Сказания земли Ингесольской

— Я живое... живая, — возразила Ирена громче. — Меня нельзя есть. Варака можно только через семь лет есть, я знаю!

— Глупосссти, — хихикнул шепоток. — Семь, шесть, через весну, сегодня... Какая разница, я лет не считаю. А есть хочется.

Ирена потянулась рукой за пазуху, мысленно проклиная крючки на оннегирском полушубке. Рука двигалась медленно-медленно, тяжелая, как не своя.

— Смотри, еще и вертится, — шепоток сунулся ближе. — Что оно там ищет?

— Принюхайся, глупая башка, — презрительно сказал низкий. — Оно пахнет Чигирским Волком. А ты — съесть, съесть... Хлопот не оберешься.

— Зачем же вслух? — упрекнул шепоток. — Услышит, явится, и уже не съедим...

Ирена наконец добралась до кожаного шнурка и вытянула амулет. Стиснула в кулаке. Круглая деревяшка, казалось, пульсировала в руке, ощутимо нагреваясь. Потом неясное движение воздуха коснулось лица, качнуло еловую лапу у головы, и рядом возникло большое и теплое. Зажглись желтые глаза.

— Ну вот, — разочарованно шепнула темнота. — Явился.

Ирена уперлась ладонями в сухую жесткую землю, села. Шевелиться, оказывается, стало куда легче. И ногу не дергало, хотя в щиколотке противно ныло.

Луна явственно моргнула и засветила ярче. Блеснула шерсть на загривке здоровенного зверя, он повернул остроухую башку, внимательно посмотрел на Ирену, придвинулся ближе, ткнулся носом в плечо. Слева что-то зашуршало, отдаляясь. Волчара оглянулся в ту сторону и демонстративно зевнул во всю пасть.

— Ну и ешь сам, — прошелестел издали, затихая, шепоток.

— Прости ему дурость, Чигирский Волк, — осторожно сказал низкий голос. — Он раскаивается.

Луна медленно моргнула снова, опустилось и поднялось выпуклое фиолетово-дымчатое веко, и теперь стал виден узкий вертикальный зрачок. По вершинам елей рванул ветер.

— Много себе позволяешь, Волк, — свистнул ветер. — Не забывай — по моим лесам ходишь.

Издалека плеснула волна, зазвенел, трескаясь, лед, полетели белые снежные птицы, рассыпаясь хлопьями.

— Леса твои, вода моя, — хлестнул снег. — Поговорим, брат?

Закружил белый вихрь, заскрипели, раскачиваясь, вековые стволы, буран хлестнул по лунному оку, раздалось злобное шипение и в ответ — торжествующий вой. Ирена зажмурилась от ужаса и вслепую вцепилась в густую шкуру зверя, обхватила его за шею, сказала: "мама..." — рот залепило снегом. Волк оттолкнулся от земли и прыгнул. В ушах засвистело, ледяная крупа ударила в лицо, зарокотал далекий барабан, громче, громче, снизу, слева, справа, заполнил собой весь мир, кажется, земля и небо закувыркались, меняясь местами, но смотреть было слишком страшно, и Ирена жмурилась и крепче стискивала пальцы.

Потом стало тихо, и сквозь тишину проступили шорох волны и шелест ветвей, и под руками была не жесткая волчья шкура, а тонкий свитер. Ирена вздрогнула и открыла глаза. Вокруг была летняя ночь, на нижней ветке огромной ели висела, покачиваясь на проводе, голая электрическая лампочка, и за пределами золотистого шара, очерченного ее светом, угадывался прошедший июль — или будущий, кто знает.

— Я схожу с ума, шаман? — прошептала Ирена, не разжимая объятий, не поднимая головы с его плеча..

Смешок.

— Нет, глупая. Ты спишь.

Мир качнулся снова, лампа погасла, июль всплеснул волной и растаял. Кош мазнул по щеке хвостом, щелкнул и рассыпался в печи прогоревший уголек. Села на постели, моргая. За окном валил снег, на полу у печки были сложены аккуратно напиленные сухие сучья. Ныла, отзываясь на каждое движение, распухшая растянутая щиколотка.

Встала, дошла, прихрамывая, до стола, глотнула воды из чайника. Вернулась под одеяло. Закрыла глаза.

Уж если ты решил мне сниться, валяй...

— —

"Здравствуй, мама!

Я живу хорошо. Люди тут интересные, работа тоже. С хозяйством справляюсь, не волнуйся. Научилась доить козу. Своей у меня нет, но, может, к лету заведу, еще не решила.

Теперь у меня есть кот! Такой умница, такой красавец, и мышелов отменный, и все понимает. Я ему сказала, что пишу письмо маме, — замурчал. По-моему, он передает тебе привет.

У нас уже вовсю зима, снегу по пояс, и озеро замерзло. Но печка греет замечательно, не беспокойся.

Сейчас весь поселок готовится к Долгой ночи — это один из самых больших праздников в году. Я пока не поняла, насколько тут распространена традиция дарить друг другу подарки, как у нас на Рождество, но решила, что свой подарок подарю обязательно. Завтра отправляюсь в Нижнесольск, заодно и это письмо в ящик опущу, быстрее до тебя дойдет. Полечу вертолетом. Ни разу еще не летала, побаиваюсь, но это совсем не опасно, честное слово, тут на вертолете летают, как на грузовике ездят. Погода ясная, ветра нет. Вот будет интересно поглядеть на Тауркан с высоты!

Знаешь, какой я задумала подарок? Это будет для всего поселка. Пойду в отдел культуры, постучу, если понадобится, кулаком по столу. Я хочу привезти в библиотеку видеоплеер и фильмы — лучше всего про дальние страны, помнишь, есть такая научно-популярная серия: "Этот огромный мир"? Телевидения тут нет, Михаэль пытался наладить для школы, но антенна не тянет, сигнал слишком слабый. Будет зато маленький видеоклуб.

Если мне не пойдет навстречу мое начальство, куплю, в конце концов, на свои деньги. В Тауркане их почти негде тратить, я за четыре месяца с хвостиком едва спустила то, что мне вернули за проезд сюда. Как раз с завтрашним вертолетом должны привезти и мою зарплату за осень. Разбогатею.

Еще я учусь печь пироги, пока пробовала — с ягодами и с рыбой. С рыбой хорошо получился, Хелена, которая мной руководила, похвалила. А из ягодного начинка с одной стороны вытекла, пришлось потом долго драить сковороду, но он все равно был вкусный.

Так что все отлично!

Если папа будет интересоваться, передай, что я пока удирать отсюда не собираюсь.

До свидания!

Ирена"

— —

Приколола на дверь библиотеки объявление: "Улетела в Нижнесольск, вернусь послезавтра", забежала к Велке, попросила зайти пару раз — проведать кота.

Вертолет взмыл с берега, подняв винтом снежный вихрь, поначалу сквозь белую муть не было видно ничегошеньки. Потом поднялись выше, машина накренилась, поворачивая, и внизу повернулся засыпанный по окна снегом поселок. Над трубами висели бледные струйки дыма. Лес, казавшийся почти черным, качнулся и отодвинулся, исчезли сугробы крыш в деревянных рамочках заборов, проплыла внизу заросшая елями кочка — Чигир, тень вертолета заскользила по сверкающей глади замерзшего озера. Потом вновь приблизился лес — у юго-западного берега Ингелиме, — замелькали, сливаясь в колючий ковер, темно-зеленые с проседью хвойные кроны, сверху казалось — совершенно одинаковые. Где-то слева, должно быть, видно было Ингеролу, но Ирена смотрела в правое окно.

Затем мелькнула широкая белая лента — Сола, — и показался город.

Как быстро. Можно сказать, только поднялись в небо — и уже добрались до места. А кажется — Тауркан в несусветной дали. И не в километрах дело, хотя их не меньше семидесяти, наверное, а во времени. Тут, в городе, оно другое. Быстрое, цепкое...

Да, одичала я за четыре-то месяца в глуши. Мне уже сонный провинциальный Нижнесольск кажется стремительным, не отстать бы...

Время было — два часа. Она еще помнила, что "заведующий район" работает до пяти, и отправилась к мэрии пешком — торопиться некуда. Под ногами скрипел утоптанный, рыжеватый от дворницкого песка городской снег.

...Проблема видеоплеера оказалась куда проще, чем виделось из оннегирских лесов. Чиновник, услышав ее просьбу, снял телефонную трубку и сказал в нее:

— Коренца мне. Здравствуй. У меня тут сельская библиотекарша спрашивает насчет видеоплеера, у тебя не завалялось лишнего? Сильно навороченного ей не нужно, сам понимаешь, но только не рухлядь, чтобы работало. У них там чинить некому. Да... да... Хорошо, пришлю. Привет там твоей Марийке. Пока.

Нажал кнопку на телефоне.

— Завтра зайдешь в учколлектор к Коренцу, он тебе подберет подходящую технику. Подойдешь с его чеком в бухгалтерию, дальше не твоя забота. Фильмы сама ищи, но спроси Коренца, может, у него и диски есть. Тогда на них тоже чек и в бухгалтерию. Поняла?

Ирена поблагодарила, ошарашенная такой оперативностью, и вышла, забыв уточнить, где находится этот самый учколлектор. Ничего, завтра найду. У меня будет целый день.

И сейчас — целый вечер.

Попробую-ка я навестить Ерку Теверена в интернате.

— —

Во дворе Нижнесольской школы-интерната была залита длинная и крутая горка — от забора к спортзалу, — и, похоже, все ученики были там. Ирена двинулась на радостные вопли. Минут десять никто не обращал на нее внимания, а она тщетно пыталась высмотреть в мельтешащей толпе знакомые лица. Потом откуда-то сбоку налетел щекастый Килу, старший сын Саукана, крича: "Ирена! Орей!" Тут же нашлись еще семь или восемь юных оннегиров, и Ерка прибежал. Некоторое время все подскакивали, галдели и одновременно задавали десять разных вопросов, не слушая ответов. Потом же как-то само собой оказалось, что Ирена тоже катится с горки вместе со всей прочей школьной братией, смеется и вопит.

Смеркалось, потом стемнело. Зажглись фонари. К горке подошел сурового вида дядька и напомнил, что кое-кому пора бы делать уроки. Говорил он, не повышая голоса, но явно пользовался авторитетом. Школьники среагировали ровно с таким запозданием, чтобы и послушаться, и проявить независимость — минуты через три.

— Ладно, пока, — сказал Ерка, пытаясь отряхнуть облепленные снегом штаны, — ты же к Аглае ночевать пойдешь? Передай привет и скажи, я в выходные обязательно забегу.

— Ага, — ответила Ирена. — Передам, конечно. — И посмотрела на свои собственные рейтузы. Ойя, ледяная корка толщиной в полпальца...

— А ты из какого класса? — спросил дядька, нахмурив брови, явно пытаясь вспомнить Иренкину физиономию. Недоволен, что никак не вспоминается.

— А я не из класса, — фыркнула девушка. — Я из Тауркана приехала, вот в гости зашла. До свидания.

Да, ты сегодня образец взрослости, библиотекарь Звалич...

— —

Аглая при виде ходячего снеговика прыснула в кулак. Что ты такое делала? А, каталась с горки... все с тобой ясно, дитятко. Рейтузы и носки — на батарею, унты набить газетой, а сама — марш в ванную, и вот, держи старые лыжные штаны с начесом, а поверх майки наденешь вот эту фуфайку.

После горячей воды из кастрюли, после ковшика и корыта понимаешь, какое все-таки благо — настоящий душ. Подставляя тугим струям то одно плечо, то другое, то спину, то грудь, Ирена поймала себя на мысли: вот было бы здорово устроить душ дома, в Тауркане! Занятно — я хочу современного комфорта в варианте "завести его в нашей деревне", а не рвусь к маме, в большой город, где все это есть, и казалось бы, привыкла ведь с детства... Пожалуй, я охотно навестила бы маму, но ни в коем случае не хотела бы вернуться к ней насовсем. Почуяла вкус самостоятельности, что ли?

Или это Эноу-хаари переплавляет меня из варака в полноценного оннегира? Может, я и рыбий хвост найду, если поднатужусь?

Или это человек под елью наигрывает на дудке... Июль пахнет хвоей и багульником, голова кругом, теплое плечо под щекой, дыхание на волосах — "ты спишь, глупая"... Тьфу! Я не буду о тебе думать! Я о тебе целый день не вспоминала, и замечательно, кто тебя просил!.. Потрясла головой, прогоняя слишком яркую картину, нырнула в фуфайку, постояла немного, пытаясь выровнять дыхание. Я — о тебе — не буду — думать! Стиснула зубы и толкнула дверь ванной.

На столе уже ждал ужин.

— —

...Но вышло так, что весь вечер именно о нем и говорили. Начали с ледяной горки, продолжили о школе, Аглая достала из шкафа альбом с фотографиями своих учеников — и он там был. Высокий хмурый подросток в мешковатом свитере.

— А это кто? — спросила Ирена. — Он мне кого-то напоминает.

— Так это автор твоей любимой книжки, — ответила Аглая. — Ты знаешь его в лицо?

— Да, два раза видела без маски, — кивнула Ирена. — Точно, он. Какой был... угрюмый мальчик.

— О, так ты даже в курсе, кто он такой. Надо же. Он, насколько я знаю, старается не появляться в поселке без настоятельного дела, а по делу полагается и маска...

— Он приходил ко мне в библиотеку, взял "Античную живопись". А почему — старается не появляться?

— Нельзя. Опасно. Вокруг него же духи вьются стаями. Люди боятся.

Так я была "настоятельным делом". А сказал — за книгой...

— Он учился у тебя в Тауркане, охо-диме?

— Нет, здесь. Когда я уже вернулась в город.

...Аглая работала в Таурканской школе двадцать лет, пока не заболела мать. Тогда она перевелась в одну из нижнесольских школ, а позже устроилась воспитателем в интернат. Занималась бытом, помогала воспитанникам с уроками, заменяла при необходимости других педагогов да вела краеведческий кружок. Оннегиры очень были этим довольны — им нравилось, что при их детях в чуждом городе есть свой человек.

Каждый год в интернате появлялось двое-трое новых оннегиров, раз даже сразу пятеро. А Петер в своем классе был один. Шестой класс вообще в тот год набрали небольшой — пятнадцать человек. Только из Камней было четверо ребят, да из Лыгани трое, из других сел по одному. Каменские сразу попытались верховодить, лыганские уперлись, каждая команда вербовала союзников, выясняли, кто круче, соотношение сил постоянно менялось, и, разумеется, были жертвы. То подбитый глаз, то распухший нос, то оборванные пуговицы... Аглая приложила немало усилий, чтобы установить в классе худой мир, который всяко лучше доброй ссоры, и к концу учебного года своего добилась. Так вот, Петер Алеенге ни разу не примкнул ни к одной из сторон, поэтому поначалу постоянно огребал от обеих. А потом вдруг оказалось, что его не трогают — боятся.

Он предсказывал им, что будет, и его пророчества сбывались. "Смотри, куда идешь, не расквась нос" — и вскоре пацан спотыкался на ровном месте и расшибал физиономию. "Собираетесь в кино? Зря. Сеанс отменят" — и действительно, в кинотеатре перегорела проводка. "Можешь не учить географию, все равно тебя сегодня заберут с урока" — точно, к тому тетка из деревни приехала. И кто его знает — почуял или накликал?.. Когда одноклассники это поняли, ни один больше не смел его пальцем тронуть. Но и дружить с ним боялись тоже. Впрочем, он и не искал дружбы. Был эдакой вещью в себе. И учился слишком легко. На уроках не слушал, все время что-то рисовал. Или книжку читал, развернув ее на коленях под партой. Задания почти не делал, но всегда знал ответ.

Тебе не понравился бы этот мальчик, Ирена.

...К чему это она? Разве я сказала, как мне нравится — мужчина? А, что тут говорить, глупая башка, у меня, наверно, на лице написано...

...Аглая надеялась, что он станет большим человеком. Когда он уехал учиться дальше, она думала — больше его не увижу, осядет в Академгородке или в столицу подастся. Наукой будет заниматься... На кого же он учился? Не помню, точные науки какие-то. На инженера, наверное. И он вернулся через три года совершенно больной. Заговаривался, слышал голоса, шарахался от людей... Он не рассказывал, но можно было догадаться, что пятый семестр в университете закончился для него психбольницей. Во всяком случае, он добрался до Нижнесольска в середине апреля, по Ингесолью гуляли страшенные бураны, парень рвался домой, в Тауркан, но дороги не было, и Аглая поселила его у себя. Он сперва порывался уйти, потом смирился и целыми днями сидел в темном углу — вон там, курил как паровоз, смотрел прямо перед собой и разговаривал с кем-то, кого видел он один. Не вспоминал о еде, приходилось впихивать в руки миску и ложку. Честно говоря, было жутко, Аглая не знала, что с ним таким делать. Потом ее осенило — она вспомнила, как школьником он все время рисовал, и сунула ему блокнот и карандаш.