— Фо не умеет толково рассказывать, — Он ласково улыбнулся. — Я же говорю: она — человек дела. Для нее верх возможностей — отчет составить, и то получается один 'скелет'. Но в деле надежнее ее не найти. В институте она по полевой хирургии специализировалась, говорят, одной из лучших была.

— Так какая причина? — напомнила я, думая, что в спортивную и деятельную Светлану, кажется, влюблены все парни. Это и не удивительно.

— Причина? Придется говорить о прошлом, еще довоенном — я о Великой Отечественной. Впервые это случилось летом сорок первого, как раз в ночь нападения. Произошло все недалеко отсюда, в соседней области. Там был поселок, старинный, когда-то даже городом считался, а потом его перевели 'за штат'[1], и он постепенно стал превращаться в село. Но тут отменили крепостное право, начали появляться новые заводы, и один заводчик перестроил городок, сделав его чем-то вроде фабричного поселка. Что там производили, я не знаю, но завод был хоть и небольшой, но крепкий, к нему даже узкоколейку проложили. В Гражданскую его разграбили, потом начали восстанавливать, рядом детскую коммуну организовали, но жителей там все равно было меньше, чем до революции, многие дома стояли пустые. В конце тридцатых один дом купили ученые из Москвы, под дачу, и устроили в нем что-то вроде лаборатории, даже генератор привезли, чтобы от заводской электростанции не зависеть. Мы до сих пор толком не знаем, что они там делали, но результат аукается всем до сих пор.

— Какой результат? — я кинула кусок булки лебедю, теперь явно намекавшему, что если он не получит дани, нам мало не покажется.

— В ночь на двадцать второе июня рядом с тем городком были всполохи, похожие на северное сияние, слышался гул. Утром началась война, стало не до 'природных явлений', но почти сразу же выяснилось, что и сам городок, и местность в радиусе десяти километров вокруг — исчезли. На этом месте возник лес, не совсем похожий на обычные. Исчезла узкоколейка, ремонтный стан рядом с городком, несколько деревень, детская коммуна. Ведущие к ним дороги словно обрезало стеной леса, в который никто не мог зайти: при попытке пересечь невидимую границу человек оказывался на противоположной стороне запретной территории, километрах в двадцати от места, где только что находился. И не только человек — любое живое существо.

Лаки кинул булку тому же нахальному лебедю, теперь решившему шантажировать уже его, потом шикнул на птицу, взмахнув рукой, и пернатый рэкетир с гордым видом удалился. Лаки же продолжил рассказ:

— Во время войны запретная зона оказалась на оккупированной территории. В нее бились и немцы, пытавшиеся разгадать ее секрет — говорят, 'Аненербе' там здорово отметилась, — и наши партизаны, искавшие безопасное место для лагеря. В сорок третьем году, как только область освободили, к этой закрытой зоне отправили группу ученых — собрали их со всех фронтов. Деду тогда было двадцать восемь, он ушел из аспирантуры добровольцем, в первые дни войны, и считался подающим надежды физиком, особенно потому что уцелел за эти годы. И его взяли в группу.

— Физик? Я думала, что он врач, — удивилась я.

— Кандидатскую по медицине он защитил уже через десятки лет после войны. К тому времени дед стал одним из руководителей института, работавшего над проблемой зоны, а тогда был простым эмэнесом. С зоной они бились десятки лет, много чего перепробовали, чтобы туда попасть, столько разных приборов изобрели. Уже в сорок девятом году у нас были радиоуправляемые вездеходы с кинокамерами, небольшие, конечно, почти игрушки, но были. На их основе потом и луноходы создавали, и многое другое. Туда они проникали без проблем, если на них или в них не было живых существ. Дед рассказывал: они специально какую-нибудь вещь, обычно стальной шарик, дрожжами обмазывали, и в зону кидали. Шарик пролетал, а дрожжи телепортировались точно на противоположную сторону зоны и плюхались в миску, конечно, если ее подставить успевали. Оттуда же, из зоны, ничего нельзя было вынести, ведь даже в трухлявой щепке огромное число микроорганизмов. При попытке вытащить образцы, они телепортировались внутри зоны точно так же, как дрожжи — снаружи. А вот если живое существо находилось в закрытом контейнере — тут уже сложнее, да и страшнее: организм пытался телепортироваться, но ему это не удавалось, и он буквально размазывался по стенкам, при этом, если оказывался достаточно крупным по отношению к контейнеру, останавливая его. Казалось, что контейнер на огромной скорости ударялся в преграду. Поэтому попытки перебросить в зону живые существа или вывезти что-то оттуда прекратили.

— И как эта история связана с вашей конторой? — мне все это было интересно, но все же хотелось разобраться в сегодняшнем дне.

— Потерпи немного, — Лаки улыбнулся. — Зона была закрыта десятки лет, но кое-что удалось выяснить. Сохранились черновики и переписка тех ученых, что находились тогда в городке — бумаги в Москве остались. Они работали над совершенно неизученной тогда темой физики пространства, и как раз собирались провести небольшой эксперимент по телепортации. Результат явно превзошел их ожидания.

Лаки усмехнулся, потом сделал вид, что замахивается — пернатый рэкетир как раз начал новую попытку выбивания дани, но при виде резко поднятой руки со сжатым в кулаке 'камнем' (на самом деле — носовым платком), быстро отгреб в сторону. Лаки продолжал.

— Группа деда смогла восстановить некоторые формулы тех ученых. Если бы не слишком удачный эксперимент, они бы Нобелевскую могли получить — их теория на одном уровне с ОТО[2] Эйнштейна. Но вот такой результат: они исчезли, город тоже, вместо него — абсолютно закрытая для всего живого зона. Группа деда начала работать в этом направлении, создали два института: один у зоны, второй на Урале, подальше от крупных городов. Дед мотался между ними, и как-то умудрился даже семью создать, троих детей воспитать. Так вот, группа работала, и по всем расчетам получалось, что часть поверхности нашего мира оказалась переброшена в какое-то другое место, но не на Земле, а в параллельном мире, а часть поверхности оттуда — к нам. Тогда о параллельных мирах даже фантасты не особо думали, так что фантастикой это никто не назвал. Исследователи выяснили, что из-за перемещения поверхности между мирами в зону проникнуть нельзя, только постепенно происходит слияние куска перенесенной поверхности с нашим миром, и через какое-то время та территория станет частью нашего мира и можно будет попасть туда. Расчеты оказались точными вплоть до недели, и в восьмидесятых годах люди смогли попасть в запретное место. Но к этому времени в стране уже шла перестройка, секретные институты расформировывали, ученых увольняли или отправляли на пенсию, а информацию передали всем, кто только спрашивал, да и тем, кто не спрашивал, тоже. Было много крика о 'бесчеловечных опытах тоталитарного режима', ученых из группы деда начали травить журналисты и 'правдолюбы'. Но тут выяснилось, что подобная же зона была и в Северной Америке, только в безлюдной местности, из-за чего ее и не получалось обнаружить с воздуха или из космоса, а американцы о ней молчали, сколько могли. Мы о той зоне догадывались, они — знали о нашей. Теперь они все знали о наших исследованиях, мы же об их — ничего, только что подтвердилась теория 'тени', возникающей при соприкосновении миров

Лаки вздохнул:

— Исследования этой проблемы у нас остановили, в отличие от США — мы ведь были теперь 'демократической страной'. Институт на Урале закрыли, здания забросили, даже не потрудившись вывезти оборудование и архивы. А там находился целый научный городок, вскоре занятый непонятными людьми — то ли сектантами, то ли псевдоучеными, — поддерживаемыми местным руководством. Но кому тогда до этого было дело? На территорию бывшего института стали завозить огромное число генераторов, оборудование для новой электростанции и много чего еще. Финансировалось все это международной общественной организацией, официально примыкавшей к 'зеленым', но по сути — чем-то вроде секты с головным офисом в США и руководством из представителей граждан нескольких стран — Европы, Японии, кое-кого с арабского Востока, ну и тех же американцев. Официально организация выступала за отказ от крупной промышленности, переход к самообеспечению и, главное, полное уничтожение крупных городов, с переселением людей 'на лоно природы'. Урал, особенно Северный, был им удобен, там много тихих долин, где можно устраивать свои поселения. Так они говорили. Правда, продукцией той самой цивилизации пользовались вовсю, особенно энергетикой и вычислительной техникой. Но требовали 'возврата к исконным нормам взаимодействия с природой', отчего их у нас прозвали исконниками.

— Я слышала это слово, в новостях говорили, что именно они устроили взрыв в переходе. — Я обернулась от озера (следила за так и маячившем неподалеку лебедем). Лаки согласно кивнул:

— Да, они. Только про их связь с взрывом — глупые слухи. Я же там был. Просто у какого-то дебила баллон с бытовым газом взорвался, счастье, пустой почти. Исконники действуют иначе, и до нападения не 'светятся'. Хотя они это не нападениями считают, а 'попыткой восстановить равновесие в природе'. Первый раз они открыто заявили о себе в конце девяносто третьего, воспользовавшись неразберихой в Москве и на Урале. В Москве как раз осада Белого Дома шла, президент с Советом власть делили, поэтому никто не обратил внимания на сообщения с Урала. Потом уже люди задумались и вызвали группу деда — всех, кто был жив и в стране.

— А что произошло?

— Исконники запустили первую установку в одном из небольших уральских поселков. Энергии им хватило всего на полчаса, потом вся округа оказалась обесточенной, но этого было достаточно, чтобы в поселке произошли 'непоправимые изменения', как написали в отчете. Тот, первый, довоенный эксперимент был иным, и на самом деле при небольшой затрате энергии привел к полной замене участков поверхности, а вот этот, у исконников, как и все их последующие нападения — к... не знаю, как это точно сказать. Это был 'винегрет' из двух пространств, выглядевший, как кошмарный сон: сквозь одни постройки проступали другие, улицы вели в тупики, а то и жилые комнаты, подвалы, смешались даже время суток и сезоны. От самого воздействия люди не пострадали — те места, где находился хотя бы один человек, не 'выворачивало', только в нескольких метрах от него начиналась катавасия. Но аварии, сердечные приступы, помешательство, я уж не говорю про обычный шок... Через полчаса все затихло, только в некоторых местах появились или исчезли небольшие постройки — те, в которых не было людей. Да еще появились два непонятных человека в необычной одежде и совершенно без памяти. Психически они были нормальны, но сильно истощены, и ничего о себе не помнили. Это были первые... — Лаки сжал кулак. — Я оказался здесь в результате третьего 'эксперимента' — подросток, ничего о себе не помнивший, не умевший читать и писать, вернее, не умевший делать это на языках этого мира. Фактически я родился тогда, у меня нет детства — я его не помню, только взрывы и оборону детского дома. Дед тогда уже искал нас — таких вот параллельщиков. По госпиталям, психбольницам, детдомам. Он спас и меня, и Ильгиза. Тот оказался здесь вообще малышом, его усыновили знакомые деда, татары по национальности. Сам Ильгиз очень светловолосый, только что скулы более высокие. Его даже 'белым татарчонком' прозвали, он не обижается. Ты чего?

— Вспомнила: в детстве откопала старую книжку, 'Белый цыганенок' называлась, как раз о похожем, только там мальчишка в войну к цыганам попал, — улыбнулась я, думая про себя: 'Как же страшно жить вот так, не зная ничего о своей родине, о своей семье, быть чужим для всех'. И Лаки как раз заговорил об этом:

— Все мы, параллельщики, генетически люди, у кое-кого уже семьи, дети от местных, но каждый — единственный представитель своей расы. И ты — тоже.

Я слушала, все больше проваливаясь в ощущение полнейшего, абсолютного одиночества. Да, вокруг были люди, и даже говорившие со мной на одном языке, но я все равно была одна, одна в целом мире. Это страшно. Все же я заставила себя очнуться — именно потому, что рядом на самом деле были люди, пусть и другой расы, но внешне-то это не определить, только по анализу ДНК. А культура и история вообще одинаковые. Чтобы не показать своего состояния, спросила, стараясь говорить так же спокойно, как и до этого:

— Если у всех параллельщиков есть отличия в ДНК, то у всех и реакция на местные вещества будет, как у меня на валерьянку?

— Нет, такое бывает редко, — Лаки улыбнулся, но, кажется, заметил мое состояние, ведь сам прошел через намного худшее. — Но всех, кого выявили, проверяют. А их немного: официально в мире один параллельщик на три-четыре миллиона человек. Неофициально, как говорил дед, их может быть и в десять раз больше, тех, кто или не опознан — к примеру, совсем маленькие дети, или сошедшие с ума, — или сообразил не привлекать к себе внимания. Ну а где-нибудь в отсталых странах до сих пор учета нет, там вообще официально ни одного параллельщика не обнаружено, да и о 'тенях' после нападений мы, бывает, узнаем через несколько лет, когда уже все прошло. Но у нас учет ведется, и тебе повезло, очень.

— Почему? — я знала, что мне повезло, но он имел в виду что-то иное.

— Параллельщиков не любят, а то и боятся, некоторые вообще считают, что мы во всем виноваты. Были убийства, даже ритуальные — сект сейчас много.

— Значит, здесь все это до сих пор? А как же тогда развитая промышленность? Да и город, смотрю, спокойно живет, и в мировых новостях особо ничего не говорят.

— Промышленность... — Лаки снова улыбнулся. — Правительство, сместившее президента, выбрало нового, более толкового правителя — я уже говорил об этом. Конечно, 'мировое сообщество' завопило о 'возвращении тоталитаризма', но результаты нападения исконников заставили их умолкнуть. А результаты эти как раз и требуют, чтобы у нас была сильная страна, то есть вменяемая, независимая от 'мирового сообщества' и не хапающая все, до чего дотянется, власть и мощная промышленность...

— Эх, поняло бы это наше руководство, — вырвалось у меня. — Прости, продолжай.

— Наиболее важные предприятия снова ушли под управление государства, хотя официально стали акционерными обществами, с контрольным пакетом именно у государства. Частникам передали право производства одежды, мебели, еды, бытовой техники, но с ограничением — приоритетной должна быть закупка сырья у местных производителей. Не знаю, как они там все организовали — я не экономист, — но удалось возродить колхозы, поднять сельское хозяйство, в то время как раз начинавшее погибать. Конечно, и фермеры у нас есть, как были единоличники раньше, в Союзе, и их довольно много. Но в основном развиваются средние и крупные предприятия, колхозы. К этому еще и нападения исконников привели.

— Как?

— Они хотят повторить довоенный эксперимент, а в идеале — распространить эти зоны на все крупные города мира. Но сейчас ни у кого нет необходимых данных, а при наших знаниях для запуска процесса слияния пространств нужно огромное количество энергии. В маленьких городках её столько нет — первые попытки исконников на Урале это показали. Тогда они за год штук двадцать экспериментов провели, по заказу сепаратистов — те хотели отгородиться от Европейской части такой вот границей из измененного пространства. Только энергии на это и на всей Земле не хватит, но они этого тогда не знали. И сколько бед они принесли! Каждое нападение приводит к некоторому сдвигу пространства, и чем более заметен этот сдвиг, тем сильнее эффект. В районах с плотной застройкой он есть, но захватывает целые дома, а не части: площадь многоэтажки меньше, чем частного участка, и больше вероятность, что на этой площади будут люди — без разницы, на каком этаже — тут что-то вроде проекции действует. Так что, как ни странно, многоэтажки несколько безопаснее.