Дотянуться до престола

− Боярыня Марья Петровна! − Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.

− Здравствуй, батюшка Федор Иванович.

− Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.

Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.

− Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу.

− Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай.

Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, живы лишь глаза, тревожные, молящие.

− Сынишка у меня пропал, Алешенька, − начала она. − Надысь гуляли с ним в Перешмышле, вдруг столб с неба золотой, а как рассеялся − мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, дескать, нашел ты его где-то. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать.

Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши.

"Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем".

− Так что? − тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул.

− А?

− Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка?

− Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах.

− Покажи мне его, умоляю, − воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени.

Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать.

− Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу, хошь, так прям сейчас и пойдем.

Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно.

− Федор Иванович! − он коротко склонил голову. − Уж не осердись, батюшка, прознал я, что моя боярыня к тебе поехала, вот и приказал сюда править без оплошки.

Шереметев, который во времена Семибоярщины немало попортил Воротынскому жизнь, заискивающе улыбнулся.

− Батюшка Иван Михайлович, милостивец, полно, куда ж тут серчать. Марья Петровна сказывала, мол, сынок у вас пропал, эко горе. А у меня как раз мальчонка пришлый живет. Аккурат сейчас собираемся пойти, глянуть, авось, признает его боярыня.

Федор Иванович осторожно подтолкнул Марию к мужу. Тот подхватил ее под локоть и укоризненно сказал:

− Что ж ты, Марьюшка, ко мне сначала не приехала? Вместе-то сподручнее.

Женщина подняла на него виноватые глаза и тут же опустила их снова.

− Ступайте вперед, − распорядился Шереметев, − через сени посолонь[6].

Минутой позже все трое без стука вошли в комнату, где Пьер сидел на лавке, водя пальцем по строкам толстого фолианта. Нужно было научиться понимать старинные буквы, узнать побольше местных слов, чем он втихомолку и занимался. Чей-либо визит был сейчас ох как некстати, и он поднял на гостей недовольный взгляд. Но на книгу в его руках никто не обратил внимания, все были заняты более важными мыслями.

Едва войдя, Мария заметила Пьера и беспомощно оглянулась на Шереметева.

− Это он? Он?

− Он самый, матушка. Признаешь?

Глаза ее закатились, она издала тихий стон и стала оседать. И упала бы, не поддержи ее Воротынский.

− О, Господи, − испугался Шереметев, − напасть-то какая. Агафья, Варвара, воды скорее!

Вбежали, засуетились слуги, брызгая в лицо боярыни. Она слабо охнула, открыла глаза, взглянула на Пьера и тихо заплакала.

− Алешенька... Он же должон тута быть... Где мой Алешенька?

− Здесь! − раздался властный голос, и все дружно обернулись.

В дверях стоял Дмитрий Пожарский, державший малыша, за его спиной маячил князь Трубецкой.

− Алешенька! Сынок! − воскликнула женщина, протягивая к нему руки.

− Э, нет, матушка, − отстранился Пожарский. − Спервоначалу обскажи, как всамдель было.

Мария испуганно перевела взгляд с него на мужа, закусила губу и разрыдалась.

− О чем ты, князь? − сурово нахмурился Иван Михайлович. − Аль винишь в чем Воротынских? Так сказывай то в глаза мне, а не боярыне!

− Погодь, Иван Михалыч, не серчай. Позволь Марье Петровне ответствовать, и сам все сведаешь.

Маленький Алеша вдруг протянул ручонки:

− Маменька!

Этого Мария вынести не смогла. Закрыв голову руками, она снова упала на колени и завыла:

− Ой, да вы казните, да не до смерти. То братец, Иван, сговорил меня малышей поменять, сказывал, наш Алешенька царем станет. Уж я как супротив умышления такого была, да он обещался скрасть сына, коли добром не соглашусь.

Бородатое лицо Воротынского пошло багровыми пятнами.

− Он как лучше хотел, − всхлипнула Мария, − чтоб на Руси державствовал человек честный да праведный, такой, как Иван Михалыч.

− Себе он лучше хотел! − в бешенстве крикнул Воротынский. − А ты в том ему попускала! Дура, ай, дура! Вот уж истинно сказывают, куды бес не пролезет, туды бабу пошлет! Но ужо задам я этому ярыжке, будет помнить, как чинить нам досады!

А Пьер сидел истуканом, слушая признания боярыни, мысли его лихорадочно метались:

"Дьявол разбери этих фантазеров из корпорации! Это ж надо такое удумать! А я-то, я-то хорош! Расслабился, решил, что самый умный и всех вокруг пальца обведу, дурак!"

Воротынский повелительно махнул рукой:

− Отдай, князь, Алешку боярыне, пущай едут с миром. А я стану через нее ответствовать, с бабы-то что возьмешь.

Прижав сына к груди, Мария бросилась в сени.

"Два претендента долой!"− с ликованием подумал Шереметев, а вслух, притворно вздохнув, сказал:

− Эва, какие дела-то. Ведь и тебя, Иван Михалыч, и боярина Куракина Буйносов-то враз опорочил.

Воротынский промолчал, лишь желваки заходили на заросших бородой скулах.

− Надобно и нам уходить, а то вон, глядите, мальца моего вусмерть испужали. Ступай, Иван Михалыч, в крестовую палату, в спокойствии все обсудим.

Но Воротынский упрямо повел бычьей шеей.

− Нечем мне перед вами и Русью оправдаться, опозорил меня шурин. Одно скажу: о затее грешной я не ведал, но коли стал невольно ее причиною, то на державу ныне претендовать отказываюсь и на том крест целую. Будет ваша воля − сберегите все нонешнее в тайне, век не забуду. Эх, что ж за доля такая, второй раз Алешка мой поперек русской судьбинушки встает. Мало мне смерти князя Михаила[7], преемника царского, так теперь еще и это!

Склонив голову, он твердым шагом вышел, сопровождаемый земными поклонами челядинцев.

[6] Посолонь − по солнцу, т.е. по часовой стрелке.

[7] Имеется в виду князь Михаил Скопин-Шуйский, отравленный на пиру по случаю крестин Алексея Воротынского.

Глава 8

Молчать Пьеру надоело. Ох, как много он мог бы сказать, но физиология двухлетнего малыша не позволяла. К своеобразной старинной речи он уже привык, и теперь решил разрабатывать горло и связки, чтобы как можно быстрее начать говорить складно и уверенно.

Каждый день, убедившись, что деревянная дверь плотно закрыта, Пьер тренировался. То ходил из угла в угол, произнося русские слова, то, водя тоненьким пальчиком по строчкам, читал вслух церковные книги, взятые в шкафчике. Поначалу это давалось непросто, но потихоньку он приспособился, и дело пошло быстрее.

Голосок у Пьера был тоненький, высокий, как у девчонки, и всякий раз, открывая рот, он не переставал этому удивляться.

"Мне, пожалуй, впору называть себя мадемуазель".

В тот день после обеда Пьер, как обычно, ходил из угла в угол по скрипучим половицам, повторяя слова. Он уже мог вполне отчетливо говорить, но пока предпочитал скрывать свои успехи.

− Надобно стать царрем. Надобно стать царрем, − шептал он на ходу.

Буква "р" далась ему совсем недавно, и он наслаждался ею, словно и в самом деле был ребенком.

Царем, конечно, стать необходимо, иначе испытание будет провалено. Но как это сделать? Что еще нужно этим виртуальным русичам? Он им такое "чудо" с буквами сотворил, а толку?! Да, дворня смотрит на него с благоговением и опаской, Василий с Филимоном уверены, что он Божий посланец, и вроде бы даже Шереметев начинает верить... А остальные? Конечно, время от времени приходят какие-то люди, глазеют на него, полушепотом спрашивают Федора Ивановича: "Он?". Дивятся, говорят, что на вид совсем обычный мальчишка... Но где радующийся Божьему посланнику народ? Где всеобщее ликование? Где, в конце концов, царские палаты, в которые его, по идее, должны были давно переселить?!

Нда, похоже, маловато одного чуда. Нужно еще что-то придумать. Эх, жаль, нет интернета и социальных сетей, запустить бы флеш-моб с хэштегом "#Младенца_на_престол", вот это был бы номер!

Потихоньку темнело. Пьер в сумерках мерил комнату шагами и скандировал на ходу:

− Младенца на пррестол! Младенца на престол!

Увлекшись своими мыслями, он не замечал, что почти кричит. Тоненький голосок звенел под каменным сводом.

Сидевший в сенях Филимон поднял голову и насторожился:

− Васьк, это откуда ж глас?

Рыжий страж повертел головой, прислушался.

− Кажись, из Петрушиной комнатки доносится.

− А что там за баба? Агафья?

− Нет, − покачал головой Василий, − она ж вот только во двор метнулась.

Они тревожно переглянулись и, не сговариваясь, ринулись к двери. Приникнув к ней ухом, Филимон кивнул:

− И впрямь отсель.

− Да как?! Чадо-то наше не могет так сказывать! То ж не лепет детский, слышь?

Бледные от волнения, стражи замерли, тревожно глядя друг на друга. Из комнаты вполне явственно донеслось:

− Младенца на престол!

− Надобно глянуть, − прошептал Василий и осторожно толкнул дверь.

Она тихо скрипнула. Пьер, очнувшись, едва успел отскочить к столу и принять безмятежный вид. Неужели услышали?! И как теперь объясняться?

Но охранники, против обыкновения, не обратили на него ни малейшего внимания. Оба ошалело оглядывались и, казалось, что-то искали.

Осмотрев комнату и никого, кроме ребенка, не обнаружив, стражи в ужасе уставились на иконы, освещенные тусклой лампадкой. На бледных щеках Василия ярко выделялись веснушки, лицо Филимона пошло пятнами. Они переглянулись, рты у обоих приоткрылись.

− Никак то был глас Богородицы! − выдохнул писарь. − Ей-ей, это Она повелела младенца на престол возвести!

− И то, − кивнул Василий, и оба, не сговариваясь, бухнулись перед иконами на колени, ткнулись лбами в половицы и заголосили:

− Пресвятая Царица Небесная...

Пьер смотрел на них во все глаза. Выходит, они приняли его болтовню за глас небес? Вот так удача! Не успел он подумать, что требуется еще одно чудо, и на тебе − оно само случилось!

Не глядя на него, стражи самозабвенно били лбами об пол, и в голове у Пьера мелькнула шальная мысль. Вскочив на лавку, чтоб голос шел сверху, он громко и торжественно изрек:

− Быть вам заступниками чада сего!

И тут же снова сел. Василий с Филимоном на мгновение замерли, приподняли головы, огляделись... На лицах их был написан благоговейный ужас, казалось, они даже не дышали.

− Голосок-то как будто детский, − прошептал Васька.

− Дык ты на икону-то середнюю глянь − "Введение во храм Пресвятой Богородицы". Ей там годка три всего.

− Видать, она и глаголила.

− Батюшки святы, − прошептал писарь, снова ткнулся лбом в половицу и, не вставая с колен, задом пополз к двери.

Василий двинулся за ним, непрерывно кланяясь в пол, и через несколько секунд оба оказались в сенях. Пьер, еле сдерживая смех, слушал, как стражи вскочили и с воплями кинулись в хозяйские покои.

Глава 9

Восьмого февраля еще один претендент на царский престол, боярин Федор Иванович Мстиславский, праздновал именины. Высокий, тучный, с седой бородой до пояса, он сидел во главе стола в своих палатах, расположенных в Кремле, в двух шагах от колокольни Ивана Великого.

В огромной зале, стены которой были обиты дорогим европейским сукном, под сводами высокого потолка собралось с полсотни гостей, в основном самые знатные бояре. Столы под парчовыми скатертями, составленные буквой "П", ломились от угощений. Тут были жареные перепелки и зайцы с хрустящей корочкой, аппетитные судаки и щуки, тушеные на меду куриные ножки, соленые осетры и семга, печеные яйца, мягкие подовые пироги с разнообразной начинкой, маринованные фрукты и овощи, имбирные пряники с дивным запахом, орехи, изюм. Рекой лились сбитни, медовуха, пиво, заморские вина, квас, морс.

Боярин, подражая царям, завел стольников, которые в дверях палаты принимали блюда из рук челядинцев и подавали гостям.

Поначалу все было чинно, бояре в роскошных кафтанах и ферязях сидели на крытых бархатными накидками лавках и смаковали подаваемые блюда. Время от времени кто-нибудь из них вставал и произносил тост во славу Мстиславского. Но постепенно голоса становились все громче, речи оживленнее, лица − румянее. А после того, как наевшийся до отвала и изрядно захмелевший Воротынский пустил по кругу серебряную заздравную братину, гости начали вставать, подсаживались друг к другу и группками вели беседы.

Сам Федор Иванович пересел в кресло с высокой спинкой, подозрительно напоминающее трон. Рядом с ним на резных стульях сидели князь Трубецкой и боярин Борис Михайлович Лыков-Оболенский. Втроем они вели неторопливую беседу.

Пару лет назад Мстиславскому бы и в голову не пришло звать на именины такого человека, как Дмитрий Тимофеевич. Род Трубецких был, конечно, не из захудалых, но далеко не так знатен, как большинство московских боярских родов. Федор Иванович поморщился: ничего не поделаешь, терпи − Спаситель отечества, глава Совета всея земли, к тому же претендент на трон.

− Загорелись эти буквицы над его ложем и сложились меж собой словом "Царь"... − рассказывал тем временем князь.

− Про буквицы мы ведаем, − перебил его хозяин. − А с тех пор ничего боле не учинилось?