Я лениво ковырял вилкой какое-то блюдо, изредка отвечая на вежливые вопросы ко мне, даже не обращая внимания, кто их задает. Пока после одного из них не воцарилось удивленное молчание.

Я на всякий случай состроил мину напрасно обвиненного котенка, а потом провернул память назад. Да, меня спрашивал учитель философии.

— Что вас удивило? Разве "Заметки о любомудрии" противоречат современному миропониманию? — переспросил я. — Или это запрещенная литература? Я купил книгу в лавке букиниста у Верхнего моста.

Мужчины за столом ожили.

— Ну, этот взгляд на мир немного устарел, но в целом он верен. Я удивился, что вы знакомы с этим трудом, — слегка приподнявшись, поклонился мне учитель.

Мне показалось, или во взгляде Марко действительно был триумф?

Ворон снисходительно улыбался.

Выражение лица доктора мне не понравилось. Он явно что-то знает.

И я снова задумался. Что же иначе делать за столом? Или есть, или шутить. Ни того, ни другого от меня не требовалось: взрослые, перебивая друг друга, живо обсуждали программу моей учебы, погоду, последние политические новости.

Я встретился глазами с Вороном. Сделал ему знак: отдай записку. Лоренцо отвернулся.

Записка меня волновала все больше. Я сожалел, что, потрясенный содержанием, не рассмотрел ее внимательно. Я помнил текст до последнего слова. Но что-то мучило меня, какой-то внешний штрих, какая-то недосказанность, оборванность предложения...

Вот! Оборванность!

В правом уголке записки был обрыв и чем-то замазанные буквы. Никогда не поверю, чтобы Марко отправил неряшливую любовную записку.

Теперь осталось выудить бумагу у Ворона и еще раз внимательно рассмотреть.

Кстати, и шуршал листок как-то необычно...Как осенний лист на исходе предзимнего месяца. Когда бы он успел так высохнуть в нашем влажном климате? Настоящая жара ведь еще не наступила.

Наконец, мне позволено было удалиться. Я стоял за дверью и слушал, как доктор спорит, что ребенок еще не здоров, занятия фехтованием нужно отложить до следующей недели, а все остальное...

— Но нам необходимо проверить знания ученика, чтобы составить список необходимой литературы! — возбужденно отвечали два голоса.

— Что касается меня, я удовлетворен. Молодому господину не нужны начальные знания, а все остальные в моей голове, — раздался густой бас. Наверное, заговорил учитель философии. Только у него была длинная борода, в которой так тонули звуки.

Затем прозвучал холодный голос Марко:

— Фехтование пока откладываем. Уважаемый мастер, плата будет идти, тренировочный зал в вашем распоряжении. Мне бы хотелось, чтобы вы подобрали оружие согласно физическому состоянию ученика. Если в моем доме такого не найдется, вы можете его заказать: естественно, за мой счет. Учителя завтра по очереди проверят уровень знаний Доминико. В его комнате. Прошу в полной мере воспользоваться гостеприимством нашего дома. Извините, у меня дела.

Умирая, цветок ириса в моих волосах источал удивительный аромат. А перед моими глазами было цветное шитье. В честь моего первого причастия мама вышила покров для церкви: сиреневое и желтое, бордовое и белое, коричневое и синее в сочетании и оттенках не выглядело вульгарным, как одежды паяцев. Мама рассаживала по полотну живые цветы. И я, глупый, проглотив облатку и кровь Иисуса, не смог удержаться и прикоснулся к шитью...

Ворон выскочил из столовой, и я сразу попытался увлечь его в темную нишу, но споткнулся.

Он, смеясь, чуть ли не на руках отнес меня туда, за плотный гобелен, прижался, губами к губам спросил:

— Соскучился так быстро?

Я, обмирая в его сильных руках, от запаха разгоряченного тела, не находил слов. Мне хотелось раскрыть его рубашку, лизнуть шею...живот. Ниже даже в мечтах я не осмеливался.

— Ох, маленький мой ласковый малыш, — прошептал Ворон, будто читая мысли, когда я уткнулся в его шею губами, носом, всем лицом, сминая цветок за ухом. — Выздоравливай быстрее! А то меня совесть мучает, что я домогаюсь больного ребенка.

Я обхватил его руками за шею. Мне было стыдно, что я так пристаю. Все во мне таяло, как масло на солнце. Но я оправдывал свою настойчивость. Мне нужно узнать, иначе я не засну сегодняшней ночью.

— Ворон, дай мне посмотреть на записку.

Его тело будто закаменело. Ну вот, становится похожим на отца.

— Она не тебе.

Ворон уселся на пол, притянул меня на колени. Я свернулся клубочком. Ужасно хотелось спать. Обед с учителями вытянул из меня остатки сил.

Но я упорный. Я сказал, потихоньку расстегивая стеклянные пуговицы на рубашке Лоренцо:

— Почему не мне, если была в моей комнате? Там никого не бывает, кроме Марты, Альберто, синьора Марко и тебя. Ты от письма отказался. Тебе знаком почерк?

Ворон прижал меня еще сильнее, вдавливая мои губы в свою ключицу.

— Записка написана почерком моего отца. Но он не может признаваться в любви мальчишке!

— Чего ты боишься, Ворон? Я ведь не с ним, а с тобой! Дай посмотреть.

Но я уже сам нащупал хрупкий листок бумаги за пазухой, вынул и развернул.

— Мне кажется, Лоренцо, что эта бумага старше меня. Да и тебя тоже. Синьор Марко испытывает нездоровое влечение к старым бумагам? Или ему не на что купить новую для любовных посланий?

Ворон с легкостью поднялся на ноги, удерживая меня на руках. Ну да, я уже в весе даже не котенка, а цыпленка.

— А ну-ка пошли в мою комнату, к свету! — произнес он с проснувшейся надеждой.

Ой, в комнате Лоренцо я еще не бывал. У меня внутри все сплавилось от страха, странного, как запутанный комок шелковых ниток.

Я маленьким как-то испортил маме оставленное ненароком шитье, катая веселые клубки по полу.

Ох, что может сделать со мной Ворон в своей комнате...

Даже бумага, намертво зажатая в руке, перестала меня волновать. Или нет?

Обычная комната. Копия моей. Только окна не в сад, а вовне, на залив. И кровать под шикарным балдахином. Гардероб, наполненный нарядной одеждой. И большой книжный шкаф, сразу привлекший мое внимание. И почему я, дурак, думал, что Лоренцо не интересуется чтением?

Ворон спустил меня с рук, и я сразу поспешил к окну. Приложил бумагу к стеклу. Лоренцо взволнованно дышал, возвышаясь за моей спиной.

— Смотри. Перед обрывком вытертое слово...Или два. То есть, записка не заканчивается словами "мой любимый". Кому бы ни была написана много лет назад. Наверняка не мне.

— Но синие глаза...

Я развернулся.

— Согласись, не только у меня синие глаза. Вот, кстати, ты видел Фредерику, которую разыскивает твой отец? Из-за которой мы встретились? Ведь она, наверняка, выбирала меня по сходству.

Ворон сел на кровать и поманил меня к себе. Ну нет, я не такой падкий на сладкое. В крайнем случае не сейчас, а потом...В качестве десерта.

— Я не помню Фредерику. Наверное, она меня не заинтересовала, тем более, в маске. И ты бы меня не заинтересовал, если бы не переодевался в моем присутствии, — улыбнулся он.

Я вновь обернулся к окну. Яркий свет еще не угасшего дня позволял рассмотреть и обратную сторону записки. Там должен был остаться оттиск пера, следы букв. Я напрягся и увидел буквы "ш", "л", "о", "цв", "к"...

Внезапно меня ударило осознанием. Я покачнулся и схватился за горло. Кашель вырвался из меня, как крик.

Лоренцо кинулся ко мне.

— Это письмо женщине. Не спрашивай меня, кому. Прошу. Лучше подумай, кто хочет поссорить тебя с отцом и со мной.

Ворон распахнул окно. Свежий ветер с моря меня оживил.

Внезапно Лоренцо упал передо мной на колени и уткнулся лицом в мой живот.

— Ты спас меня. Ты не понимаешь, птенчик, что ты сделал только что. Я сделаю все, что ты хочешь. Все, как скажешь.

Я погладил его по голове.

— Отнеси меня в мою комнату. Кто встретится, скажешь, что нашел меня в коридоре без сознания.

Озабоченный доктор ходил перед моей пустой комнатой взад и вперед. Не знаю, поверил ли он объяснению Лоренцо, но мой бледный вид его убедил.

Конечно, назавтра никаких экзаменов не состоялось. Я лежал в комнате, из которой были убраны все цветы, занавеси и ковры. В комнате трогательно голой, с окнами нараспашку.

И думал над своей догадкой, еще и еще раз тайком перечитывая старую записку.

" Я мечтаю о тебе. Утром, когда легкие порывы ветра напоминают твои движения, играя с занавесками. Днем, когда небо синее и чистое, как твои глаза. Вечером я умираю от невозможности запустить пальцы в твои темные кудри, как в предгрозовые облака, — я хочу пронзить тебя молнией! Ночью я нещадно терзаю свою плоть, чтобы не оскорбить тебя своей похотью, мой любимый..."

"Мой любимый... шелковый цветок".

Оставалось узнать, кто украл письмо, адресованное моей маме четверть века назад...И у кого, у Марко или Деи?

Намерения вора были мне ясны: ссора. Не просто ссора, а ненависть вплоть до убийства. Зная непримиримость — семейную черту этого рода, — неизвестный рассчитывал, по крайней мере, на изгнание Лоренцо и меня из дома. Правда, какое я имею отношение к семье?

Невеселые мысли усугубляли мое состояние. Я не мог спросить синьора Марко, основываясь только на собственных догадках. Но я мог спросить маму.

И завтра я попрошу о встрече с ней.

от 11.03.10

Синьор Марко зашел на минутку, чтобы поинтересоваться состоянием моего здоровья. Я сделал знак. Почему я решил, что Марко его поймет? Таким пользовались уличные люди: воры, торговцы или паяцы — вроде меня.

Господин отослал Альберто с его отчетом, как я дышу и как смотрю. Как только за ним закрылась дверь, сказал:

— У тебя должна быть важная причина.

Моя любимая статуя вновь обрела свои скользкие непогрешимые контуры.

Я решился. Марко не подходил ко мне — я пришел к нему, залез на колени, зашептал на ухо. Конечно, я помнил, что на окнах моей комнаты уже нет штор.

Поэтому Марко утащил меня в ванную комнату. Он мне верил! Сел на краешек ванны, продолжая держать меня на руках.

Я чувствовал себя таким маленьким, каким давно не был даже в объятиях мамы.

Я любил его. Сейчас сильнее, чем когда-либо с момента нашей встречи на маскараде.

— Я должен поговорить с мамой. Не здесь. Подозреваю, что в вашем доме есть недружественные к вам, к вашему сыну и моей семье люди. Позвольте мне поехать домой.

— Что ты пытаешься выяснить?

Я рискнул.

Этот поступок мог оказаться самым глупым в моей жизни, если я неправильно оценил характер синьора Марко.

Я вынул записку из-за пазухи и вложил в его ладонь. Он развернул ее одной рукой, другой продолжая удерживать меня на коленях.

О Мария! Статуи оживают от других чувств. Его чувство было замораживающим.

— Откуда это у тебя?

— Вчера записка, свернутая письмом, оказалась на пуфике у трюмо в моей комнате.

Взгляд может пронзать, вы знаете? Даже зеленый, как нежная весенняя листва.

Не дожидаясь вопроса, я спешно сообщил:

— В моей комнате бывали только Марта, Альберто, Лоренцо и вы. Сплю я чутко... Я специально дожидался, когда ваш...Лоренцо сядет на пуфик и обнаружит записку. От авторства он отказался.

Не знаю, что удержало Марко от желания меня задушить. Наверное, любопытство.

— Значит, Энцо прочитал.

Никому не советую смотреть в зеленые глаза в минуты гнева хозяина. Это гибельная трясина.

— Ну да. А потом я ему...Потом, после учителей, объяснил, что бумага старая, что записка оборванная и вообще не мне. Он поверил.

Марко разжал кулаки.

— А кому? И откуда? Твои выводы.

Он так внимательно вглядывался в меня, что мне показалось — он знает все. И о наших с Вороном грешных играх тоже.

Я закрыл лицо ладонями, как будто они могли скрыть от его взгляда, и ответил:

— О моих выводах я никому не сказал. Мне кажется, это ваши личные записи. И выкрасть их мог тот, кто имеет доступ в ваш кабинет. Или где вы их храните. Или узнавший, где они находятся. Думаю, и другие ваши дневники не в безопасности. А эта запись...О моей маме, думаю. Сходством с ней и воспользовался недоброжелатель, который хотел поссорить вас с сы...с Лоренцо. И выставить меня дураком, который я и есть. Я сначала поверил...

Сквозь пальцы я видел, что Марко мечтательно улыбнулся. Поцеловал меня в лоб, вынес из ванной и уложил в кровать.

— Я распоряжусь, чтобы тебя отвезли домой. Но изволь к вечеру прибыть назад: доктор должен тебя осмотреть.

Его глаза полыхали ядовитым огнем. Не хотел бы я стать врагом синьора Марко.

В доме в такое время была только мама: все на работе. Но в кухне ее не оказалось. Слегка задыхаясь, я взобрался на второй этаж. Она была в моей комнате-фонаре.

Морской ветер поднимал занавески, расшитые волнами и восходящим солнцем. На подоконниках стояли приготовленные свечи. Кенар пел, а самочка с обожанием ему внимала.

Моя кровать была аккуратно застелена. Я с облегчением упал на нее и с удивлением наблюдал за мамой, которая, кажется, не заметила моего появления.

Она творила. Иголка в ее руке казалась проблеском молнии.

Посреди комнаты, освещенный солнцем, на раме был натянут прямоугольник полотна, снизу, у ног вышивальщицы, в крохотных корзинках из полированной лозы вертелись клубки шелковых ниток.

Мама моя, солнце мое, центр моей вселенной.

Плеск занавесок, топтанье ветра по потолку и стенам, щебет канареек, плеск волн у подножия дома, крик чаек за окном, увлеченность работой не дали услышать маме моих почти невесомых шагов. Еще немного — и я стану призраком в собственном доме.

Нет. Никогда.

Мама не рисовала эскизов будущих вышивок. Садилась перед чистой тканью и видела картину полностью — от первого до последнего стежка. Она вышивала гладью, иногда с настилом, тогда важные детали выступали над плоскостью вышивки, как будто живые — и хотели вырваться из нее.

На этом полотне было море. Оно уже дышало и сверкало. Еще месяц назад, когда я побывал дома, этой вышивки не было. Мама наверняка сидела за ней сутками. На фоне моря стоял маяк — белокаменный, несокрушимый. Но за толстыми выпуклыми стеклами его фонаря горел не нефтяной факел, а свеча. Витая, с золотинками. Одна из двух, купленных мною перед той страшной ночью. Перед вакханалиями. И моей болезнью.

У меня сердце замерло. Потому что на этом уже созданном фоне я увидел контуры своего лица. Не сейчас. Через десяток-полтора лет. Это был уверенный и красивый человек.

Мужчина, которого даже я смог бы уважать.

Я побоялся испугать маму. Поэтому обошел и стал рядом с полотном. Она увидела меня не сразу, сначала будто сравнивала с вышивкой оригинал. Потом вскинулась. Кинулась ко мне, обняла.

После причитаний, укладывания меня в постель, горячего питья и прочих нежностей мама села рядом и спросила:

— Надеюсь, ты не поссорился с синьором Марко?

Разомлевший от маминой заботы, я необдуманно ответил:

— Я не могу с ним поссориться. Это античная статуя, мама, он не ссорится, а сразу убивает. Я жив?

Она с облегчением приникла к моей груди и затихла, ожидая объяснений.