Фейский витраж

Он вел себя, как отпрыск графского семейства, пока находился на суше, он превращался становился совершенно своим среди моряков, с его двусмысленными залихватскими шутками и умением пить не пьянея, он блестяще танцевал менуэт и, вернувшись на палубу, отплясывал "Чайку" так, что — вот клянусь вам! — ноги сами пытались пуститься в пляс, и, клянусь, виной тому было не вино. Он равно мог петь в хоре и драл глотку, распевая рыбацкие песни, равно мог заковыристо отправить ко всем возможным дьяволам и сделать изящнейший комплимент, так что нашего рода ребята понять-то не могли, о чем там речь, да...

Стоит ли говорить, что желающих плыть к горизонту было несметное количество?

Поначалу предполагалось, что корабль будет один, для этого выбрали отличную посудину: фрегат "Эльвира", видели бы вы, какая красавица! Но, разумеется, стоило только прикинуть количество желающих на борт и количество желаемых на борту, как Генри Безглазый схватился за голову и унесся уточнять новый план экспедиции, выбивать на нее деньги и все тому подобное. Мне повезло попасть в самые первые ряды желающих и проходящих, мальчиком я был талантливым, да еще к тому же водил близкую дружбу с мальчиком-прислугой, работавшим у Генри Слепого в доме.

Не знаю, стоит ли мне благодарить провидение за пережитое мной. Вернувшись из того плавания, я никогда больше не уходил дальше изведанных земель — благо, и того потом хватало на жизнь, а заработанное на "Эльвире" позволило даже отложить кое-какие деньги. Однако щенячий восторг и священное преклонение, которое я испытывал к Генри, далеко не в одиночку, надо сказать, испытывал, сменились совсем другими чувствами.

Случилось так, что в ту ночь, когда мы прибыли, было именно мое дежурство. Я коротал время за фантазиями да попытками вспомнить знакомые звезды, и — то ли поздно, то ли, вернее сказать, рано на палубу вышел капитан. Он как-то слишком уверенно прошел ко мне, окинул меня насмешливым взглядом.

— Стоишь?

— Стою.

Он даже не поправил меня, хотя я и забылся, пропустив уставное обращение. Облокотился о резной борт, обернулся назад, на идущие позади птичьей стаей корабли, прищурился вперед — туда, где занималась зарница. Меня удивляла такая перемена его поведения, и я с тайным жутковатым холодком в животе смотрел на того, кто не должен был бы видеть, а вел себя, как зрячий.

— Утром скажешь, что можно разворачивать, — неожиданно сказал Генри-Страшилище, и я не сразу понял, что обращаются ко мне. Повернуться-то капитан не повернулся, а имя мое он вообще вряд ли в голове держал, ни к чему ему оно...

— Разворачивать?.. Но почему, припасов еще много, команда не вымоталась, потерь нет...

— Так приплыли же.

— Приплыли?!

Вместо ответа Генри Безглазый кивнул за борт. Я нерешительно пододвинулся и осторожно глянул вперед. И клянусь чем угодно, за всю свою буйную жизнь я не видел такого, чтобы вода в каком-то месте стояла, как в стеклянной бадье, а стекла и не было вовсе. Уровень воды различался, и на месте перепада волны разбивались о невидимую преграду. Вода по ту сторону темно мерцала, плескала и вела себя, если так подумать, как обычная вода, да только что там такое могло быть — и думать не хочу.

— Смотри, смотри, завтра не увидишь уже такого.

— Но капитан, вы...

Он отмахнулся, как от назойливой мухи.

— Да зрячий я, зрячий, балда.

— Но зрачки...

Он наконец обернулся и широко ухмыльнулся.

— А мне... — говорит. — А мне и не положено.

Что дальше случилось, вы мне и вовсе не поверите. А только кого угодно спросите, пьяным я чепуху городить не начинаю, и миражей тоже не ловлю.

А только капитан Генри Слепой, оказавшийся никаким вовсе и не слепым, разбился о надраенные доски палубы. Разбился, как бьется уроненная стеклянная безделушка, рассыпался и, подхваченные ветром, собрался уже по ту сторону борта. Я смотрел ошалевшими глазами на иссиня-черного исполинского коня, обросшего местами чешуей да плавниками, и на мягких лошадиных губах мне почудилась знакомая азартная ухмылка, в самый последний момент перед тем, как он исчез за горизонтом.

Наутро капитана, конечно же, в его каюте не нашли. С водой ничего странного не происходило, все было, как положено, и свалили все на то, что капитан сам, головой помутившись, бросился в воду — тем более что сам оставил распоряжения на своем письменном столе. Мне, разумеется, никто не поверил.

Но с тех пор я так и решил для себя, что черти куда плавать — это не для меня.

Незнакомство

По асфальту мело снежной крошкой, колючей, мелкой, больше похожей на крупу, нежели на снег. Лера устаканила чемодан в более или менее устойчивое положение, присела сверху, поправила выбившуюся из-под шапки и уже оледеневшую прядь волос. Наконец-то выдохнула теплое облако на пальцы: руки к тому моменту, хоть и прикрытые наполовину длинными рукавами свитера, окоченели окончательно. Бывает такое противное замерзание — когда каждое лишнее движение, каждая сорвавшаяся попытка расстегнуть или застегнуть молнию отзывается в беспомощных конечностях пронзительной болью.

Лерка не любила такую зиму. Лерка вообще зиму не любила, но такую — особо: бесснежную, серую, сухую, и притом холодную до болезненности. Лерка, признаться, и зимние каникулы тоже не любила. Летом — озеро, летом поздние рыжие закаты, музыка в открытое окно, ночные парки. А зимой... так, издевательство одно.

Домой не хотелось. И дело не в страстной любви к университету, хотя Лерку и можно было бы назвать фанатом своего дела, просто не хотелось из знакомого — в знакомое. Как по конвейеру, туда и обратно. А потому в этот год Лерка позвонила маме ("Просто тут... Ну, у Тани Коленцовой день рождения, и вообще... ничего? Я потом, весной приеду, честно-честно!") и через полчаса попрощалась с однокурсниками. А билет взяла на вокзале, доживающем последние годы. Неперспективное направление, мелкие города, две кассы, две пустых платформы, пара выключенных фонарей и поземка на асфальте с разметкой. Через десять минут посадка на поезд в город, о котором не знала ничего, кроме названия да, пожалуй, того, что там на гербе вроде бы медведь. Мало ли их, с медведями... Багаж все равно вышел солидным, с книгами и запасной обувью. Лерка все ногти обломала, пока возилась с ним на злостных ступеньках — у выхода из общежития, потом в метро и еще на вокзале. Желающих помогать не нашлось, да не очень-то и ожидалось, а потом все сама и сама.

На платформе было почти безлюдно: сама Лерка, присевшая на покачивающийся чемодан, где-то с краю две смутные фигуры, искаженные плотной зимней одеждой, молчаливая бабка с клетчатой сумкой на колесах и лохматым пуховым платком непотребного цвета, да мужчина, выступивший откуда-то сзади. Он торопливо шарил по карманам, а скучающая Лерка пыталась придумать, куда на этом направлении мог бы ехать такой человек. Человек с лицом слегка безумного художника явно не мог собираться в деревню доить коров. Разве что родственники у него в том же городишке, куда собралась Лерка... Про родственников она решила не думать. Слегка безумным художникам в ее системе мироздания не полагалось ездить на каникулы к бабушке.

А совсем если откровенно — у него не только лицо было такое. Он весь был слегка расхристанный, как человек, которому некогда думать о внешнем виде, и который выглядит только... гмм, порывистей от такого. У него на щеках была легкая щетина — если бы не темная масть, не заметить и вовсе. У него волосы были обросшие и встрепанные, ветер ладонью прошелся, запорошенные сухим снегом. Шарф почти не закрывает шеи с хрупким кадыком, и на шее чуть-чуть видна иногда серебряная цепочка. Лерка сразу как-то решила, что это не от крестика. Не положено таким людям носить крестик.

— Ты куришь?

Она вздрогнула от неожиданного обращения.

— Простите?

— Зажигалки не найдется?

— А, да, конечно...

Сашка суетливо обломала ноготь о замочек молнии, докопалась до зажигалки и передала.

— Значит, куришь все-таки... зря. Тебе не идет.

— Да нет, что вы, это так, для благовоний, я палочки жгу, что вы...

Он прикурил и глубоко затянулся прогорклым дымом. Запах, надо думать, стоял бы омерзительный — однако и у холода есть свои плюсы, и все возможные запахи напрочь отбиты были солоноватым водянистым запахом зимы. А когда человек с лицом слегка безумного художника возвращал ей зажигалку, Лерка столкнулась с ним взглядом, как-то примерно так, как на велосипедах сталкиваются, с недоумением и вжатой в плечи головой.

— А, ты про глаза? Это не болезнь, нормально все, — он опять затянулся, прищурился куда-то вверх, и Лерка вдруг поверила, что серо-зеленые, почти однотонные глаза безо всяких лишних вкраплений вроде зрачков — это и вправду не болезнь и все нормально. — Ты к родителям, что ли?

Она помотала головой.

— К парню?

— Да нет у меня парня...

— А у меня была. Девушка, то есть, — внезапно и как-то совсем неуместно сказал он. Лерка ответила со скучающей вежливостью, стирая носок сапога о платформу, хотя и была откровенно заинтересована:

— Бросила, что ли?

— Практически. Я, видишь ли, ей мог луну с неба достать. И еще лунный луч в заколку свернуть. Я вообще много чего могу. Ну чего ты хохочешь? Я же серьезно, правда...

— А еще что можете?

— Могу бабочек связать в бант, очень здорово на закате смотрится, кстати... там один силуэт, если всматриваться — бабочки, а общим взглядом — лента в узле. Могу заставить колокольчики в лесу светиться. А зимой светлячков могу выманить.

— Что ж она вас тогда бросила, раз вы такой с лучом и луной?

— Да не нужно ей все это оказалось. Застал, представляешь, в постели с каким-то вообще незнакомым подонком, хоть бы совесть поимела... А так — "Милый, ты знаешь, я пришла к выводу, что мы слишком разные, чтобы быть вместе, а потому нам стоит расстаться, чтобы не тащить на себе груз бесперспективных отношений", до сих пор как вспомню, гадливо становится.

Лерка захихикала в рукава — передразнил незнакомец так, что пассия его показалась как минимум круглой дурой, но очень убедительно.

— И что вы, бросили ее? Теперь уезжаете?

— Убил я ее, ее и ее выхухоля, — беспечно отозвался незнакомец, с сожалением глядя на догорающую сигарету. — И теперь уезжаю.

Привокзальные деревца обступили на минуту платформу темным лесом со снежной проседью, обступили — и отступили, с оттягом, со шлейфом, с призраком чащи в глазах. Странный человек-нечеловек стоял, раздумывая, попросить снова зажигалку или не стоит. На ресницах, над серо-зелеными омутами, осел нетающий колючий снег, и Лерка подумала, что все-таки в эту зиму его делали из муки. Спросила так же беспечно:

— А как убили?

— Как-как... бабочками. Лентой. Вокруг горла раз — и все... — засмеялся, увидев недоверчивое лицо. — Да шучу я, какие бабочки. Я как услышал это ее заявление, и мужик ее рядом стоит в одной простыне, хоть бы оделся, так у меня аж красные пятна в глазах пошли. Я даже о том не подумал, что руками бы надо или острым чем, сердце остановил и все, что ей, что ему.

— А уезжать-то зачем?

— Не знаю. Мне теперь здесь гноем воздух отдает, вот, думаю, может, хоть проветрюсь немного.

Деревца все еще стояли под призраком чащи, как девочка, не решающаяся снять мамины туфли. Лера ковыряла асфальт исцарапанным сапогом, рассматривала обломанные ногти — когда учеба, о таком не вспоминаешь. Потихоньку подходил поезд, вызывающе обычный, вызывающе шумный.

— А меня тоже убьете?

— Тебя-то зачем? Ты же меня не предавала.

— Ну, мало ли, расскажу кому-нибудь.

— Если расскажешь — убью, что поделать.

— А когда убивать будете, придете?

Он с удивлением покосился на Лерку, сунул наконец затушенный окурок в карман и усмехнулся:

— Не приду. А вот если не расскажешь — может, приду еще когда... Ну, бывай, студентка!

Лерка кивнула на прощание, завозилась с грузным чемоданом. А когда затащила его на ступеньки вагона, человека с лицом слегка безумного художника на платформе уже не было. И Лерка почему-то вовсе этому не была удивлена.

Болезнь

Мой муж был гением. Он был волшебником слова, сказочником, он был демиургом тысяч отпечатанных и укрытых в плотную глянцевую обложку миров. Поэтому сначала произошедшее казалось мне средоточием несправедливости мира. Потом, когда я действительно поняла, что собственно произошло, я смогла понять своеобразную иронию ситуации. Нечеловеческую, если быть откровенным, иронию; иронию, которая скорее могла бы быть к лицу античным божествам.

Он, сколько я его помню, никогда не отличался красотой. В нем не чувствовалось того мужского магнетизма, который присущ умеющим себя подать мужчинам, он не блистал знаниями в университете. Девушки не вились стаями, мечтая о его носе картошкой и блеклых ресницах. Он шутил не вовремя, говорил невпопад, был как-то ни к чему и не за чем — а потому его на курсе не то чтобы не любили — скорее, старались вежливо избегать.

Честно говоря, я была того же сорта. Я была тихой зашуганной девочкой, боялась привлечь слишком много внимания. В школе я такой не была — в школе я была впереди планеты всей, и оттого мне так там доставалось. В университете я решила, что с этим надо что-то делать. И в итоге мы — я и тогда еще не мой муж — остались за бортом общей шумной, изобретательной на досуг студенческой компании. А раз так — никто не удивился, когда в конце четвертого курса мы поженились.

Тогда он еще не писал. Он начал творить позже, когда я забеременела и родила мертвого. К тому моменту мы были уже умопомрачительно влюблены друг в друга, и смерть так и не появившегося на свет третьего компонента счастливой семьи больно ударила как по мне, так и по нему. Мы даже не заговаривали больше о беременности, было слишком страшно — а вдруг снова так же?

И вот тогда у нас появилась маленькая семейная игра. Мы сидели вечерами на нашей маленькой, уже обтрепанной после ремонта кухне, и он рассказывал нам сказки — мне и нашему сыну. И мы оба внимательно слушали.

Но тогда он еще не писал. Он начал писать позже, когда наш сын подрос, и мой муж заявил, что не может дать ему читать то, что видит в книжных магазинах. Ну, кроме ряда исключений, но все равно — надо больше. И тогда он начал издаваться.

Мой муж за свою жизнь написал восемнадцать изданных книг и рассказал бесконечность сказок. Боль от потери сына улеглась через годы, хотя детей мы так и не завели больше, но призрак нашего сына был с нами всегда, неотступно, взрослея с книгами своего отца. Призрака уже больше не было в разговорах, мы не вспоминали о нем — и все же часть его растворилась в словах.

Наверное, именно поэтому, из-за той давней травмы я позволила себе в какой-то момент подумать, что он сошел с ума.

Все началось обыденно-неприятно: он заболел. Он много кашлял, мы думали, что простыл — и решали вместе, что из лекарств купить, чем полоскать. Потом он начал кашлять болезненно. А после — кашлять кровью.

В ответ на мои обеспокоенные реплики он смеялся и говорил, что у него полные легкие фей. Пару раз я смолчала, приняв его отговорку, позже обеспокоенно переспрашивала — он молчал и как-то жалко, бессильно улыбался, а после начала сердиться. Я видела в этом всего лишь попытку остроумно избежать забот, связанных с лечением. Я забеспокоилась о его психическом здоровье, когда он в какой-то момент показал мне в выкашлянной крови пластинки летучих семян, доказывая, что это — обломки фейских крыльев. Я смотрела на него, бессознательно прижав руки к груди вместе с полотенцем, которым до этого вытирала чашки. И, ошарашенная страшной догадкой, медленно кивнула. Он снова жалко улыбнулся, понял, что я не поверила — но сделать ничего не мог.