Замена

Ассоциации немедленно потащили из памяти образы.

Мой первый Ангел.

Буднично хлестал такой пошлый и ожидаемый дождь, прямо по ветвистому дереву черкнула трещина. Мир, лишенный своего демиурга, разваливался на куски, а у моих ног догорал пепел, и ногам было непозволительно тепло...

"Я не хочу дальше".

Дальше было пресно и как-то обыденно. Было утро, окрашенное в боль. Был яркий свет, горело от рвоты в носоглотке, меня крепко держали над лотком, и сквозь крики сестер и распоряжения врачей —

"Почему у нее оказалось столько таблеток?"

Я вздрогнула. Линза стекла с моего пальца и упала на стол. Она поблескивала в свете лампы — яркая и колючая, а мне было холодно под халатом: холодно смотреть на нее, холодно вспоминать, холодно переживать самый первый раз, когда я осознала, что совершила.

"Ты ведь понял, что убил целый мир, Икари-кун?"

Вторую линзу я чуть не вынула вместе с глазом.

Что с тобой, Рей? Ты ревнуешь? Боишься лишиться опоры под ногами? Потерять убийственный смысл остатков жизни? Или ты просто не можешь смотреть, как рядом, на твоих глазах кто-то проходит твой путь? С самого начала?

"Не хочу этого видеть".

Все верно. Я ставила чайник на плиту, смотрела в ослепшее окно — окно в ночь. Успешно найденная рана кровоточила от моих прикосновений. Странный образ усиливался тем, что меня морозило, словно от настоящей кровопотери. Я отвернулась от черного окна, в котором отражалась кухня и бледный призрак в халате, и посмотрела на полочку с чаями. Белый, зеленый, черный. В отдельных баночках — жасмин, палочки корицы, мята, бергамот. Даже базилик — его подарила мне Майя, уверенная, что чай нельзя испортить ничем.

Даже базиликом.

Я протянула руку и достала корицу. Не знаю даже почему. Просто здесь, на кухне, где даже зеркало было ненастоящим, где уже не было моих фальшивых глаз, я ощутила спасительное безразличие. Уходил во вчера странный день, уходила неясная обида, сочувствие, замешанное на страхе и раздражении.

"Я просто хочу чаю".

В комнате оказалось теплее, чем я думала, в кресле — куда мягче, чем могло бы показаться. Чашка грела руки, на кухне журчал холодильник, за стенами домика — осень. И все. Я поднесла чашку к губам, прислушалась к тому, как звучит дыхание, как запотевает губа и нос. Чай снова победил.

Даже притча такая была, вспомнила я. О том, как мастер чайной церемонии одержал победу над ронином. Дзэн-суть притчи, конечно же, не в чае, но, с другой стороны, слова "притча" и "дзэн" очень плохо соседствуют со словосочетанием "единственный смысл".

А вот чай... Чай однозначен.

* * *

Это сон.

В такие часы — часы здесь, минуты там — меня всегда мучает грусть. Понимать, что ты во сне — это печальное понимание. Ты смотришь фильм, сопереживая героям только в самые яркие моменты. Это, по-моему, ужасно.

Где-то далеко в прошлом остался поразительный сон, после которого проснулась в слезах. Сон, который я не запомнила. То есть, ни одной детали.

Вообще.

Но тогда я проснулась, помня, как гаснет в душе обида и разочарование — меня кто-то там обидел. Или не меня. Я проснулась с мокрыми щеками, мне было горько. Наутро после консилиума мне сделали уколы, и больше этого не повторялось. Я помню все, что мне снилось, четко отделяю сон от яви, и сон...

Он мне безразличен.

Не уверена, что права в своих сравнениях, но, наверное, как-то так относятся к клиентам проститутки.

Я лежала в кровати, смотрела сон, одновременно шла скучным коридором в этом самом сне и вспоминала. Воспоминание тоже было никакое: как сон, как коридор, как укол. Еще было слегка интересно, почему из всех вариантов сравнения подсознание выбрало проститутку.

Двери классов хлопали, стучали, их гонял несуществующий сквозняк. Свет в окнах стоял серый, как овсянка, и такой же клейкий. И меня от него тошнило.

Тук. Тук. Тук-тук.

Я повернула за угол, привычно стараясь не концентрироваться на действиях: ну, надо вперед. Значит надо.

Тук.

Коридор за углом поспешно закончился, и я даже успела понять, что просыпаюсь, и стучат не двери, а в дверь. И эта дверь — моя.

Боль получилась оглушительная и сразу во всем теле, она пульсировала в ритме стука в дверь, в ритме сердца, в ритме сбивчивых мыслей, еще намотанных на сон.

"Ко мне некому приходить".

С этой мыслью я зажгла свет (еще один удар крови в голову) и пошла к двери, надевая очки. Серые очки, серая дигрессия безобидных стекол — это уже на уровне рефлексов: выше боли, выше памяти и уж куда выше "2:15" на электронных часах.

Дверь открылась в ночной октябрь, напоминая, что помимо очков стоило вспомнить о тапочках, а ночной рубашке не хватает халата поверх.

По ту сторону порога стоял Икари-кун. Свет ронял на его лицо тень капюшона, есть такие легкие пайты, которые надевают под куртку. Мне они не нравятся. Пауза тянулась, я мерзла и, поначалу ошеломленная холодом, боль уверенно возмещала свое.

"Я стою перед ним в ночной рубашке. Что за глупость". Так пришло еще и раздражение.

— Аянами, простите, пожалуйста...

"Пьян? Нет, но явно выпил".

Я ждала. Я еще долго так могу.

— Они сказали, что вы все равно не придете, и я решил... То есть, осмелился. Словом, я могу вас пригласить?

Даже не подумал уточнить, куда. Или считает, что я пойму сама насчет этих самых "них" и что имеется в виду вечеринка в честь прибытия новенького. Или просто слишком сосредоточен на себе самом.

Ну, разумеется.

— Нет.

А он действительно расстроен, и смотрит — поразительно — до сих пор мне в глаза, а не ниже.

— Про... Простите, Аянами.

"Нет" подействовало на Икари-куна странно: примерно так, как на меня холод. Он словно впервые взглянул на часы, он смотрел на меня так, будто я переоделась в ночную рубашку прямо вот только что и прямо перед ним. В каком бы состоянии ни пришел Икари-кун, сейчас он стремительно становился человеком.

— Еще раз — простите меня, — покаянно произнес он. — Я сам не понимаю, что на меня нашло...

— Ничего страшного.

Неискренность в обмен на неискренность: меня крошит боль ночной побудки, а он хорошо понимает, почему пришел. Ужасающая банальность в полтретьего ночи — продрогшая, пахнущая пылью, болью и моим любопытством.

"Ты ведь не надеялась, что все закончится вместе со вчерашним днем?" — думала я. Он кивнул и повернулся, чтобы уйти назад в свой личный холод.

— Икари?

Взгляд из-за плеча, из тени капюшона дурацкой пайты. Взгляд, который дал мне по крайней мере часть ответов. В принципе, я уже почти все поняла.

Но все равно:

— Зайдите, пожалуйста.

* * *

Он пил крепкий чай, украдкой косился на мои очки, на волосы (мало того что седые, еще и встрепанные). На грудь тоже косился, но мало. Впрочем, даже без наблюдения за его взглядами было очевидно, ради чего он пришел.

— Очень приятный чай, — хрипловато сказал Икари-кун, подумал и деликатно откашлялся. — Что это?

— "Красный" чай.

Мне было досадно даже на общем болевом фоне: совершая лишние движения за тапочками и халатом, беспокоясь о том, как бы не приспустились очки, я упустила момент, и заварка перестояла.

Давно я так не делала.

Капсула с обезболивающим потрескивала в кармане, как жменя искр.

— Теплый, — сказал вдруг Икари-кун с улыбкой и поставил чашку на стол. — Спасибо вам большое.

— Не за что.

От него сложно пахло — сложно и остро. Я слышала преподавательское общежитие (гель для душа, сырость, пот, еда — не какая-то конкретная, а некая общая идея разогретой в микроволновке еды), слышала других людей. И я слышала алкоголь.

"Рей, это саке. Сейчас мы с тобой его подогреем..."

И — стоп.

— Есть за что, — тихо сказал Икари-кун, пока я отрезала себя от воспоминаний. — Вы мне очень помогли.

— Чаем?

Он моргнул, глядя на меня.

Да, это была ирония. Да, я не хочу этого знать. Да, я не хочу из-за тебя вспоминать что-либо. Все просто и все сложно, и даже глупый запах вытаскивает из меня такую мерзкую память.

"Икари-кун, тебе лучше уйти. Что со мной творится, я обдумаю потом".

— Простите, Аянами. Я просто сорвался. Там все было весело, но я не смог.

Смотрел Икари-кун только в чашку, гладя ее ручку пальцем. Он заново переживал замечательную вечеринку, на которой ему не нашлось места. Еще много будет таких ситуаций, все чаще ему доведется ощущать себя посторонним. Посторонний в останках собственной жизни — это даже почти по классику.

Почти — потому что в случае с EVA самоустранение — это все-таки выбор. Но я почему-то уверена, что Икари-кун пойдет как раз по моему пути.

"Почему-то? Да ты сейчас ведешь его за руку".

Он говорил, что-то спрашивал, кивал сам себе в ответ, не дождавшись моей реакции. Ему было хорошо в моей тишине, среди своих рефлексий.

— ...я много болел — простуды там разные, но старался ходить на занятия. И вот теперь думаю: а какого черта?

Он будто отгородился от своей работы, ведет себя как обычный смертельно больной. Потом будет понимание, что работа связывает его с жизнью. Потом будет этика. Потом — отстраненность и воспоминания.

Пока что у него есть только мой чай.

— А как вы приняли свой диагноз?

— Никак.

— Никак?

— Да, никак.

Я ощутила раздражение — снова. Снова прошлое, снова связь с ним. Я слышала не раз, что со мной очень неудобно общаться. Когда же это поймет Икари-кун? И когда я решусь просто принять таблетку, пускай и среди ночи?

— Я больна столько, сколько себя помню.

Икари побледнел:

— Оу, я... Простите, мне жаль...

— Я привыкла.

Тишина. У него, наверное, много вопросов. Интересно, сколько он задаст.

— Это, наверное, из больничных привычек — ходить в ночнушке? — вымучено улыбнулся он и тут же осекся. — П-простите...

Он удивительно бестактно и точно пошутил. Знал бы, насколько точно, — был бы очень удивлен. Примерно еще на три-четыре "простите".

"— Аянами, видеоконференция с вашим преподавателем через семь минут.

— Хорошо, доктор Сейти.

— Рей, вам нужно еще переодеться.

— Да... Действительно. Спасибо, доктор".

Синдзи молчал. Смотрел на меня, ждал чего-то.

Я очень надеюсь, что не исповеди о моей жизни. Мой чай уже остыл, а боль все не могла наиграться. А Синдзи молчал и ждал. А боль...

Хватит. Просто хватит. Это всего лишь маленькая услуга человеку, который мне помог — не больше, но и не меньше. Всего лишь чай — и пусть выговорится.

Ты ведь за этим пришел, Икари-кун?

— Аянами?

Это был просто мой слишком внимательный взгляд. Слишком пристальный, пускай и сквозь очки. Не знаю, что он подумал, но мне лучше так впредь не делать. Я покачала головой в ответ и поднесла чашку к губам. Прохладный чай почти обжигал, но это все-таки был чай.

— Вам и сейчас больно?

— Да.

— Из-за того, что я вас разбудил?

— Частично из-за этого. В основном из-за EVA.

Икари-кун недоверчиво на меня посмотрел и кивнул, только поверив, что я серьезна. В три часа ночи намного проще относишься к раздражающим очевидностям. С другой стороны... Я отхлебнула чай и мысленно вернулась на мгновение назад: с другой стороны, он словно бы вообще не заметил того, что я сказала. Вернее, того, как я сказала.

"Аянами, ты несносна".

"Послушай, а можно не разговаривать в духе "Да-я-робот?"".

"*из-за спины* Тихо, сейчас будет выступление Мисс Очевидность".

Это утомляет. Отсутствие такой реакции настораживает.

"Рей, просто пей с ним чай. Для таких мыслей у тебя есть море времени наедине с собой".

— Я бы не смог, как вы, Аянами. Я плохо переношу боль. Очень плохо. Когда на первом курсе...

Никто не переносит боль хорошо, но всем нравится каяться в слабости. Икари-кун когда-то сломал руку и украдкой пил слабенькое обезболивающее. Ему хватило воли бросить, и это хорошо. Он зачем-то мне рассказывает о своем прошлом, и это плохо.

Все шло к открытому вопросу насчет моей боли, но в разгар его покаяния пришел звук.

В раковину упала капля воды — оглушительная, звонкая, она обрушилась на несчастную жесть, будто вспышка света. Я снова — да, снова — пристально смотрела в глаза Икари-куна, и потому видела, как мгновенно расширились его зрачки, как вздрогнул силуэт сидящего напротив мужчины. Его EVA уже полностью готова, поняла я, но сам Икари-кун вряд ли готов к своей EVA.

— Это опухоль, да?

Он изучал свою раскрытую ладонь. Пальцы едва заметно подрагивали, но еще там унималась какая-то другая дрожь, словно бы размывающая очертания кисти.

— Да.

Он выдохнул носом и положил ладонь на стол, поближе к чашке, подальше от себя, как если бы рука превратилась в опасную змею.

— И я смогу... Взламывать чужой микрокосм?

— Сможете.

Икари-кун кивнул.

— Когда-то давно я от скуки... Ну да, это я ехал куда-то. Так вот, я читал брошюру о том, что рак — это инструмент эволюции. Дескать, природа подбирает ключи к следующему этапу развития человека, — Синдзи улыбнулся и пощипал себя за нос. — Мне это даже показалось забавным. Хоть я и не думал, что сам буду доказательством.

— EVA — это не эволюция человека.

Я снова поднесла чашку к губам и сделала глоток. Большой глоток.

"Спокойнее, Рей. Это всего лишь твоя боль, глубокая ночь и умный философ".

— Да? — грустно улыбнулся Синдзи. — А что же это? Мы можем проникать во внутреннюю сущность другого человека, совершать локальное искажение времени...

Он запнулся, потупил взгляд, и я увидела, как побелели его губы.

— ...убивать этих... Существ. Детей.

"Все же детей. Даже после всего".

— EVA — это болезнь, Икари. Просто болезнь.

— Болезнь? Болезнь не усиливает человека... То есть, да, цена страшная, но мы ведь не зря так засекречены? Ну, в смысле, Ангелы понятно, но мы!..

Его повело. Я слушала Икари-куна, Икари Синдзи-куна, и слышала отклики разговоров, умных разговоров из глубин моего прошлого. Я стояла в больничной рубашке у трибуны, передо мной был невидимый небольшой зал, а мне было больно, а в глаза бился оглушительный свет, и докладчик говорил об эволюции. Этот кто-то часто звенел и булькал стаканом во время своей речи.

Его мучила изжога, а меня мучили вопросами. Вскоре закрытые слушания, доклады и рвущий на куски свет прекратились. Но память — это не корзина.

"Вы хотите окончательно удалить эти файлы? — ОК".

Было бы замечательно, потому что в моих воспоминаниях много медицинских терминов, света, много серого плеска воды в стакан. И много пустых слов, симулякров моей боли.

Превосходство. Новый виток. Второй сдвиг. Второй вид.

И снова: EVA, будущее, Homo novus, превосходство.

Превосходство.

Пре...

— От эволюции и превосходства не делают лекарств, — сказала я.

Икари-кун приоткрыл рот и отставил чашку:

— Лекарств? Вы сказали "лекарств"?

Я кивнула, внимательно наблюдая за его лицом. Вот оно: отчаянное желание, чтобы то, что меняет его организм, оказалось пускай и странным, но, главное, излечимым.