил себя посмотреть в его омерзительную физиономию, чувствуя страшную усталость, от которой мутило.

— Знаешь, Кузьма, это напророчить — невелика мудрость. Потому как я тебя и убью, коли ее бить станешь, — сказал он просто. — Ты там, в трактире-то, чай, понял, что могу я? Почуял? Я знаю, что понял. Так помни.

И пошел назад к трактиру, оставив Кузьму с женой разбираться с собственными мыслями.

Стемнело рано.

Ненастный день скатился в ненастные сумерки. В такой вечер хотелось сидеть в тепле, хоть дома у печки, хоть в трактире, опять же у печки — чтобы свистел самовар, трещали горящие поленья, тикали ходики, а дождь шуршал по крыше, а не по тесовому навесу, вовсе от непогоды не защищавшему.

— А он бает, не спите, мол, — ворчал Архип, протягивая руки к костру. — Лес, бает, дорогой, слышь-ка, одно дерево в пятнадцати рублях в городе идет, так чтоб никто не скрал... Да какой леший сюда потащится-то в такую пору?! Вон стыть да мокреть какая, нехорошее время — небось, и разбойники-то в тепле сидят, не то что... да разбойникам-то какая корысть? Разбойникам, им, чай, не бревна, им золото надо. За бревном кто приволочется? Мужик, небось, какой непутящий, а не разбойник. А, не так?

— Так, — лениво отозвался Филька, не прекращая жевать. Филька все что-то жевал; над костром висел котелок с пшенной кашей, но Фильке было не дождаться, когда она, наконец, упреет, потому он жевал хлебный мякиш. Один хлеб, без ничего, есть невкусно, но слишком долго не есть вообще ничего Фильке было скучно.

— Так, даром, и просидим всю ночь, — продолжал Архип, поглядывая на Фильку с неодобрением. Его нынешний компаньон был слишком молод, чтобы иметь настоящее разумение, и Архип говорил с ним только потому, что не было настоящих слушателей. — Бережение бережением, а надо же и понятие иметь в своей голове, чтобы сообразить. Кто ж в такую холодину воровать-то попрется? Хороший-то хозяин, небось, и собаку выгнать на двор пожалеет, не то, что...

— Точно, — отозвался Филька с полным ртом, помешивая в котелке.

Полусырые сучья горели дымно и чадно. Рваный красный свет вырывал из темноты толстую сонную рожу Фильки, острый нос и всклокоченную бороду Архипа, край штабеля бревен, казавшихся в пляшущих отблесках темно-золотыми, и груду нарубленных веток. Лес вокруг сливался в сплошную черную стену из древесных стволов, дождя и качающихся теней. Ветер притих, только шуршали падающие капли. Белые мутные полосы тумана медленно ползли над вырубкой, будто кто тянул их за края.

— А он бает, мол, в городе этим, слышь-ка, бревнам цены нет, — говорил Архип, устраиваясь поудобнее. — Вот и сиди как сыч, карауль. Кабы не нужда, нипочем бы не остался. Не остался бы и не остался. Все деньги проклятые...

— Это справедливо, — Филька проглотил кусок, вздохнул и принялся рыться в торбе. — А луковицы у тебя нет, дядь Архип?

— Нет, луковицы нет. Что была — в кашу покрошил... Филька, слышь-ка... Никак, кричит кто?

— Не... помстилось тебе.

— Ай, кричит... да страшно так...

Филька сглотнул зевок и прислушался. В лесу стояла шелестящая тишина дождливой ночи.

— Помстилось, — сказал Филька уверенно и с удовольствием зевнул снова.

Архип все-таки взял с веток двустволку и положил поближе. Ему было не по себе.

— Ишь, чувствительный, — усмехнулся Андрюха, щурясь на огонь. Он прислонился спиной к сосновому стволу шагах в пятнадцати от сторожей.

— Чует кошка, чье мясо съела, — фыркнула Марфа. — Ну чего там Митька-то?

— Погодь, — сказал Андрюха нежно. — У него свои приметки. Погодь.

Митька сидел поодаль на корточках. Струи тумана серо мерцали в его пальцах. Он перебирал туманные пряди и улыбался.

— Хватит, малец, — сказал Николка, выходя из-за деревьев. — Славно. В самый раз.

Митька встал. Все лешаки обернулись к Николке, и их лица сами собой посерьезнели.

Николка глубоко вздохнул и отошел подальше, махнув лешакам, чтоб не вздумали соваться под руку. Остановился посредине вырубки, по колено в тумане, сам как столб тумана, тряхнул белесыми волосами, огляделся, пригнув голову, исподлобья, по-волчьи — и протянул руки к укрытой туманом мокрой земле. Он заговорил негромко, но его голос, низкий, темный, исполненный страстной тяжелой силы, прокатился по всему лесу длинным порывом холодного ветра.

— Именем Государя, силою Государя, я, Государев слуга, вас зову, кто подо мхом, кто под болотом, кто под землею! Я, Государев слуга, вас ото сна бужу, вам подняться велю, вам велю быть в воле моей, а я — в Его воле!

Земля под его ногами тяжело колыхнулась. Неясный ропот, глухой шум донесся из чащи. Николка быстро обернулся — на его бледном лице зелено горели глаза, он улыбался жестоко и весело.

— Я, Государев слуга, вас зову, тех, кто мертвое берут, мертвую кровь пьют, мертвую плоть едят, смерть жизни возвращают! Я вас болью накормлю, страхом напою, сны людские вам отдаю! Вам велю быть в воле моей, а я — в Государевой воле!

Тени, чернее ночной темноты, обвились вокруг Николкиных ног, он запустил пальцы в клубящийся сумрак, как в кошачью шерсть, упоенно улыбаясь.

— Идите, берите что даю вам, — прошептал он ледяным шелестом. — Государь над вами, он нам судья!

Архип попробовал кашу.

— Никак, соли маловато... Слышь-ка, Филька, дай-ка мне... Чего ты, Филька?

Филька сидел, молчал, не шевелился и глядел широко раскрытыми глазами. Он видел, как тень Архиповой руки отделилась от тесовой стенки, встряхнулась и обрела свою собственную плоть. Серая, серая, длинная, змеистая, в каких-то мутных пупырях, как в чирьях...

— Господи... — пробормотал Филька еле слышно.

— Да чего ты прям... — начал Архип и замер.

Сырое хлюпанье, будто кто выдирался из жидкой грязи, послышалось из-за Филькиной спины. Архип поднял глаза — и увидал прямо над Филькиным плечом...

Оно было из мокрой земли, бурой тины и каких-то серых соплей. У него были два глаза — как желтые пустые стекляшки, в которых отражался костер — и рот, пасть не пасть, черная гнилая дыра, осклабленная в дурацкой нелюдской ухмылке, беззубая — и голодная...

— Нечистая! — заорал Архип диким сорванным фальцетом. — Нечистая, господи!

— А-а-а! — присоединился Филька, сорвался с места и понесся в туман с воплями. — Нечистая! Господи, помилуй!

Архип схватил из костра сук, полыхающий на конце, и ткнул в харю. Харя ухмыльнулась и грязь с нее потекла вниз, обнажая мертвый, голый костяной череп, громадный, совершенно нелюдской череп с желтыми огнями в глазницах. Архип изо всех сил швырнул в череп головней и зарылся в кучу сучьев, лицом вниз, закрыв голову руками. Он свернулся в тугой клубок, весь трясясь, бормоча "Отче наш" — раз, два, три — и слыша ужасные шорохи. Шелестел дождь, хлюпала грязь, выл ветер — и Филька сипло вопил:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Госпомилуй! Госпомилуй! Госпомилуй...

Егорка проснулся поздним утром в необычной, тянущей душу тревоге. Что-то было нехорошо, что-то было всерьез нехорошо, и мысли эти никак не отпускали. Егорка постоял у окна, завешенного застиранными и пожелтевшими лоскутками тюля в пышных букетах. За окном моросил дождь, утро было серое, печальное — и захотелось выйти на улицу в запах леса, дождя и дыма...

Егорка накинул тулуп и вышел. Устин Силыч щелкал на счетах, поднял глаза от костяшек, улыбнулся ласково.

— Вы, Егор, как по батюшке-то вас, ровно купец, все по делам да по делам, — проворковал приветливо. — И нет такого, чтоб лясы точить. Знаем мы, небось потихонечку-полегонечку дела ведете, а там, глядишь, и дело свое заимеете...

Егорка улыбнулся.

— А может, есть оно у меня, дело свое.

— Вот-вот, — лицо Устина сделалось еще умильнее. — Не пышно, нигде не слышно, а капиталы, чай наживаете...

Егорка рассмеялся, несмотря на тяжесть на душе.

— Коли и наживу чудом каким капитал-то, с неба, к примеру, свалится, так в руках не удержу, Устин Силыч. Такой талан, чтоб деньги иметь, не всем дается. Вы — дело одно, а я — другое, и не умею я, и ни к чему мне...

Устин улыбнулся так нежно, что осторожную насмешку за этим нежным сиянием никто, кроме Егорки, и не заметил бы.

Егорка купил сайку и вышел из трактира. И едва он оказался на улице, как тревога выпустила все когти и впилась в душу: у водопоя что-то бурно обсуждала целая сходка мужиков и баб.

— Совсем, родимые мои, рехнулся, — сморкаясь в платок, причитала толстая баба, округлив опухшие глаза. — Только и слов, что "Господи, помилуй", да так бает, как взлаивает — гав, гав...

Прочие почти ее не слушали.

— Страх какой...

— Сила в ём нечистая. Нечего было в лес без креста ходить!

— Дак с крестом был, родненькие! Вот вам как на духу, был крестильный...

— Бабку Лукерью звать, да отлить свинцом, она мастерица...

— Куды! К отцу Василию, святой водицы испить, да...

— Надеть шлею с потного жеребца да вожжами бы...

— Архип-то сказывал, там не один был, а целая артель, слышь-ка, один другого краше...

— Да люди ж добрые! — крикнул Егорка, перекрывая все голоса. — Что сделалось-то? Кто скажет-то мне?

И почему-то никто не усомнился, что Егорка спрашивает в своем праве. Ему ответили.

— А Филька-увалень ума решился. Караулили лес с Архипом Конаковым — а там леший...

— Какой леший, ври! Толпища целая нечистых-то, чуть не удушили! Архип, слышь-ка, отмолился да отплевался, а Филька на них глядел да и спятил с катушек долой.

Егор присвистнул. Его бледное лицо побледнело еще больше.

— Тетя, — сказал он, обращаясь к толстой зареванной бабе, — Мне б взглянуть на него.

Баба сразу перестала причитать и ее лицо, глаза и вся поза выказали такую враждебность, что даже ее старые товарки попятились в стороны.

— Ах ты, бесстыжая рожа! — взвизгнула она, вскидывая кулаки. — Что это — балаган, что ль, глядеть-то тебе!? Молодой парнишка мается, мать места не находит — а ему все б забавляться! Куды! Чтоб вам пропасть, таким!

— И не говори, и не говори! — подхватила бабенка помоложе, которую соседки звали Занозою и не без оснований. — Им бы лишь бы...

Договорить ей не удалось — Егорка поймал ее за руку и зажал ее рот ладонью, спокойно, мягко и четко. Заноза была так поражена, что на миг замолчала.

— Тетя Маланья, — вставил Егор в кусочек получившейся относительной тишины. — Я не любопытствую, я умею испуг отливать.

Баба услыхала и удивилась, приподняв белесые бровки.

— Во, знахарь, — ухмыльнулся Лука, мужик тощий, сутулый, с носом уточкой. — Ворожей, что передок без гужей. Ты гляди, Маланья, он те наворожит...

— А чего? — хохотнул Голяков Петруха. — Он слово знает. Эвон, Лаврюшка-то Битюг, люди бают, в руки к нему, как в капкан, попался! С бесями знается, так пусть и сговорит с дружками своими!

Вокруг замолчали и попятились. Егорка улыбнулся.

— Ты, Петруха, сам понял, что сказал-то?

— Что сказал, то и сказал, — огрызнулся Петруха, но глаза отвел.

— Мне чертозная не надо! — заявила Маланья.

— Я помочь могу, — сказал Егорка. — Но не стану, коли не хочешь.

Маланья замотала головой. Лица вокруг выражали такую смесь страха и злости, что Егорка понял, как надежно забыт теплый вечер со скрипкой. Лешие вытеснили из голов сельчан дружелюбие и здравый смысл. Страх убил доверие.