Знал бы, во что это выльется, хрен бы стал провоцировать баронессу на такую разводку. Полночи, вместо того, чтобы наслаждаться друг другом в 'половых экспериментах', в последнюю как выяснилось дозволенную для них ночь, сидели за столом у керосиновой лампы два дурных полуночника в исподнем и торопливо в четыре руки листали Библию в поисках православной Камасутры.

В этом времени кроме нескольких продвинутых товарищей никто не знает, что идеология важнее всего. Во всем. Вот и тратил я время на идеологическую обработку женщины начала ХХ века, а то действительно заставит меня Наталия Васильевна трахатся миссионерским бутербродом. Силы воли ей не занимать при определенном идеологическом настрое.

Перекопали мы весь Новый Завет, включая Апостольские послания, и ничего кроме осуждения блуда не нашли. Никаких рекомендаций по позе, в которой Бог велел ''плодиться и размножаться''.

Из Ветхого Завета пришло на ум только осуждения Онана и гомосексуализма. Больше ничего в наших памятях не отложилось.

Припомнив судьбу Содома и Гоморры, я вдруг ясно осознал, что Господь Бог — гомофоб. Таким образом, вся толерастия двадцать первого века дана нам от Антихриста.

Общий консенсус был найден с третьими петухами. Завтра каяться будем только в блуде, в котором мы прожили последние дни. Без какой либо конкретизации. Нечего престарелому отцу Мельхиседеку устраивать эротическое радио в две программы.

Венчание в храме прошло, как предписано. Не длинно, не коротко, в самый раз. Отец Мельхиседек, как тонкий психолог, чувствовал настроение паствы очень хорошо. А паства уже активно чесала носы в предвкушении дармовой выпивки.

Да и на исповеди не стал он устраивать мне инквизиции, удовлетворившись лишь именным перечислением повседневных грехов, среди которых мы с баронессой запрятали слово ''блуд''. Отпустил нам грехи и велел идти и больше не грешить. Даже без епитимьи.

Между исповедью и венчанием мы свезли всё, что нам пригодиться в дороге на Тришкино подворье, где уже стояли наши лошади и плетёный тарантас.

По ходу пьесы уговорили Тришкину жену постелить нам на сеновале. Чтоб ночью не стеснять никого.

— Да не по-людски это как-то? — удивилась та. — В первую брачную ночь и на сеновале? Будто у вас дома нет.

На что ей было с апломбом заявлено, что дома у нас уже нет — её уже этот дом, а на сеновале нам нравиться.

Пожав покатыми плечами, крестьянка понесла в руках свой большой живот в избу — подавать нам обед.

Венчался я в парадном мундире полкового фельдшера с медалями и погонами кандидата на классный чин. Для селян и широкая сопля вдоль погона признак большого начальника. Отставных унтеров на всё село раз-два и обчёлся.

Наталия Васильевна стояла перед аналоем в скромном платье с белым передником и косынке сестры милосердия. В том наряде, в котором я её встретил здесь.

Шафером с моей стороны выступал Трифон. Над баронессой в мреянии ладана венец держала попадья.

Не поскупились односельчане и на зерно, которым нас обсыпали при выходе на паперть — для лучшего плодородия чрева женщины, которая несколько минут назад перестала быть баронессой.

А звонарь даже в колокола ударил по такому случаю. В надежде на лишнюю чарку.

За столом праздничным мы чинно просидели до тех пор, пока гости не стали упиваться. Всё же два с половиной ведра## водки для редко пьющих сельских тружеников это очень много за один раз. Мужик русский вынужденный трезвенник — иначе с голоду помрёт. Пьет он на редких праздниках, да ещё когда на ярмарке расторгуется. Зато стразу в умат. В лохмуты. И для достижения такого состояния много на грудь принимать ему не требуется. Нет той привычки к спиртному, как, к примеру, у городских холодных сапожников или хохлов, привычных к шинку, которых в великорусских деревнях отродясь не было.

## Ведро, как русская мера объёма жидкости составляла около 12 литров.

Как только разговоры за столом потеряли четкость речи, так мы с женой и слиняли потихонечку на Тришкино подворье.

Золотых десяток в моём кармане осталась ровно восемь.

Ночь прошла уже не в таком безумном исступлении чувств, как раньше. Меньше тупой безудержной страсти, зато больше вкуса и познания оттенков любовной игры, в которой Наталия Васильевна стала обращаться ко мне не иначе, как ''муж мой''. Думаю, смаковалось ею больше слово ''мой'', нежели слово ''муж''.

Покинула Зубриловку счастливая пара молодоженов перед рассветом на третий день отпуска, чтобы иметь суточную фору от возможного преследования. Надеюсь, никто не видел, как мы покидали село. Вчера народу выборочно ''по секрету'' было объявлено, что собираемся мы в Нижний Новгород. На самом деле стремились мы на юг.

Заранее изготовил я командировочные предписания, согласно которым начальник пепепупо полка Волынский Г.Д. и сестра милосердия пепепупо полка Зайцева Н.В. командируются командованием в Нижегородскую, Саратовскую, Воронежскую, Харьковскую и Тамбовскую губернии для переговоров о снабжении госпиталя Запасной бригады, как и перевязочных пунктов входящих в неё полков, медицинским оборудованием, перевязочными материалами и медикаментами. Как раз, два украденных мною у писаря листа с оттисками полковой печати и хватило нам. А подделать почерк писаря мне, как выпускнику Художественного интерната при Третьяковской галерее не составило особого труда. Даже подпись Мехлиса невозможно отличить от той, что на моем мандате красовалась. Разве что чернила другие. Вместе с бумагами о мобилизации это было хорошее прикрытие от возможных поверяльщиков.

Перед поворотом на имение князей Голицыных-Прозоровских выехали на хорошую брусчатую дорогу, построенную покойным князем от усадьбы до железнодорожной станции Тамала. Чтоб значит не вязнуть в среднерусских направлениях, когда ему приспичит до столиц прокатиться. Наследники его продали имение в казну сразу после первой русской революции. После чего оно только хирело.

Проехали мы мимо княжеского имения и не знали, что в тот же день там высадился голодный десант рабочих Путиловского завода, чтобы основать в нем Третью Петроградскую коммуну рабочих.

До станции Тамала, хоть и по прекрасной дороге, добираться не стали, свернули на брод через Хопер. А там, на юг проселками.

Путешествие наше шло ни шатко, ни валко. И больше всего походило на свадебное. Наверное, романтикой костров, красотой зрелой осени и восхитительным звёздным небом. Не подумаешь, что и убегаем от кого.

Пару раз какие-то конные красноармейские разъезды проверяли у нас документы. Но моя липа прошла без сучка, без задоринки.

Тришкина жена на радостях, что возможная разлучница уматывает ко всем чертям из села, усовестившись, подарила Наталии бараний кожушок-безрукавку. Из-под него в глаза торчала кобура австрийского револьвера, которым я вооружил жену. И мой ''манлихер'' вывешенный на виду впечатлял прохожих размерами своей кобуры. А карабин ждал своего часа под сидением. С полным десяти зарядным магазином.

На второй день вояжа въехали мы в Воронежскую губернию в районе Борисоглебска. Цель моя была — река Дон ниже города Воронежа, где можно было бы выгодно для крестьянина сменять пролётку с лошадьми на лодку и спокойно сплавиться до Новочеркасска, а лучше совсем до Таганрога. А там нанять какого-либо контрабандиста на перегон в Болгарию. На оплату этого вояжа оставались у меня кое-какие цацки от родителей. Среди братушек, в Болгарии ли, в Сербии или Македонии лекарь не пропадёт. Потом и в Аргентину можно подаваться, или Уругвай.

Не видел я себя на этой братоубийственной войне. Ни белые, ни красные не были мне близки настолько, чтобы я рисковал за них жизнью своей жены.

В общем — прощай оружие!

Нас догнали на третий день дороги, ранним утром, практически при подъезде к Борисоглебску. На пустынном просёлке. В очень неудобном месте. Когда сзади показались преследователи на двух фаэтонах запряженных тройками, до ближайшего леса, в котором мы могли бы от них укрыться, было больше версты через поле и ручей.

Догоняли нас странные на вид люди, одетые в гражданскую одежду, а не в военную форму. Как оказалось, это и были те самые питерские коммунары, занявшие усадьбу Прозоровских в день нашего отъезда из Зубриловки.

Передал вожжи бывшей баронессе, надел ей на спину ранец с хирургическими инструментами — всё же какая ни какая, а защита от пули, и сказал.

— Приготовься, милая, к гонке. Со стрельбой.

Поцеловал жену, после чего вынул из-под сидения тарантаса английский карабин и смачно щелкнул затвором.

— Ты так спокойно об этом говоришь? — удивилась Наталия свет Васильевна.

— А чего трястись? От судьбы не уйдешь. Будет наша судьба, милая, будем живы, не помрём. Но как в русском народе говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Вот и я плошать не буду.

И через паузу признался. На всякий случай. Чтоб она это знала.

— Я люблю тебя.

— А я тебя обожаю, — ответила мне жена, сияя синью глаз.

Преследователи, заметив нас, и особенно наше неторопливое передвижение, стали понукать коней, чтобы быстрее сократить разрыв между нами. И это хорошо. Потому как стрелять в невиновных людей мне бы не хотелось.

Коренным в первой тройке преследователей шел, высоко вскидывая передние ноги, красавец орловский рысак. Его было жальче, чем людей, но уж такова ему выпала планида. Кони на войне самые невинные её жертвы.

Прицелился и выстрелил я метров за четыреста.

Английский карабин лягнул прикладом в плечо как испуганный мерин копытом.

Однако и результат стал сразу виден. Коренник упал. Пристяжные, запутавшись в сбруе, попадали след за ним. Фаэтон, ломая оглобли, встал, задрав зад перпендикулярно дороге, ссыпая с себя седоков в пыль. Винтовки полетели на землю отдельно от преследователей.

Вторая тройка сбросила скорость, объезжая неудачников по обочине.

Тут я выстрелил второй раз. Коренной второго фаэтона — рослый караковый жеребец неизвестной мне породы, повалился на левую пристяжную. Однако катастрофы, как с первой пролёткой не случилось. Вторая тройка просто встала. И с неё по нам стали тут же стрелять из винтовок.

— Гони, милая, — крикнул я, передёргивая затвор.

Легкая плетёная пролетка быстро стала набирать скорость, влекомая двумя резвыми лошадьми, которых Наташа нахлёстывала не жалея вожжей.

Удалось ещё пару раз выстрелить, пока преследователей наших не скрыл лесной поворот.

Вынул из винтовки магазин. Добил его количеством расстрелянных патронов. Пусть будет в нём положенный десяток. Под огнём перезаряжаться мне как-то не климатит. Жаль магазин всего один. Трифон, Триша... Мать твою через коромысло. Думал он, что тут как в трехлинейке, где магазин со стволом составляет единое целое, вот и не озаботился запасными, когда воровал этот карабин у себя в дивизионе. Лучше бы он пулемёт 'Льюис' там украл. Тогда бы нам сам чёрт был бы не брат. Тачанку-то ещё Нестор Иванович##1 не выдумал. Вот и была бы у нас тогда вудервафля##2. Но, за неимением бумаги гербовой придется писать на пипифаксе##3.

##1 Нестор Иванович Махно, руководитель анархисткой партизанской армией (1918-1920 гг.) в Малороссии с центром в селе Гуляй-поле. Считается изобретателем пулемётной тачанки.

##2 Вудервафля. Сленг. От нем. 'вундерваффе' — чудо-оружие.

##3 Пипифакс — листовая туалетная бумага.

Гнали долго, обходя Борисоглебск на восток по дуге, пока кони не покрылись мылом, которое стало хлопьями слетать с их боков.

Наконец, убедившись, что оторвались от погони, стали в лесочке на днёвку у небольшого ручья, дать лошадкам роздых. Хотя бы на время.

Обтереть соломой.

Напоить, когда остынут от скачки.

Конь не человек, устаёт быстро.

Да и самим поесть не помешает.

— Милый, я с тобой до самой смерти, — вдруг сказала жена. — В богатстве и бедности, болезни и здравии. Куда скажешь, туда и пойду. Ты только поведай мне: куда стопы направил? Не держи меня в неведении.

Вопрос в глазах жены был непраздным. Она хотела определенности. Хотя бы в направлении движения. Справедливое желание.

— В Америку, — ответил ей честно.

— В какую Америку?

Удивил, ничего не скажешь, удивил женщину. Америки она никак не ожидала.

— В Южную, дорогая. В Северной Америке скоро будет страшный кризис и голод. Умрут восемь миллионов человек только в САСШ. А в Мексике такая же кровавя революция, как и у нас.

— А чем тебя не устраивает Европа?

— Европа лет тридцать ещё будет воевать неизвестно за что. Друг с другом и сами с собой.

— А почему бы нам не остаться в России? — в её голосе читалась надежда.

— Потому, любимая, что не останется самой России. И это не наша война, в которой слепые поводыри слепых. Скоро тут все вокруг сойдут с ума. То, что мы видели в Лятошиновке, это даже не первый акт пьесы, а всего лишь увертюра. Скоро красный террор станет официальным. Кровь прольется рекой. Одних священников православных убьют четверть миллиона человек. А ещё голод, тиф, испанка.

— Откуда ты всё это знаешь? Ты пророк?

— Не спрашивай. Просто знаю. Просто поверь в то, во что верить человеческая душа отказывается.

— Значит, Вандея, — тихо произнесла Наталия.

— На Дону Вандея уже началась. И уральские казаки поднялись. В Прибалтике Юденич. На юге Корнилов собирает Добровольческую армию. Одно название пока армия — три тысячи человек. Меньше бригады.

— За них ты тоже не хочешь воевать?

— Нет. Они ведут к развалу России на благо союзников по Антанте. Никто из них не будет возвращать монархию. А народ пойдет только за царём. Ему и красные и белые чужды.

— Господи, какие ужасы ты вещаешь! — Наталия кинулась ко мне в объятия, желая защиты от такого будущего. — Не хочу такого!

— Вот поэтому мы и поедем в Америку, — сказал я, гладя её по голове.

Поели спокойно. Даже горячего. И чайком ароматным побаловались комиссарским. Всласть. С сахаром. И больше к мировым проблемам не обращались.

На полянке ощущалась безмятежность бытия наедине с природой. А всхрапывания лошадей только сгущали это чувство. Не хотелось думать ни о чём. Накатил откат после боя. Если можно боем назвать ту стычку на дороге.

Сидел, привалясь к молодому дубку, смотрел на хлопочущую у костра жену и умилялся своей любви к ней. При этом понимал, что главное сейчас это сохранить её, уберечь. А для этого надо её увезти далеко отсюда. Туда где нет войны, и долго не будет. Разве что такая, как была у Британии с Аргентиной за Фолкленды — Мальвины.

— Георгий, — окликнула меня Наташа.

— Что, милая?

— Я вот что подумала. Если нам придётся всё это бросить, — она обвела рукой коней и повозку. — Что мы должны взять с собой крайне необходимого.

— В первую очередь хирургический набор, — откликнулся я. Это то, что нас с тобой прокормит везде. И оружие. Затем только то, что будет посильно нести. Остальное — наживное. Остальное можно и бросить с чистой совестью.

— А может тогда нам сейчас эту повозку бросить и уйти верхами? — предложила Наташа.

— Сёдел нет. А охлюпкой далеко не уйдём. Сами устанем, да коням спины собьём. Лучше тогда уж пешком. Только на лошадей у меня виды есть. Хочу сменять их на лодку и уйти вниз по Дону.