Картина будущего у российских фантастов

При этом мечта о мир-империи выглядит гораздо более привлекательной и является более распространенной, чем мечта о присоединении к центру или фашистский соблазн (как ее разновидность). Как ни парадоксально, мечта именно о мир-империи — это отражение объективной слабости России и неверия в то, что Россия когда-нибудь станет достаточно сильной, чтобы основать центр новой, более справедливой и гуманной миросистемы, чем та, которая уходит в прошлое (Злотников и Плеханов — редкие исключения).

Вот тут-то и проясняется значение привычного нам мифа об удерживающем. Какой бы смысл у него ни был в прошлом, в настоящем он оборачивается мечтой о своего рода 'удерживающей гегемонии'. Суть ее не столько в том, чтобы переустроить мир ради общего блага, сколько в том, чтобы удержать его от впадения в окончательный хаос. Чтобы он не помешал ненароком процветанию нашей вполне самодостаточной мир-империи. Нам хочется думать, что от нашего процветания никому хуже не станет. Что за беда, если в мире дела будут идти настолько плохо, что он окажется неспособным угрожать России в военном отношении, обгонять технологически и т.д.?

Так ведь мир сам в этом виноват.

ЗЕРКАЛО БЕСКОНЕЧНОГО ТУПИКА

Наконец свершились мечты миллионов читателей и зрителей. Почти одновременно вышли 'Последний дозор' С.Лукьяненко и фильм 'Дневной дозор', снятый по одноименному произведению писателя. И то и другое вызвало неумеренные восторги поклонников. За Лукьяненко начало утверждаться неизвестно кем присвоенное, но уже появившееся на обложках его книг звание 'российского фантаста ?1'.

'Последний дозор' — символическое название. Возникает впечатление, что замкнулся некий цикл и поэтому наступает время подведения итогов. К тому же, титул 'фантаста ?1' просто так не дается, даже авансом. Особенно в России, где — хотелось бы верить — поэт все еще больше, чем поэт, писатель — больше чем писатель, а сценарист — больше чем сценарист. Правда, в современной России писателей и поэтов, кажется, ценят меньше, чем киноактеров и поп-звезд. И когда об одном из писателей начинают говорить в столь возвышенных тонах, сразу на ум приходит полузабытое звание 'властителя дум', которым когда-то наши предки награждали людей, особенно хорошо потрудившихся на ниве культуры.

Чего же такого находят наши сограждане в произведениях Лукьяненко? Каковы думы, над которыми властвует этот писатель или, может быть, наиболее рельефно отражает в своих произведениях? Есть ли в произведениях 'российского фантаста ?1' какая-то не слишком глубоко запрятанная философия, которая импонирует значительной части наших соотечественников?

Такая философия есть. В данной статье мы постараемся выявить ее существенные черты, а также возьмем на себя смелость оценить степень вредности или полезности этой философии. Но для начала необходимо будет сделать небольшое отступление.

Тупик тотального гуманизма

У советской интеллигенции было много властителей дум. Среди них огромным влиянием пользовались фантасты Аркадий и Борис Стругацкие, которые когда-то тоже считались 'фантастами ?1'. Именно они в ряде своих произведений обрисовали то, что в дальнейшем мы будем называть 'тупиком тотального гуманизма'27. Из этого тупика и вышел современный властитель дум — Сергей Лукьяненко, и поэтому имеет смысл попытаться реконструировать картину этого тупика.

Стругацкие в своих произведениях нарисовали образ общества, ориентированного исключительно на секулярно-гуманистические ценности.

Действительно, если мы попытаемся оценить творчество Стругацких с этой точки зрения, мы сразу отметим факт полного господства в их произведениях довольно герметичного тотально-гуманистического дискурса28.

Этот дискурс был разработан до мельчайших деталей. По сути, деятельность всех героев, происходит ли она во внешнем мире или во внутреннем, никогда не выходила у Стругацких за рамки предельной для гуманизма дилеммы жизни и смерти. Жизнь — высшая ценность, смерть — безусловное зло, с которым надо бороться и всячески отодвигать. Член коммунистического общества, до тех пор, пока смерть его не настигла, морально обязан и экзистенциально вынужден найти в жизни, в социальной структуре свое место. Это место — суть любимая работа по призванию. А чтобы в промежутках между занятиями работой не возникало каких-то нехороших мыслей о бессмысленности жизни и абсурде существования, член общества должен иметь еще какое-то занятие. Как правило, это хобби. Так жизнь заполняется, а гуманистический дискурс окончательно герметизируется.

Герметизация дискурса влечет за собой вполне определенное отношение к Иному, в каком бы виде оно не выступало. А именно: переработка и утилизация для нужд общества, встраивание в гуманистически-тоталитарный универсум, либо отвержение и игнорирование, если утилизация невозможна. В отношении к отдельному человеку утилизация означает воспитание или перевоспитание (если речь идет о девиантном индивиде). Если же дело касается самостоятельно национально(планетарно)-культурной общности, в действие приводится институт 'прогрессорства'. Прогрессоры — те же воспитатели, педагоги, которые в квазиутопических построениях Стругацких вообще занимают главенствующие позиции.

Поскольку выход к Иному не просто отсутствует, но тщательно своевременно закрывается, люди, возлагающие на себя миссию воспитателей и перевоспитателей, каких-либо сверхчеловеческих качеств принципиально лишены. Поэтому герои Стругацких в сравнении, например, с героями Ефремова одномерны. Эта одномерность всецело обусловлена тотальностью гуманистического дискурса за пределы которого они выйти не могут, не знают как, да и не хотят. Поэтому мы часто видим у Стругацких, как почти 'божественного' (сравнительно, конечно) достоинства герой, реально могущий активно вмешаться в чужие судьбы и изменить их к лучшему, останавливается в бессилии, как только ему кажется, будто мера его вмешательства превысила некие для всего-лишь-человека допустимые пределы. Возникает, правда, проблема того, что всего-лишь-человеку не дано знать — когда его вмешательство повлечет больше несчастий, чем невмешательство. Поэтому тотально-замкнутый гуманистический дискурс Стругацких нуждается в некоем коррелирующем его внешне независимом от человека божестве, функцию которого выполняет знание о законах истории. Однако толковать эти законы все равно предоставляется всего-лишь-человекам и таким образом круг 'несчастного' гуманистического сознания окончательно замыкается.

Поэтому от произведения к произведению тотально-гуманистическое сознание Стругацких становилось все несчастнее и несчастнее. Уже в 'Понедельнике' высвечивается неизбежная одномерность их героев, всецело приверженных протестантской трудовой этике, лишенной, правда, всякого трансцендентного обоснования. Альтернативы творческому труду у героев Стругацких нет вообще. В рамках тотально-гуманистического дискурса выдумать другую альтернативу невозможно. Трагический парадокс заключается в том, что несомненно творческий труд сотрудников НИИЧАВО не имеет смысла. Самое высшее, чего в принципе может достичь научный маг — это огромное и потому бессильное могущество Саваофа. Получается просто творчество ради наслаждения творчеством, сама себя удовлетворяющая 'полиморфная сексуальность'.

В 'Граде обреченном' мы встречаемся с еще одной попыткой Стругацких нарисовать построенный исключительно на незамутненных гуманистических принципах проект. Причем нарисовать его как бы на изначально чистом листе, устранив, насколько это только осуществимо, саму возможность вторжения Иного. Так под искусственным солнцем рождается искусственный же, созданный вне реального историко-культурного времени город хабермасовской утопии 'прозрачного дискурса'. Все становится доступным перманентному демократическому обсуждению, в результате чего социальные связи теряют свою отчуждающую замутненность. Мир обретает прозрачность, так как все понимают намерения друг друга. Казалось бы, вот он, полный контроль человека над своим социальным бытием. Но утопия почему-то не становится явью, а сообществом людей, втянутых в ее реализацию, постепенно овладевает какая-то неясная неудовлетворенность, очень похожая на то трансцендирующее 'недовольство работой', которое привел в качестве примера Г.Маркузе в 'Одномерном человеке'. Эта неудовлетворенность гонит их искать нечто не достающее на развалины Старого города — и тоже безуспешно. Им остается только вернуться в те открытые Иному реальные социокультурные миры, откуда каждый из них пришел.

Таков конечный пункт, которого достигает несчастное тотально-гуманистическое сознание, честно пройдя по всем кругам созданного им самим ада. Даже если оно пытается вырваться из своего мировоззренческого тупика, то не обладает средствами для этого.

Каковы практические выводы, которые может сделать человек, живущий внутри дискурса тотального гуманизма? Таких выводов, в конечном счете, два:

1)Любая попытка радикального улучшения мира, любое 'прогрессорство' с моральной точки зрения неоправданно;

2) В свою очередь 'прогрессор', как бы он не назывался, выступая в ипостаси 'сверхчеловека', незаслуженно присваивает себе роль Бога и поэтому морально несостоятелен.

Обосновавшийся в тупике

Как раз из тупика тотально-гуманистического дискурса Стругацких и вышел С.Лукьяненко. Точнее, не вышел, а, как мы увидим в дальнейшем, комфортно в нем обосновался.

Почему мы так считаем?

Потому что в принципе из тупика тотального гуманизма есть, по крайней мере, три выхода: религиозный, идеологический и технологический. И все эти три выхода Лукьяненко в своих произведениях так или иначе отклоняет.

Начнем с религиозного выхода.

Религия с ее устремленностью к трансцендентному является самым древним выходом из тупика тотального гуманизма. Особенно ярко это видно на примере христианства, которому принадлежит заслуга выведения человечества из закольцованного мира языческой мифологии и истории. Идея трансцендентного Бога, мистерия грехопадения и искупления, Страшного суда и конца истории — все это придает смысл человеческому бытию. И этот смысл несводим только к вечным вопросам жизни и смерти, страдания и наслаждения, подчинения вечным законам мироздания, от которого человек не может уклониться ни при каких обстоятельствах. Этот смысл, иначе говоря, находится за пределами той философской рационализации языческой мифологии, которая была осуществлена, например в кинизме или стоицизме и которая была первым вариантом тотально-гуманистического мировоззрения.

Трансцендентализм христианства 'распрямил' историю и, что особенно важно, указал всего-лишь-человеку на возможность стать чем-то большим. Христианство дает надежду на преображение человеческой природы в будущем и на преодоление ее в настоящем, что доступно святым и праведникам уже в этой жизни. Жизнь человека имеет смысл не потому, что он просто вынужден жить и что-то делать, а потому, что Бог создал человека подобным себе. Поэтому человеческая жизнь — испытание, после которого может ждать награда не только в виде райского блаженства, но, вероятно, и в виде какой-то чрезвычайно сложной и ответственной миссии, которую Бог человеку поручит (иначе Он не сделал бы человека подобным себе и не пообещал бы дать ему в конце истории гораздо более совершенное тело, чем то, которое он сейчас имеет).

Лукьяненко, как он сам утверждает, в своих 'дозорных' книгах старается избегать религиозной проблематики29. К магии и мифологии он также относится скептически, однако в созданном им мире 'Дозоров' Бога нет, а магия и мифология есть. Магией владеют 'иные', а мифология — отчасти плод их деятельности, а отчасти то, чем они в этой деятельности руководствуются.

Магическо-мифологический мир же — это мир, по определению замкнутый, вращающийся по вечному кругу. Это мир вечного возвращения, в котором Свет или Тьма в принципе не могут окончательно победить. Что бы там о себе и о своей миссии ни думали приверженцы Тьмы и Света, эту миссию им все равно не дано выполнить. Поскольку в случае возникновения перевеса одной из сторон мифологическо-магический универсум восстановит равновесие — например, пошлет помощь проигрывающим в виде мага-'зеркала'. В принципе, магико-мифологический мир отрицает какой бы то ни было прогресс. Не случайно, в подавляющем большинстве произведений жанра фэнтези научно-технический прогресс либо полностью отсутствует (отторгается самой тканью мира), либо жутко замедлен. Проходят десятки тысяч лет, а герои все так же сражаются мечами и магией.

Однако — и это чрезвычайно важная черта мира 'Дозоров' — иные живут как бы одновременно в двух мирах: в своем, мифологическом и вращающемся по кругу и в просто человеческом, в котором есть прогресс со всеми вытекающими из него политическими, идеологическими и иными последствиями.

Иными словами, получается следующая картина. Сообщество 'иных' со своим во многом архаичным мифическо-магическим сознанием живет в мире, уже довольно далеко от такого сознания ушедшем. При всем том, оно пользуется плодами технического и прочего прогресса. Могущество 'иных' (сама способность к магии) — результат их способности использовать жизненную силу обычных людей. (Т.е. 'иные', как неоднократно говорится — паразиты). Причем это могущество досталось им не в силу заслуг, а по случайности рождения. 'Иные' обладают огромными преимуществами перед обычными людьми и просто в сфере повседневной жизни: для них не существует проблемы личной безопасности, голода и т.д. Не живя уже давно жизнью обычных людей, некоторые из 'иных' все-таки пытаются направлять развитие человеческих обществ. Темные воспринимают людей как 'кормовую базу', светлые — как 'подшефных', нуждающихся в помощи и воспитании с целью усовершенствования. Однако фактически и те и другие лишь 'пасут стадо', разве что заботятся о нем в разной степени. Поэтому, как афористично выражается инквизитор Эдгар, 'сила ночи, сила дня — одинакова фигня'. Старые и опытные темные и светлые это понимают, прощаются с идеализмом молодости и предпочитают уходить в частную жизнь.

В связи с этим напрашивается любопытная аналогия. Сообщество 'иных' — это что-то вроде облагороженной версии 'золотого миллиарда'. И даже не всего 'золотого миллиарда', а его верхушки — сообщества 'современных номадов', по выражению Ж.Аттали. Причем такого сообщества 'номадов', каким оно может стать в будущем, когда пропасть между ним и остальным человечеством станет пропастью даже не имущественной, а антропологической — в результате применения достижений генной инженерии, киборгизации и т.д. Это одновременно станет и воплощением мечты о такой аристократии, которая действительно будет превосходить всех прочих уже в силу своей 'голубой крови', т.е. некоторых врожденных способностей. И эта аристократия с ее сверхчеловеческими возможностями, осознав всю глубину пропасти, отделяющей ее от обычных людей, неизбежно приобретет магико-мифологическое сознание и захочет остановить историю, чтобы в будущем никогда никто не смог оспорить ее положения. А для этого надо так направлять развитие мира, чтобы люди никогда не приобрели возможностей, сопоставимых с возможностями 'иных' и, желательно, вообще не узнали бы об их существовании.