Волкодав

Мои друзья относились ко мне с пониманием, прощая вопиющую безграмотность и не начитанность, ценя что-то еще. Может чувствительность, может бурное воображение, а может страстное желание любить и быть любимым.

Я действительно всегда мечтал лишь об уютном кемпинге по соседству с родительским, гростере последнего поколения, дружной компании и любимой женщине. Любимая женщина в моей жизни была только одна, так что полсчастья, а может и большая его часть, у меня была всегда.

К четырнадцатилетию, у Зорьки уже были длинные темные волосы, и я любил наматывать их себе на пальцы.

— Не дергай, — шептала Зорька.

— Нет, я их расчесываю.

— Ты все-таки странный.

— Для тебя?

— Нет, вообще.

— А для тебя?

— Для меня?

Она оборачивалась ко мне, и ее живое лицо излучало и радость, и сомнение, и какую-то грусть, и неприступность, и Бог еще знает что. Ее отношение ко мне я всегда себе придумывал, я не мог даже догадываться. Знала ли она сама? Навряд ли. Наверное, я не оставлял ей выбора, и, следуя тенью, являясь ее тенью, не позволял никому другому быть с ней.

& nbsp;

Все мужчины пишут стихи. Только мало кто в этом признается. Я не показывал Зорьке моих стихов, т. к. считал их смешными и тяжеловесными. Так получилось, что осознание того, что я не стану великим поэтом, не отразилось на мне никак. Позже я понял, что не буду художником, артистом. Навряд ли из меня вышел бы генотолог или хлориксолог, я не смог бы быть штурманом ИПД-перевозчика или космо-связистом. По всему выходило, что героя из меня не выйдет, при чем даже романтического. А молодым девушкам нужны подвиги и поступки, иначе зачем им вообще юноши? Заунывные звуки, выводимые мною из комби-муз-приставки, мало добавляли мне необходимой лиричности и сентиментальности. В то время, я мало читал и почти не просматривал фото-истории, я был неуч, чего скрывать, и вот странное дело, мы все же были с Зорей вместе.

О, она была совершенно необыкновенной девушкой. Она мечтала, для начала быть космо-штурманом. Затем она посещала все доступные секции самообороны и нападения, учила ази, хиспаниш и знала в совершенстве лу-русс, сербский и евро. По хистрографии у нее было 85%, по логике 76%, по алгебре 96%. Она вообще хорошо считала и имела пространственное воображение.

У нее были длинные волосы, но она часто связывала их на мужской манер, носила ствары мужского покроя и не пользовалась макияжным зеркалом.

Зачем ей был нужен я? Хороший вопрос. Но, кажется, она никогда не была против меня видеть. Разговаривали мы всегда несколько странно. Все больше односложными предложениями, все больше восклицательными эллипсами.

— Зачем?

— Ну хочется мне повязать тебе ленту.

— Бе.

— Я хочу желтую.

— То же мне!

— Может у меня такой вкус.

— Надо же!

— А все известные кутерье мужчины!

— Дамам неприлично.

— Много?

— Нет... сделай маленький хвостик.

Даже странно, что память до сих пор хранит воспоминания о наших смешных разговорах. Ведь было и много умного и полезного в наших разговорах. Но в сотах памяти теперь так пусто, что полусладкие крупицы воспоминаний о детских розыгрышах и нелепицах, что терпкий мед. Я хотел бы вспомнить больше, но все мои мысли переплетаются, теряются, я тяну за узелки, а они рвутся, и дальше все... пустота. Мы не помним счастье, мы не ценим счастье, мы даже его не ощущаем. Мы о нем только сожалеем и грустим.

Она училась лучше меня, была в классовом рейтинге то третьей, то четвертой. Иногда даже второй. Я списывал у нее задания, она делала за меня все лабораторные. Зато я был ее верным рыцарем и оруженосцем одновременно.

Ты большая в любви. Ты смелая,

Я — робею на каждом шагу.

Я плохого тебе не сделаю,

А хорошее вряд ли смогу.

Откуда это? Что-то высыпалось из памяти и покатилось. Чпок-чпок. Остановилось. Пытаюсь разглядеть что же это вспомнилось, а оно катится дольше. Чпок-чпок-чпок. Все вниз и вниз по ступенькам сознания, я уже и очертаний разглядеть не могу, только звуки слышу, только дрожь в воздухе от движения.

Давным-давно мы учили стих наизусть, какую-то древнюю классику двухсотлетней давности. Помню все восхищались, чуть ли не аплодировали; тут же и рамочка с приятным лицом поэта висела. Я почему-то думал, так идеально лунно было его лицо, что тот поэт был Лунянин. Но он был землянин и даже никогда не был на Луне. А вот к чему он написал про все это, и к чему я об этом сейчас? Вопрос.

И еще какая-то строчечка все вертится в голове, то ли оттуда же, то ли еще не весть из чего вспомнилось:

— Ну так что же ты? Ну? Неси меня!

А куда я тебя понесу?..

Все. Больше ничего достать из памяти не могу. Помню лица, руки, движения. А слова куда-то ушли, стихи какие-то вылезли, а я даже не помню, что они в моей памяти делают. Все же процентов по психологии у меня явно маловато, но вот по лу-русс литературе было вполне прилично — 71%. Могло быть и больше, но сначала из меня не вышел поэт, а потом и сами стихи стали избегать меня. Запоминал мало, путал, собирал какие-то обрывки, компоновал.... В общем, выехал на одной фантазии и любви к прозе.

В шестнадцать лет на Луне можно было регистрировать браки, и я было заикнулся об этом Зоре, но она смеялась. Именно так, не рассмеялась, а долго-долго смеялась. Наверное, правильно. Какой был из меня муж тогда? Какая она жена?

Даже когда я целовал ее, я не знал, позволяла ли она мне быть с ней рядом или хотела иметь меня рядом. Я не видел ее родителей, а она моих. С мамой я даже не заговаривал на эту тему, почему-то чувствуя, что она запретила бы мне осуществить мою бредовую идею жениться в 16 лет, "нет" не в том смысле, что она сказала бы мне "она мне не нравится". Просто в ответ на вопрос "а не познакомиться ли вам, мама, с Зорей? ", она ответила бы....

На шестнадцатилетние Зори я подарил ей алменья. Они были достаточно дорогими: кристаллы могли принимать структуру янтаря, алмазов и лунного камня. Зорька потом всегда выбирала алмазную структуру, говоря, что чистый цвет камня ей идет. На самом деле, она просто всегда выбирала в алменьях самые дорогие камни, но в этом не было тщеславия, просто чуть-чуть женской кокетливости.

Мы праздновали ее День Рожденье в рескемпинге, подвешенном над поверхностью Луны на огромном крепящем тросе с магнитной подушкой. Пол был стеклиновый, и мы как бы летали над Луной, юные и наивные. Мы танцевали мэнс.

На земле его редко танцуют, т. к. во время танца партнер должен держать партнершу на руках. На Луне же в подвесных рескемпингах притяжение было столь мало, что, при желании, мужчина мог бы танцевать и с двумя женщинами. Но в принципе, в этом нет особого удовольствия. Женщину надо тихонько кружить на руках по часовой стрелке, то останавливаясь, то продолжая движение. Если сделать все правильно, то выходит действительно красиво и волнующе, особенно если смотреть своей женщине в глаза или тихонько целовать в шею.

Я смотрел на нее везде и всегда, любуясь маленьким вздернутым носом, огромными темными глазами, тонкой линией скул, четкостью профиля.

— Кравец, — дама Жанна поднимала голову от комби и пыталась поймать мой взгляд своими удлиненными, чуть близорукими глазами:

— Кравец, вы вычисляете логорифм?

— Нет, дама Жанна, боюсь нет.

— Может, если вы переведете ваши глаза с профиля вашей соседки на экран комби, у вас с логарифмами все получится?

Класс прыскал, Зорька прятала улыбку в кулачок, а я был счастлив.

— Я ничего не смыслю в логорифмах, дама Жанна. Я стараюсь, но видно это нелюбовь с первого взгляда.

— Кто же кого не любит?

— Я думаю, она меня.

— Она? — дама Жанна старалась быть серьезной и строгой, но она была очаровательной молодой дамой и знала, что серьезность ей не к лицу.

— Я всегда полагал, что логорифм — женского рода, просто у нее труднопроизносимое имя.

— Что ж, за эти открытия, я думаю, вы удостоитесь очередных 10%.

Дама Жанна ставила мне очередную десятку, ая возвращал глаза на Зорю.

— Вам не кажется, что вы играете? — спросил меня посередине учитель пен-а-нюша.

Он преподавал нам нюшную литературу, объяснял характеры персонажей и полагал, что в праве давать нам кое-какие личные советы.

Вообще-то он был иной, но меня это никогда не волновало. На Луне сексуальная ориентация человека является его личным делом, но, в целом, иным не так уж просто живется даже в Лунном обществе.

— Я уважаю ваши чувства, Кравец, вы, пожалуйста, поймите меня правильно. Но чувствами нельзя играть.

— Вы полагаете это игра?

— Не обижайтесь, прошу вас. Но вы афишируете вашу расположенность и делаете ее предметом всеобщего достояния.

— Мой отец ведет себя точно так же по отношению к моей матери, и вообще, а полагаю, что это личное дело, а все остальное: кривые взгляды, полуулыбки, разговоры — это нюшно.

— Все было бы так, но Зоря в другом положении, выю. Возможно понимаете. Даже если она была бы против, она бы не сказала вам.

— Отчего же?

— Вы не понимаете? Вы Кравец, Лунный Геральд....

— Как вы можете! Вы ведете себя не как Лунянин!

— Я Лунянин, но с гораздо худшей родословной, чем у многих здесь. Я знаю точно, что такое быть избранным неким Кравецом или Птицей. Это приговор.

Наверное, именно в этот период своего совершеннолетия, я начал серьезно задумываться о том, равны ли все люди, все Луняне и отличаюсь ли я чем-нибудь от других.

Мой друг, Звенимир, старший сын дамы Валерианы, рассказал бы о нашей Лунной жизни куда лучше чем я. У него были стабильные 90% по пен-а-нюш, 96% по психологии, 97% по диалектике и, держитесь за стулья, 100% по хистрографии.

Чтобы получить 100% по школьному предмету, нужно не только знать весь материал, читать дополнительную литературу, решать всякие предметные задачи, но и любить то, что ты учишь, знаешь и помнишь. Звен был единственным моим знакомым, кто когда-либо получал 100%. Его фото-история была вмонтирована в регистрационный экран нашей школы, каждый новопришедший, наряду с распорядком заведения, списком профессорского состава и меню гростера на сутки, обязательно прослушивал досье лучшего ученика школы.

— Звен, Крамов сказал, что я играю чувствами.

На экране комби появилось упитанное лицо мужчины средних лет с острой челкой на пол-лба и режущим взглядом исподлобья.

— Ну и кто ты сегодня? — я разглядывал лицо, пытаясь узнать человека. Звен коллекционировал комби-образы разных известных людей и всегда представлял в их лице на экране.

— Ты разве не узнаешь?

— Я что должен?

— Никто никому ничего не должен, особенно на Луне, — мужчина сложил руки на груди крестом и насупил брови.

— Это.... третий Лунный Герольд?

— Это землянин.

— Я не интересуюсь нюшками.

— Оставь этот лунный снобизм для туристов. Этого человека стыдно не знать, — грузный мужчина отвернулся, и я увидел, что у него не было тейла, лишь короткий ежик темных волос, да странная челка на лбу.

— А что у него за бахрома на плечах?

— Бахрома? — на миг лицо мужчины расплылось и мелькнуло вытянутое скуластое лицо Звена, — иногда мне хочется развести руками и сказать, что твое невежество неизлечимо, — мужчина обрел прежние формы и пальцами пригладил золотую бахрому на плече: Это же эполеты.

— Никогда не слышал ни о чем подобном.

— Ну конечно, — лицо мужчины сузилось в усмешке: монги их как-то не жалуют, так что откуда тебе знать.

— Ты монгов не трогай, они существа реальные, а эпотеты на Луне не к чему.

— Эполеты, Леша, эполеты, — Звен выключил комби-образ, и его реальное лицо засветилось на экране. Острые скулы торчали из под матовой кожи, огромные карие глаза оттенялись мешками и мелкими морщинками, уголки губ были привычно опущены.

— Ты опять не ел ничего? — я вглядывался в его бледное лицо, ища новые следы голодовок.

— Да нет, что-то ел.

— Звен, тебе обязательно надо есть и есть много! У тебя потрясающая голова, но кому нужна на такой тонкой шейке! Ты умрешь раньше, чем Луна откроет нового гени!

— Да ел я, ел, — Звен пытался спрятать глаза, но все его лицо выдавало его.

— Хочешь, я приеду пообедать с тобой? Тебе будет веселее и ты что-нибудь да проглотишь.

— Знаешь, — Звен растянулся в кресле и зевнул: Если бы не твои ахи и охи, ты был бы квинтэссенцией Лунянина, но твое участие в судьбе каждого твоего знакомого, портит тебе весь имидж. Я надеюсь, что твой лексикон включает в себя произнесенные мною слова?

Звен всегда подшучивал надо мною. Он смеялся, когда я говорил, что не знаю, кто такой Нобель, сколько континентов на Земле и зачем человеку поджелудочная железа. Но я был единственным человеком, кому Звен сознался в том, что не может есть практически ни какую пищу и вынужден вкалывать себе в вены витамины, чтоб хоть как-то продержаться. Даже его мать, дама Валериана, об этом не знала, а мне он рассказал. Его показатель аномалии при рождении был 10, 2 и это было серьезно. До совершеннолетия, повышение аномалийного процента обозначало бы для Звена ссылку в сектор 27. А оттуда еще никто не приезжал обратно.

— Это был Наполеон, — произнес Звен: И не спрашивай, кто это. Это просто великий человек.

— Он был что, Герольд?

— Ну да... что-то в этом роде. Так Крамов сказал, что ты играешь чувствами? — взрослые глаза Звена серьезно смотрели на меня. Он ждал, он всегда ждал, если это было нужно.

Я собрался с мыслями и поделился с ним всеми своими созревшими идеями по поводу любви и дружбы, общества и классов, Лунян и землян.

— Ты наверное счастлив? — Звен улыбался, покачиваясь из стороны в сторону.

— Я? А что?

— Тебя мучают проблемы, которые ты не можешь решить, а потому тебе не надо искать ответов. Ты можешь жить не истощая себя мучительным самоанализом и самовоспитанием. Ты счастлив.

— А ты мучаешь себя?

Мне всегда казалось, что он чего-то мне не договаривал в разговорах со мною, о чем-то умалчивал, что-то от меня скрывал. Он был так близок чтобы поделиться со мною своими самыми сокровенными тайнами, он уже открывал рот, чтобы произнести слова, но потом... потом он вспоминал, что я не знаю, кто такой Гагарин и Пушкин, не читал Гете и Шекспира, с трудом выучил таблицу умножения и... он боялся высказаться и быть не понятым. Это, наверное, самое страшное. Вывернуть наизнанку душу, прополоскать ее, наставить себе шрамов и понять, что это никому не было надо. Дело не в том, что тогда я не хотел его понять, я не умел. Я не знал, как это делается, как люди выслушивают друг друга и дают ценные советы. Я даже не слышал имен, срывающихся невзначай с его губ.

— Ответ на какой вопрос ты хочешь получить, — Звен прикрыл глаза, но его тонкие веки просвечивали чистоту карих глаз: Ты хочешь узнать хорошо ли для это для тебя или хорошо ли это для нее?

— О! — Звен растянул потрескавшиеся губы в тонкой улыбке: для нее все прекрасно. Ты абсолютно то, что ей надо.