Лимерики

Как же мне хочется сейчас крови. Крови! Мой возглас подхватывают другие, мы уже знаем куда и зачем стремимся, дружно ломимся в сторону чащобы. Сейчас я несусь первым, право Старшего. Право первого броска и первой крови. Никто пока не осмелится оспорить это право у меня. Я лучший, я самый смелый, самый быстрый. Да будет так по окончанию веков!

Младшие отлично выполнили назначенное задание, надо будет похвалить их и ихнего молодого вожака. Загон идет, жертва приближается, еще совсем не соображающая, что её ждет впереди. Но на то она и жертва. Сильные ноги несут меня на пригорок к тропе, там, где все и произойдет. Я уже отчетливо слышу стук копыт, сбившееся дыхание загонщиков, страх жертвы. Страх питает меня, делает сильнее, я живу чужим ужасом. Хочешь победить врага — не бойся!

Мелькнула пятнистая спина, прыжок, зубы впиваются в трепещущую шею, олень не выдерживает удара и валится на промерзшую землю, только чуточку прикрытую снегом. Я с огромным удовольствием ощущаю последние шевеления жертвы, её агонию, эта смерть только придает мне сил. Ну и как вишенка на торте — свежайшая кровь! Кровь еще живого и теплого существа — наилучшее лакомство на свете! Это даже круче добротного куска мяса. Ах, как хорошо, как здорово!

Поднимаю окровавленную морду и смотрю на сородичей, они уже рычат в предвкушении знатного пиршества. Они уважают меня, они гордятся мной! Сегодня мы снова с добычей, наш клан жив и силен. Поднимаю голову кверху и издаю протяжный вой. Это уже клич победы, наслаждение жизнью, её бушующей внутри меня полнокровностью. Жалкие человечишки не знают природного торжества плоти над бренностью. Она загублены собственной природой, своей мягкотелостью и будут всегда для нас всего лишь кормовой базой. Так, упиваясь собственной значимостью, совершаю большой прыжок вперед. Пора начинать пиршество!

Утро следующего дня

Вместо победного клича, похожего на волчий вой, из горла вылетели только жалкие сипы. Я тут же закашлялся и в изнеможении упал на что-то упругое и скрипучее. Чувствую, что меня хватают за плечи цепкие руки и пытаюсь вырваться. Жалкие людишки, вам меня не победить! Но почему-то не получается сбросить чужие захваты, я слишком слаб или устал? Но через какое-то время понимаю, что вместо длинной шерсти на руках и предплечье только жалкие темные волосики. Сука! Я опять человек?

— Держи его! Где там сестричка? Буйный в палате!

Меня что-то колет в плечо, становится легче дышать, сердцебиение понемногу замирает, перед тем, как провалиться в благословенный сон, слышу:

— Почему у него на губах кровь?

Я, и в самом деле, ощущая во рту вкус свежей крови, крови жертвенного оленя из того мира, где мне, наконец-то, было так хорошо. Сволочи, зачем вы меня оттуда вырвали? Все, тьма...забытье.

Проснулся я уже днем, в окна били косые лучи солнца. Белый, ожидаемого желтоватого оттенка потолок, зеленоватые стены. Все, как обычно, в нашенских больницах. Ладно хоть не дурка! Затем мои глаза цепляются за пол. Хм, а ведь это линолеум, и не самый дешевый, затем мой взгляд падает на окно. Пластиковые! Сука, неужели я вернулся домой! Немедленно вскочить с кровати мне что-то мешает. Повязали, демоны!

— Ты как, браток?

Только сейчас ощущаю, что на соседней койке сидит человек. Обычный, усатый в тельняшке, насмешливо так посматривает на меня.

— Нормально, — сиплю ему в ответ.

— Напугал ты нас ночью. С виду вроде все цело. Контузило, что ли?

— Ага, — киваю в ответ, больше, пожалуй, говорить и не стоит. Тогда точно в дурку угожу. "Извини, доктор, но мне хочется свежей крови, почесать за ухом и ничего, если по ночам я немного повою?"

— Тогда развяжу. Только смотри — больше не шали.

Мне суют в руки пластиковую кружку с водой, жадно приканчиваю её и облегченно перевожу дух. Тихо, спокойно, никто не стреляет или не желает прикончить меня большим железным ножичком. Закончилось? А где это я? Видимо, последние слова произнес вслух.

— Саратовский госпиталь, браток, — голос уже другой, оборачиваюсь — на входе в палату возвышается человек с костылем. Невольно перевожу глаза вниз, вместо левой ноги культя ниже колена, плотно перевязана. Человек понимает мой взгляд по-своему, ощеривается зубами. — Под Воронежем прилетело, пиндосы с "Паладинов" нашу батарею накрыли. Мне еще повезло, пацанов, вообще, в кашу перемололо.

Черт, черт! По спине бегут мурашки, ноги сразу холодеют. Мы с американцами воюем? Охренеть! Страшный сон записного патриота, только вот мне сейчас совершенно несмешно. Я-то тут в каком качестве? Примут еще за предателя или шпиона. На войне разговор короткий, церемониться не будут, к стенке поставят и вместо пилюли тут же пулю пропишут. И хрен ведь отнекаешься! Извините, я тут недавно с красноармейцами высоту штурмовал и принцессу в розовом зале дрючил. Тогда точно к психам или к стенке. Хороший, млять, выбор!

Мои умственные гонки воспринимают по-иному.

— Что, с памятью проблемы? — мягко спрашивает мужик в тельнике. — Бывает, тут пацан лежал, тот даже забыл, как в туалет ходить.

— Не, с этим у меня все нормально!

— Тогда оправляйся, обедать пойдем, кормят тут, как на убой. Или предпочитаешь, чтобы тебя сестричка из ложки?

— Смотря какая сестричка... — это уже улыбаюсь я, внезапно припоминая, что у медсестер зачастую под халатами ничего, кроме белья нет, бывает даже и лифчик отсутствует. Пришлось как-то по молодости в этом убедиться.

— Порядок, наш человек!

Столовая в госпитале скромная, но уютная. На столах уже накрыто, это и понятно, много народу с костылями или относительно ходящих. Лежачим, наверное, еду все-таки разносят по палатам. Я сижу за столом с "тельняшкой", артиллеристом без ноги и совсем еще молодым пареньком, с очень бледным осунувшимся лицом. Усатый кивает в его сторону и шепчет, что тот попал под раздачу "химии". Что тут за война такая? Я, грешным делом, думал, что с американцами при любом правительстве будет обмен ядерными ударами. Надо быть полным идиотом, чтобы, зная нашу историю, лезть к нам в непрошеные гости. Войны мы завсегда выигрываем, а вот уже мир сливаем по полной.

На первое, как и положено, супчик с лапшой и кусочками курицы, на второе — котлеты с рисом, тут же, на столе стаканы с компотом, аккуратно нарезанный пшеничный хлеб, пузырьки с перцем и едкой горчицей. С удовольствием мажу её на хлеб, в нос так шибает, что аж всего передергивает. Жизнь хороша! Наевшись, с довольством откидываюсь на спинке пластикового стула. Пусть и война, но обед по расписанию! Правильная здесь армия, она уже мне нравится.

Но миг удовлетворения, как всегда, недолог. Не получается у меня в этих сраных мирах жить хорошо и спокойно, все тут же катится кувырком и через задницу. В воздухе появляется какой-то невнятный звук, мужик в "тельняшке" меняется в лице и пытается что-то мне крикнуть. Вот это долбануло! Здание содрогается с самого основания. Раз, еще раз! Меня сбивает с ног, на пол с грохотом падает посуда, кричат люди. Пусть здесь в большинство своем военные, даже, можно сказать, ветераны, но всем страшно, они уже знают, что обычно после этих звуков приходит смерть.

Очнулся я уже в коридоре. Мы вдвоем с усатым тащим безногого по лестнице вниз. Здание скрежещет и шатается, с ним явно что-то неладно. В воздухе взвесь из пыли и чего-то более плотного. Мимо нас бегут люди, толкаются, какой-то парень сидит на площадке, сжимая руками окровавленную голову, кто-то безвинно лежит на полу. В ушах противный гул, звуки просачиваются как будто из глубины. "Тельник" мне что-то кричит, я непонимающе трясу головой. Нас часто толкают, люди в панике бегут с верхних этажей, стараясь спасти собственные шкуры.

Нормально я так попал, из огня в полымя! Почему-то отчетливо осознаю, что это американцы нас бомбят, видимо, все-таки прорвали волжский оборонительный рубеж ПВО. Значит, хана фронту и покатимся дальше к Уралу. Страна большая, есть куда отступать. Только вот куда будет потом возвращаться? На оккупированных территориях зверствуют карательные батальоны лабусов, бандеровцев, поляков и прочих румын. Выкормили, млять, на свою голову бывших сателлитов, сейчас они нам нашу гуманность вовсю припоминают, вывозя и демонтируя целиком промышленные предприятия, беззастенчиво грабя сразу волостями. С гражданскими у них разговор короткий: симпатичных баб в бордели, детей на органы или в рабство, мужиков во рвы.

Свободная пресса цивилизованного мира дружно показывает кадры о "гуманитарной интервенции", население, встречающих освободителей цветами и приветственными речами. Предателей на Руси всегда хватало, особенно на постсовковом пространстве. Целых два поколения вырастили на русофобской пропаганде. Тьфу ты, я заговорил как записной патриот! Хотя под обстрелом по-другому не получается. Лестница скрипит, но держится, крепко все-таки при Советах строили. Я даже не заметил, как мы выползли на улицу и отошли подальше. Разогнувшись, уставился на здание госпиталя и от увиденного буквально встал столбом.

Соседний корпус целиком лежал в руинах, над которыми стояло настоящее облако белесой пыли, где-то в воздух поднимались клубы дыма, что-то горело. Нас же корпус переломило пополам, нам еще сильно повезло, оказаться в целой её половине. Я ошеломленно уставился на вскрытые палаты, врачебные кабинеты, искореженную арматуру, разломанные на части плиты перекрытия, разорванный чужой беспощадной волей по живому мир милосердия. Даже трудно представить сколько сейчас под обломками находится людей, сколько жестоким налетом на раз прервалось человеческих жизней.

Внезапно мой взгляд притягивается к колыхающемуся на четвертом этаже свертку. Черт, это же человек! Протираю глаза и теперь отчетливо вижу, что это медсестра в белом халате отчаянно держится за какой-то торчащий из стены штырь. Её ноги в каблуках в последнем усилии пытаются найти хоть какую-то зацепку. Она даже не может кричать, все силы направлены на то, чтобы удержаться, хоть на жалкий миг продлить собственное существование. Не отрывая от неё глаз, иду в ту сторону, запинаюсь, снова задираю голову. Почему-то в глаза бросается красное нижнее белье девушки, под коротким халатом все отлично видно, но сейчас это обстоятельство никаких игривых помыслов не вызывает.

— Держись, держись!

Вместо крика из горла выходит жалкий клёкот. Я отчаянно озираюсь в поисках помощи, кто-то толкает меня рукой. Да что же это? Как же это? Внезапно остро ощущаю собственную беспомощность. Нас имеют, как слепых котят, мы мелкие пешки в огромной многоходовой игре. Жертвы на алтаре будущего благополучия более удачливых и жадных.

Сверху раздается отчаянный, полный боли крик, мои уши тут же прочистились, но лучше бы я этого не слышал никогда. Я не могу выдержать, хватаюсь за уши, зажимаю их со всей силы, как будто это поможет, и валюсь наземь. Колени ударяются об острые осколки, тонкая ткань пижамы их совсем не сдерживает. Именно боль и приводит меня в себя. Парень — ты еще и не такое видел! Вскакиваю с места и бегу вперед, в шлепанцах это делать сложно, приходится перешагивать через завалы и груды мусора. Но чуда не происходит.

Она лежит на спине. Глаза смотрят на небо с детской обидой. Что она такого сделала этому миру, за что её так безжалостно убили? За что прервали только начинающуюся жизнь, лишили любви, деторождения, радости от каждого прожитого дня? Из груди торчит арматурина, она даже не в крови, а в смятом мясе. На моем зрачке навечно запечатлена смерть обычной госпитальной медсестры. Наверное, затем я и попал в этот мир? Чтобы увидеть и запомнить.

Горестно озираюсь по сторонам и иду в направлении небольшого сквера, туда тянутся многие из оставшихся в живых людей. Странно, почему неслышно рева сирен? Где все экстренные службы? Один взгляд в сторону города рассеивает все вопросы. Город горит, горит во многих местах. Сытым, улыбающимся голливудскими улыбками летчикам все равно куда бросать свои бомбы и ракеты. Они и знать не хотят, что после этого погибнут обычные люди, старики, дети, молодые женщины. Доблестных авиаторов потом будут встречать дома со слезами радости, показывать слезоточивые ролики на Ю-Тубе, превозносить как героев, защитивших человечество от новой, самой страшной угрозы. В наше время запудрить зажиревшие от информационной жвачки мозги ничего не стоит.

Это новый мир, мир без нас, мир торжества Золотого Тельца. Может, тогда он и не стоит того, чтобы его сохранить? Почему мы не стрельнули в ответ, почему не смели с лица земли их города и поселки? Стоят ли они того, чтобы дать им шанс выжить? Царство гамбургеров, толстых жоп и безмерной, ненасытной жадности. Где мировое искусство, культура и где Америка? Где цивилизация и они?

— Стоять, идиоты, стоять, это мины!

Узнаю голос усатого в тельнике, он что-то отчаянно кричит тем, кто бредет в сторону сквера. Внезапно обострившимся до предела зрением я отчетливо вижу рассыпанные по траве зеленые лепестки. Сука! Тело срабатывает само, я уже вжался в грязь между двух обрушенных плит, как там рвануло. Как будто цепочкой взорвались очень сильные петарды. Это не звук падающих наземь снарядов или мин, их я уже слышал в прошлом мире. Какой-то несерьезный звук, но от этого не менее смертоносный. Сквозь прорехи между плитами я вижу, как падают наземь оглушенные бедой люди, как нелепо гибнут совсем еще молодые парни. Острейшие как бритвы осколки безжалостно срезают конечности, полосуют лица, вспарывают животы.

Хлопки взрывов сменяются отчаянными криками, нечеловеческими воплями, которые звучат где-то на грани нашего звукового восприятия. Меня всего трясет, с отчаянной решимостью я встаю и двигаюсь вперед, и вскоре натыкаюсь на своего соседа. Он не ранен, он цел, просто стоит на коленях, и его плечи трясутся от душащих слез. Глаза сухие, только кадык жутко перекатывается, и руки сжаты так, что ногти впились в кожу. Мне становится страшно от понимания, что мы ничего не можем сделать, что плавающим в собственной крови солдатам никто не придет на помощь. Нам уже сейчас ничего не поможет.

Из груди вырывается страшный клёкот. Мщения, мщения! Хочется пусть и умереть, но сначала отомстить. Ничего, суки! Наши руки еще целы и могут держать автомат! Приходите сюда и увидите страшную месть русского человека!

Внезапно перед моим сознанием мелькают странные образы. Отлично обставленный кабинет, хотя я откуда-то знаю, что он расположен на огромной в глубине в бункере. Человек в генеральском мундире, сначала брызжущий слюнями, затем странно опадающий на землю. Два мрачных полковника, поднимающие со стола старомодные трубки. Ракеты, окутанные паром, стоящие в подземных шахтах, последние солдаты в ОЗК, выбегающие оттуда в боковой люк. Офицеры, уставившиеся в приборы на пультах управления, в них, казалаоь, жизнь уже застыла, они, как роботы совершают последние движения своей службы. Военные уже попрощались друг с другом, в этом мире их пока задерживает только чувство долга.

Вот человек в явно морской форме. Она не парадная, похожа на рабочую, моряк молча смотрит на товарищей и кивает, затем идет в каюту к сейфу, чтобы достать опломбированный ящичек, в котором лежат коды. Их лодка совсем недавно оторвалась от преследователей и теперь, как никогда близка к Атлантическому побережью вероятного, нет уже явного противника. На борту подводного крейсера двадцать самых современных крылатых ракет, их практически невозможно перехватить и это значит, что двадцать городов уйдут на веки вечные в небытие.