Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

— Там лощинка, — я неловко махнула, рассекая поле пополам. — Думаю, никто умный искать в ней не станет. Они знают про грозу?

— Еще бы. Отдай обещанные пять рублей. — Он выхватил кошелек жадно, сразу привязал к верёвке-поясу и уточнил вроде бы нехотя: — Не жди, что верну с добавочкой. Лучше нам не встречаться впредь. Тебе же спокойнее.

И замолчал. Кажется, он как раз теперь полностью прижился в мире и осознал, что болтать со мной неполезно. Ну и пусть. С лысым Яковом молчалось легко. Мы сидели на скамейке рядом, но оставались такими же далекими, как звезды в небе. Совсем никаких обязательств. Если б пообещал вернуть пять рублей, дело другое. Если б принялся корчить деревенщину, дурашливо благодарить или рассказывать о себе, о выползках вообще... Я вздохнула протяжно. Утренний Яков, похоже, зацепил меня. Не обидел, а именно оцарапал. Не просто так я надела его имя на чужака.

— Совесть можно продать, но нельзя купить, — я вдруг решила опробовать на лысом Якове свои недавние умствования.

— Ну не за пять же рублей, — он покосился на меня с подозрением.

— Я в общем. Вспомнила, что утром уже рассказывала одному Якову, как вредны деньги, ставшие высшей ценностью мира.

— Что, утром у тебя было десять рублей? — Выползок нахмурился. — Пятнадцать?

— Утром обошлось. Он даже накормил меня. Просто так.

— Сколько тебе лет, безнадежный ребенок?

— Девятнадцать.

— Н-да, умнеть поздно, — выползок ссутулился. — Зачем думаю об этом? Пойдет дождь, я сгину. Только так. А по поводу денег не переживай, тебе вовек не накопить столько, чтобы стало опасно с ними обращаться. К тому же деньги вроде магнита. Одних тянут, других отталкивают. Еще имеется особенная порода людей, к золоту вполне безразличная и тем ему... что-то я разговорился. Н-да... Проще жить ты не сможешь, а это боль. Вот тебе волшебное средство: устанешь от мыслей, гляди в небо. Или боль ослабнет, или отвлечешься. Небо прекрасно. Тридцать восемь раз меня убивали, но я успевал увидеть небо и уже поэтому ни о чем не жалел.

Мы помолчали, каждый о своем. У меня мерзла спина. Проклятущее воображение! Умирать, глядя ввысь и улыбаясь. Еще немного, и я начну всхлипывать. А пока запрокидываю голову и гляжу в небо. Помогает, мысли из головы вытряхиваются, словно сор. Предгрозовое небо — магнит, оно тянет взгляд, и кажется — падаешь в него... до головокружения.

— Твое драгоценное небо заплывает синевой, будто солнцу глаз подбили. Невероятно! Я приехала сюда при тишайшей ясной погоде. Думала про летние облака легче пуха, и на тебе, все небо — сплошной свинец!

Яков безмятежно пожал плечами. Я нахохлилась, прикусила губу. Уже понятно, скоро нас накроет не гроза — грозища! Ну, одно неплохо, я не ошиблась насчет лощинки, её уже видно, Снежок споро топает под уклон.

— Повалю коня, укутаю морду. Пролежит как дохлый до конца грозы. Тебе построю шалашик. — Яков помолчал и добавил: — Молний очень боишься?

— Мы уже посреди поля. Зачем спрашивать? Хочешь услышать звонкое д-д-да?

Я постучала зубами и шмыгнула носом. Сама не знаю, в шутку или всерьез.

— Одной тебе придется бояться, вот что досадно. Дешевая у меня совесть, ты права. Пять рублей...

Он резковато рассмеялся. Щёлкнул языком, приглашая Снежка перейти на рысь. Шарабан стало раскачивать, я вцепилась в лавку и молча переживала за Снежка. Туча наливалась тяжестью, готовая расплющить мир под собою. Точно знаю, я сравниваю её с синяком из-за утреннего Якова. Он злодей, но сейчас был бы кстати. Он вряд ли боится громов и молний. Болтал бы без умолку, нес такую чушь — заслушаешься. Я бы злилась и дулась. Благодать.

Чем гуще мрачнело небо, тем ниже к траве оно давило паутину ласточкиных промельков. Воздух густел, делался вязким. Мошкара билась, словно в клейкой ловушке. Ветер то смолкал намертво, то хлестал во всю силу. Пихал за шиворот травинки, норовил запорошить глаза. Вздыбливал вьюны, которые, правда, не дорастали до туч и смерчами не делались. Про смерчи я только в книжках читала. Это южная, степная напасть.

Первые тяжелые капли простучали по скамейке. Одна звучно хлопнула меня по лбу. Огромная! Пока я отплевывалась и терла глаза, Яков распряг Снежка, ловко подсек и повалил. Повозился, удерживая голову и невнятно бормоча, пока конь не затих. Укутал морду мешковиной, спутал ноги. Мигом вогнал в землю несколько ореховых прутьев, набросал лапник, увязал дерюжными полосками. Засунул меня в колючие недра хвойного убежища. Напоследок ободряюще щелкнул по носу.

— Место безопасное. Ничего плохого с тобой не случится в эту грозу. До ночи далеко, еще успеешь налюбоваться радугой, — пообещал он. Улыбнулся и добавил: — Спасибо, что ты человек. Мне, кажется, ни разу не везло настолько, чтобы первым в мире попался человек, а не зверье всякое... двуногое. Прощай.

— Прощай, — выдавила я, удивляясь своим же внезапным слезам. — Ты уж смоги сбежать от всех, Колобок. И гордо черствей неукушенным.

Он отмахнулся от глупостей, резко отвернулся. Побежал прочь и ни разу не оглянулся. Неужели ему не страшно? Мне вот за него — до колик в животе... Один в чужом мире, где на него охотятся. Кроме меня, его тут вообще никто не знает. От меня пользы нет и уже не будет. Даже стыдно лежать и бояться какой-то там грозы. Я — человек, у меня есть документы, имя, ключ от комнаты, работа, сбережения, знакомые... надо же, еще утром я не догадывалась, насколько беззаботна и благополучна моя жизнь.

Молния отпечаталась на дне глаз — ослепительно синяя, лохматая. Я сморгнула. В темноте зарокотал близкий, жуткий гром! Нашпиговал тело электрическим страхом. Зрение вернулось: щекотка капель дрожала на иглах лапника, то серая, то радужно-искристая. Молнии били часто, мир то гас, то вспыхивал празднично-ярко...

Близкий гром выдолбил череп изнутри! Вытряхнул оттуда крошево мыслей. Одна чудом уцелела. Она — радость: дождь лупит проливной, значит, лысый Яков уйдет от охоты. Он толковый колобок. Ловкий и расчетливый.

Снова молния! Ветер несет водную пыль, такую мелкую, что она насквозь пронизывает шалаш. Спине холодно. Разеваю рот — и ору! Гром меня глушит, а я его — ответно. Не знаю, страшно мне или весело. Разучилась думать. Надо же, как кстати...

* * *

Ночью мне снилась радуга: искристо-ледяная, многослойная. Я смотрела на её красоту с замиранием сердца... и стуком зубовным. Нет, я не промокла, выползок построил шалаш, как заправский инженер. Но водяная пыль, а того пуще — туман. После грозы я глазела на радугу — в три дуги! Вяло запрягала Снежка. Копуха... не заметила, как сумерки подкрались и загустели.

Черным беззвездным вечером шарабан долго-долго плыл через поле, утопая в тумане. Снежок не желал переходить в рысь, он старенький и подслеповатый. Хорошо хоть, конюхи в имении не спали. А вот кухня дрыхла: горячей воды не нашлось даже на малую грелку, и ночь сделалось ледяной уже от осознания этой беды. Я навалила поверх одеяла ворох мешков. Увы, не согрелась.

Теперь уже утро. Я не выспалась, дрожу в глухой полудреме, жмусь в комок. Как там лысый Яков? Он промок и замерз, и башмаков нет, он ноги сбил... А вдруг его поймали? Он так буднично сказал — рабство, ритуал, эликсир. Неужели взгляд в небо стоит всех мук и разочарований?

— Барышня-а! — проблеяли поодаль, и затем протяжно вздохнули.

От слов и в особенности от вздоха я взбодрилась... Подняла было голову, но меня долбанула догадка — как камень по затылку: быть не может, ну чересчур же! Этот-то откуда взялся здесь?

— Да неужели? — я высунула нос из-под одеяла, натянутого до макушки.

Между прочим, солнца — полная комната. Тень испуганно жмется к подоконнику... это что, скоро полдень?

— Проспала, — я сокрушенно признала очевидное.

Ежась и ругая себя, причем довольно громко, я в пять минут переоделась, причесалась. С сомнением накинула вязаную кофту: жару обещали, но я-то мерзну. Значит, соврали. В прогнозах часто бывают ошибки. Хотя — не у людей Дюбо.

Едва я приоткрыла дверь, жара поперла навстречу, аж маслянистая, шкварчащая птичьим пением и гулом пчел. Мне хватило ума скинуть кофту и лишь затем шагнуть через порог.

Первое, что я рассмотрела, располагалось совсем близко: туча синяка на щеке и лбу, багровое солнышко ссадины возле губы, распухшей на пол-лица. Щель глаза, подмигнувшего с вечера... и не способного поутру ослабить ухмылку.

— От кого ты не смог сбежать, боевой пианист? — поразилась я.

Пришлось потрогать, чтобы поверить: синяк по брови украшен кровоподтёками и несколькими скобками швов. Скула разбита еще основательнее. Опухшая слева губа вдвое крупнее неопухшей справа... С лица прет радужное сияние — от лиловости до зелени, желтизны и багрянца.

— Неужто воровал у Мергеля? — недоуменно ляпнула я. — Хотя... он бы пристрелил.

Яков скорбно шмыгнул носом, воображая себя деревенщиной-Яном. Бросил взгляд украдкой, оценил произведенное впечатление, замер... и отказался от образа. Выпрямился, упрятал за спину шапку-грибок.

— Мергель-то что, даже зубов не выбил, — доверительно сообщил горе-налетчик. — А вот жена его! Повела в огород через дом. Ну и...

— И-ии? — с разгону переспросила я, стала просыпаться и резко покраснела. — На сальце потянуло? В тестомесы наладился? Каждый налетчик должен знать с первого взгляда, на что можно налетать, а на что нельзя!

— Так я и сказал: постный день. А она вот, — Яков указал на швы по брови. — Чудо, что добрый Мергель рано явился домой и выбил меня из беды, — Яков показал на скулу. — Спасибочки, черенком граблей спас, а не кочергой.

— Дальше.

— Вот. Завтрак. То есть гостинец с намеком.

Яков нагнулся к стульчику, который я лишь теперь заметила. Бережно поднял жестянку — не иначе, по пути спер крышку садового бидона и скоропостижно назначил подносом. В крышке стояла глиняная чашка, с одного боку к ней льнула булка, с другого теснились разноразмерные осколки сахара. От запаха кофе я сразу облизнулась. Яков заметил, подмигнул здоровым глазом.

— Мергель сказал: эй, нечистый, я тебя у... ушлю в чистилище. Кочергой или даже пистолетом, ясно, ась? Но ежели Юлька тебя, тля, не изгонит в ж... Ну, сжалится... живи су... су-уетись. Пиёну укореняй. Вот.

Пока он излагал наказ Мергеля, подражая его манере держать голову и заменяя исковерканным выговором и уместными паузами выражения, не предназначенные для слуха барышень, я давилась булкой и шпарилась горьким кофе. Согревалась, ощущая прилив зверского аппетита. Хотелось отругать Якова. Что он, в самом деле, не мог разжиться творогом или кашей, раз пришел с намеком?

— Хто тепя фпуштил? — сквозь кусок булки слова пропихивались кое-как.

— Мергель дал всамделишную рекомендацию: годен копать до седьмого пота. Даже от медика печать ляпнута, я не вшивый и не тифозный.

Булка застряла в горле, едва удалось пропихнуть её с последними каплями кофе. Ну и ловкач! Ценою одного синяка... или не одного? Не важно, так и так первый случай на моей памяти: от Мергеля в неполный день ушел и вырвал рекомендацию. Все это — без денег и связей.

— Намёк проглотила. Скажи ему, что я сжалилась, и катись на поиски денег, — я широко махнула рукой. — Тут оплата смешная, ясно? И дело нудное. И холодно.

— Я честный, — с непомерным рвением поклонился Яков, почти став Яном, но удержавшись. Вздохнул, трогая синяк. — Кто меня наймет? Опять же, я очень честный. И мороза не боюсь. И...

— Ты не колобок. Ты патока липкая, — заподозрила я.

Тоже вздохнула: как там выползок? Знать бы, удалось ли ему разжиться одежкой, позавтракать? Пожалуй, он справился: есть смутное ощущение, что в ночь я мерзла за двоих...

Рядом душераздирающе вздохнули. Я очнулась, кивнула неуемному налетчику, жаждущему стать рабом на цветочных грядках.

— Ладно, ты почти принят. Хотя намёк так себе, не увесистый. Творог и чай с малиновым листом сделали бы меня гораздо добрее.

Яков услышал главное для себя и как обычно пропустил прочее. Оживился, принялся весело врать, что творог красть трудно: не выведал, где брать наилучший, а еще ведь надо отбиваться от крестьянок. Я немножко злилась на пошлый треп, но молчала, потому что хромал парень по-настоящему. Рекомендация обошлась ему недешево. И еще: я сообразила, что выходить за ворота Якову нельзя. Мергель поутру лютует, но в имение Дюбо даже он и даже невменяемым из-за мелочи вроде ссоры с 'хорьком' не сунется. Значит, Якову жизненно выгодно задаром копать торф или мерзнуть в подвале с пролесками. Не такой он и дурак, что тащится рядом, продолжая односторонний разговор. Хромает через двор в сад, далее в галерею розария — и, наконец, во второй двор, именуемый сенным.

У семьи Дюбо все педантично. В каждом их имении, так я слышала, на задах группы зданий выделено по три-четыре двора: для подвоза дров и угля — 'черный', для продуктов и напитков — 'винный', для ухода за садом и вывоза скошенной травы — 'сенной', для хозяйства, от стирки до чистки выгребных ям — 'мойный'. Одни дворы примыкают к зданиям, другие сторонятся их и устроены с учетом розы ветров, особенно мойные. Всё это следовало рассказать Якову, но я молчала. Отчего-то мне казалось, он и так знает. Глупо злиться на человека из-за его умения выживать. Но ведь — злюсь?

У выхода из розария притаился человек с серой униформе. Никаких знаков отличия, но я уже видела такой цвет одежды в сочетании с военной выправкой.

— Кто он? — прошелестел серый, перегородив дорогу и глядя мне в подбородок.

— От Мергеля, вроде должника. Велено использовать на подсобных работах. Еще велено, чтобы заказ для сада Мергеля помог исполнить. Я предупреждала о том заказе.

— Документы, — серый повернулся, норовя взглядом проделать дыру в голове Якова, точнее, в его шее.

Яков — вот спасибо ему — шляпку деревенщины не напялил и сопением момент не усложнил. Молча передал документы, сразу в развернутом виде. Серый глянул, кивнул и пропал. Я передернула плечами. Знаю странности усадьбы, но порой они делаются слишком явными.

— Если тебя стукнут по башке, а после ты очнешься невесть где, обратно не приходи, добьют, — сказала я, не зная, шучу ли. — У Дюбо с наймом замысловато. И Яна убери. Не годен вообще.

— Понял, — нормальным голосом откликнулся Яков.

— Лопата. Грабли. Совки. Лейки. Ведра для песка и торфа. Сосновые и еловые иглы, крашеная щепа. Тачки садовые. Там в подвале — лед, топорик и прочее полезное. Это все, что можно и нужно брать или возвращать на место. Конечно, кроме пролесков. Но запомни: к рассаде без меня не подходить. Дверей в подвал пальцем не трогать! Был тут работник невеликого ума. Устроил сквозняк, завяло пять коробок редкостного 'синего инея'. В коробке тридцать корней. Каждый был оценен в десять рублей. По слухам, семья продает дом, чтобы рассчитаться. Это не шутка.

— У тебя есть лишний дом, чтобы продать? — насторожился Яков, и мне показалось, что переживает он искренне.

— Нет.

— Беги без оглядки, — громко шепнул неуемный.

— У меня особые условия найма. Меня выставят отсюда без копейки, если что. Отсюда — это из Луговой вообще и навсегда. Так что не порть мне жизнь, налетчик.