Ванцетти Чукреев "По маршруту 26-й"

Разуваев был неплохим бригадиром, старшим канавным. Правдв. Он всегда умел спихнуть недоделанную работу другой смене. Очень ловко умел спихнуть. Умел оставить, как говорят металлурги, "бороду". А ведь это было очень плохо: оставлять где и надо, где и не надо "бороду".

Вот сейчас здесь, в этом тяжелом походе, Шайтанкину особенно ясно увиделось, насколько же было нечестным обманывать товарищей своих.

— Ты меня "бородой" не попрекай, сердито отговаривался разуваев. И классами своими не гордись. (Он имел в виду то, что, как ни трудно пришлось Шайтанкину, а десятилетку он все же закончил.) — Вот придем на гражданку и посмотрим тогда: твои десять классов или моя неполно-средняя больше потянут. Это тут тебе удалось выше выскочить. А в нашей канаве еще посмотрим.

— Дурак ты стоеросовый, — Шайтанкин даже и не сердился теперь. — Ты же, когда вернешься, канавы уже не найдешь. Эта канава нам от прежних времен досталась. Ты же знаешь, что ей не сегодня-завтра скажут: "Пошла из цеха!" Разливочная машина будет этой работой ворочать. А разве тебя допустят к той машине, если ты только и будешь уметь, что своих товарищей с "бородой" оставлять!

— Ладно! Ладно! Ты мне этой "бородой" по глазам не хлещи! — сердитый Разуваев ушел достаивать вахту.

Где-то около полуночи, закончив обход притихших отсеков, кузовков увидел, что в каюте командира горит свет. Постучал. Барабанов сидел, поставив локти на расстеленную во весь стол карту; голова зажата в ладонях.

— Вот думаю, — сказал он, не приглашая Михаила Ивановича пройти вперед: некуда было проходить, — куда могла держать курс та лодка, которую слышали метристы? Если случайно забрела? Не может быть таких случайностей. Случайное в этой истории только одно. Считая, что никого поблизости нет, на ней включили локатор. Это — случайность, которая нам помогла... вот что! — сказал он вдруг решительно, хлопнув обеими ладонями по карте и поднимаясь. — Хватит спать! Активируем поиски. Прослушать, проверить весь океан, если надо.

Он приказал дать команду: "По местам стоять. К всплытию".

Всплыли. Подзарядились. Потом сразу же пошли на глубину. Долго прослушивали океанские толщи. Не всякие звуки и не каждым ухом слышимые. Долго шли, слушая шум винтов какого-то торгового судна. И вдруг услышали... То, что нужно было, услышали. Однотонно и ровно работали двигатели чужой лодки.

Замерли... Как можно только замереть, находясь в движении, поддерживая плавучесть своей лодки, не давая ей провалиться в глубину. Следили. Шли параллельным курсом.

Штурманские расчеты показывали, что вместе с чужой лодкой пришли к той злосчастной подводной платформе платформе-отмели, что широким языком выползала в океан.

Чужая лодка (штурман все время вел ее курс) сделала вдруг зигзаг, странно напоминающий тот, которым заходил на отмель Барабанов: не прямо из океана, а вдоль берега, прижимаясь к скалам безлюдного острова.

На отмели шум чужих двигателей замолк. Барабанов дал команду ложиться на грунт. Осторожно (осторожнее, чем обычно) ложились. Легли...

Слушали шумопеленгатором. Из точки, где лежала чужая, доносились какие-то неясные, непонятные звуки.

Ждали. Несколько часов глухого безмолвия. Вдруг заработали двигатели чжой. Их шум стал нарастать. В отсеках у всех напряженные лица — шум надвигался, угрожающий, резкий. Словно идет торпеда. Нет, громче торпеды. Таран какой-то. Прямо в борт. Нет, выше. Вот уже шумит над головой. Так сильно, что чувствуется вибрация и покачивание корпуса лодки. Прошумело и стало стихать. Удалялась...

Удалялась чужая. Удалялась.

Тихо. Офицеры как-то сами-собой собрались в центральном, возле командира.

— Продолжаем оставаться на грунте, — сказал Барабанов негромко, будто еще раз давая пример, как следует говорить в лодке. — До завтрашней ночи. Если все будет тихо, обследуем отмель. Пустим водолазов.

VII

Разувайкин и Шайтанкин, конечно, хорошо помнили сигналы, которыми водолаз перестукивается-переговаривается с людьми, оставшимися в лодке. Но уж таковы уставные жесткие требования: перед ответственным делом — инструктаж.

Проводил инструктаж капитан-лейтенант Батуев. Сильно замахиваясь молотком, словно демонстрируя, с каким напряжением водолазам придется двигать руками под толщей воды, Батуев не опускал молоток на железную палубу — соблюдал тишину; разговоры велись вполголоса.

— Да, — сказал вдруг Батуев, будто вспомнил что-то важное, что давно пытался вспомнить, да все не мог. — Вот вы у нас боевые да самые лучшие. Старшины наши золотые. А что у вас за фамилии: Разуваев и Шайтанкин? Кто вас таким неблагозвучием наградил?

— Природа наградила, — сказал Разуваев, улыбаясь. Он считал, что фамилия — дело необъяснимое и в такой момент об этом не стоит вести разговор.

Шайтанкин засмущался. Проговорил:

— Это оттого, что мы уж очень коренные, уральские.

— И что, все уральские, коренные, с такими фамилиями? — совсем заинтересовался инженер-механик.

— Нет, — Шайтанкин почесал затылок, словно сомневаясь, сумеет ли он объяснить такое, вовсе непростое обстоятельство.

— Мы, понимаете, дед мне рассказывал, от каторжных происходим. От беглых. Которые с каторги демидовской бежали и селились в глухих местах. У мест у тех названия: Незевай, Разувай, Шайтанка. Видать, и фамилии наши от тех же корней!..

— Ах, вон как! — Батуев даже с каким-то уважением посмотрел на старшин. — Значит, вы так сказать, каленой породы?

— Стало быть, да, — не без гордости и даже самодовольно сказал Разуваев. И, кивнув на друга, добавил: — А он вам все правильно разъяснил. Потому что станция Разувай, это на которой я родился.

Хватько сам руководил группой торпедистов, настраивавших несложные приспособления для того, чтобы извлечь из одной трубы носового аппарата торпеду. Через этот аппарат уйдут из лодки водолазы.

Командиру предстояло пробыть на ногах и в постоянном напряжении весь день, который двое старшин будут за бортом, и он заставил себя лесь отдохнуть.

Казалось, что в лодке, за исключением торпедистов Хватько и водолазов Батуева, все отдыхают. Но это только казалось, потому что всякое излишнее движение, всякий ненужный шум строго карались.

Лодка, укрытая многометровой толщей воды, лежала беззвучно, неподвижно.

И вдруг была сыграна боевая тревога.

* * *

Над головой гремели винты авианосца...

Барабанов нервничал; в его планы никак не входило оказываться в середине чужой эскадры. Сначала и шли параллельным с ней курсом. Но потом, со стороны, появился другой отряд чужих кораблей, спешивших на соединение с первым. Уходя от его развернутого строя, от его его шумопеленгаторов и гидролокаторов, не заметили, как проскочили в кольцо охранения авианосца. Наверху шли сложные перестроения — отряды объединялись.

Когда авианосец вдруг круто отвернул и лодка вышла из-под оглушающего шума, обвалом валившегося сверху, малые корабли охранения, следовавшие уступом за кормой флагмана, снова начали перестроение. Теперь прослушивался и эскаэр, приблизившийся к авианосцу. Прослушивались и частые сигналы его гидролокатора, щупавшие глубины под днищем флагмана. Казалось, в какое-то мгновение тяжелый винт, ревевший где-то совсем близко, черкнет по надстройке, разрубит. Корпус лодки вздрагивал от движения воды, вихревыми потоками мчавшейся из-под винтов громадного корабля.

— Дистанция... Пеленг...

Командир минно-торпедной части, старший лейтенант Хватько не терял времени — учился. Как и при последней атаке на полигоне, когда цель обозначал наш, разоруженный, без орудий, без автоматов, старый крейсер.

Командир нервничал. Надо было срочно уходить.

Командир подумал, что пора действовать. Штурман уже предупреждал: кончается район, в границах которого лодке надлежит быть! Так предписывал приказ, лежавший невскрытым до условного сигнала и теперь определявший все действия подводного корабля. Нужно ложиться на обратный курс. Но как оторваться от чужой эскадры?

Командир уже составил примерный план действий. На ближайшем из кораблей охранения время от времени менялся режим работы акустической станции. То действует как шумопеленгатор, прослушивает глубину: нет ли какого подозрительно "шороха" под водой? То как гидролокатор, простукивает звуковым молоточком все вокруг: не ударит ли молоточек о что-нибудь подозрительное, не отзовется ли глубина настораживающе-близким эхом?

Барабанов решил оторваться от авианосца в момент, когда акустики корабля охранения будут работать в режиме шумопеленгования. Тогда — остановить моторы и беззвучно проваливаться вниз. НО в чем вся сложность? Проваливаться бесконечно нельзя — океан раздавит лодку. Вот если бы где-то поблизости — отмель, чтобы лечь на нее, затаиться, пропустить над собой всю длинно растянувшуюся эскадру. Но впереди и во все стороны — океан, глубины в тысячи и тысячи метров. Никаких отмелей. Разве лишь попадется особая "отмель", которую хорошо знают подводники, которую они умеют находить в нужных случаях... барабанов предупредил вахтенного, замерявшего температуру воды, чтобы тот был сейчас особенно внимательным.

Дали сильный дифферент на нос, пошли вниз.

От авианосца отставали. Сейчас на кораблях охранения, может быть только потому, что вахтенные утомлены или беспечны, лодку еще не слышат. Не ожидают, никак не ожидают, что вдруг со стороны флагмана, с той стороны, которую они считают своей, которую они собой и прикрывают, может появиться кто-то чужой.

Но это кончится. Даже самый усталый взгляд, который следит за экраном гидролокатора, вдруг встрепенется. Вдруг сразу почувствуется, что импульсы, сигналы, булькающие удары подводного молоточка собираются с один луч. И этот луч звука направлен сюда, на лодку, ощупывает ее. Но чужие акустики пока не слышат, винты авианосца по грохочут в их наушниках.

— Стоп оба!

Оскаров одним виртуозным рывком останавливает мотор. Рука летит вверх, локоть сильно изгибается, нога нажимает на рычаг. И все тело — будто пружина. Будто одна изогнувшаяся, напрягшаяся, рвущаяся сразу и вверх и вниз пружина. "Стоп оба!" — и сразу оба мотора заглохли.

Теперь — только шум. Только катящийся поверху шум приковал все внимание. Все даже головы подняли. Авианосец удаляется. Грохот его винтов затихает. По корме приближается, ширится другой. Не такой грохочущий, не таким водопадом, обвалом. Но приближается, ширится — ровный, густой.

— Глубина?

Командир тихо спрашивает боцмана. Боцман отвечает так же тихо. Слушают. Приближающийся, нарастающий грохот винтов эскаэра.

— Глубина?

Боцман опять отвечает — называет прежнюю цифру.

Угрюмоватый уралец, повернув улыбающееся лицо, отвечает будто и без радости, будто бы и очень робко. Но все, даже кто его и не видит, понимают, что и сам он улыбается. Он опять называет прежнюю цифру.

— Штурман, сколько под килем?

Штурман смотрит на карту. Карта скажет все. Она не каждый раз обманывает. Говорит штурман командиру:

— Под килем восемь тысяч метров.

— Глубина?

Боцман называет прежнюю.

— Лежим? — это спрашивает Кузовков.

— Лежим, отвечает Барабанов. Слушают оба, как удаляется, замирает прямо по носу ровный, самоуверенный шум винтов.

— Грунт хоть и жидкий, — со своего высокого вращающегося стула бросает реплику Батуев, — а иной раз надежнее твердого. По крайней мере, нет опасности врезаться.

— Справа по борту шум корабля!

После этого возгласа акустика все притихают. Хотя никто, кроме акустиков, не слышит ничего, но все понимают, что это проходит еще один, может быть и не самый последний, из чужого отряда. Он проходит, но он может вдруг и сюда повернуть...

VIII

Утром, когда над морем висел туман, мелкий и густой, как пыль, когда лодка, подчиняясь новому приказу, полным ходом шла назад, мимо нее, возле самого борта, неслышимая, проскользнула смерть. Ее нельзя было видеть, потому что поверхность воды не просматривалась с мостика. Локатор ее тоже не брали. Акустики не нащупали — она была невелика. Ее увидел боцман, опускавшийся на кормовую надстройку, чтобы проверить одну из заглушек. Он и рявкнул вдруг, взмахнув сильно руками: "Мина!" Лодка как будто дрогнула и притихла — замолк гул дизелей. Долго было тихо над морем и на мостике. Боцману, стоявшему на скользком железе округлого легкого корпуса, казалось, что очень долго. Потом пришел командир — скорым широким шагом пришел, застегивая на ходу последнюю пуговицу легкого кителя. И Кузовков появился.

Стояли, смотрели на лысину железного шара, едва показывавшуюся из воды и опять без плеска уходившую вниз. Казалось, что в следующий раз лысина появится совсем близко, возле самого борта. Но она появлялась все там же, на одном удалении от корабля и только уходила все дальше и дальше к корме — лодка по инерции продолжала еще скользить вперед.

— Вот так, может быть, и Двадцать шестая, — сказал командир.

Кузовков ничего не ответил. Но он думал о том, как долго еще в морях и океанах вот так неслышно и терпеливо будет караулить человека рогатая черная смерть. Когда кончилась первая мировая война, еще десяток лет на минах, оставшихся после нее, взрывались корабли. После второй мировой осталась полумиллионная минная россыпь.

Считается, что минные заграждения все уничтожены. Но нет полной гарантии, что не остались минные банки, не помеченные на картах, хранящихся в архивах, нет гарантии, что обнаружены все случайные одинокие мины. Вот и эта, может, лет десять назад сорвалась с минрепа. Ее не прибило к берегу, не выбросило на сушу — унесло в океан. И бродит она дорогами неведомыми, бесследными. Не ищет никого, но и не сторонится...

А Барабанов все вглядывался в темный шар, уходивший дальше и дальше за корму. Барабанова поразило то, что мина казалась нестарой: ее не облепляли наросты ракушечника, слизь водорослей не лежала от нее длинной бородой. Голая макушка, выступавшая над поверхностью, как бы жирно лоснилась. Но не потому, что лизали ее постоянно волны, а потому, что металл был еще очень свежим, коррозия не подступилась к нему.

Кузовкова вдруг тоже поразил вид мины. Забылись разом все мысли о прошлом — здесь было настоящее, сегодняшнее.

— Слушай, Роман, — сказал он негромким доверительным тоном. — А мне кажется, что она не издалека. Идет навстречу нам. Может быть, как раз оттуда?.. Ты заходил, заползал на отмель возле самого острова. Ты что-нибудь подозревал? Или тебя предупредили акустики?

— Нет, — ответил Барабанов тоже негромко. — Акустики не предупреждали. Им трудно нащупать такую вот мину, если она предназначена нам, подводникам, если прячется возле самог дна. Может быть, пройди мы неосторожно, как кит, прямым курсом к острову, может быть, тогда... — он посмотрел на мину, уходившую все дальше и дальше за корму.

— А может быть, — продолжал он сухо и даже несколько недовольно, словно не верил ни одному тому слову, что говорил только что. — Может, все это — чушь. Может быть, и чужая лодка, как мы вот, шлялась по океану. Нужно было ей исправить что-то за бортом. Пришла на мелкое "ничейное" место, залегла. Водолазы вышли...