Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Будет с радостью подгонять лошадей, вдыхая морозный воздух — воздух смертельного холода. Будет славить Сабе, увидевшего в нем, Цагане, что тот сам не смог рассмотреть в себе. Хвала тебе Сабе-зайсан!
Был полдень, пора было поворотить на север — к Большому каналу и Большому караванному пути вдоль него. Пора было дать небольшой отдых кобылам, скормить им по щепотке крупной соли.
После многолюдья похода, толчеи битвы Цагану было непривычно отсутствие людей. В одиночку, когда ни перед кем не надо выказывать себя, он скоро овладел своими радостными чувствами. Душа его хотела отвлечения.
Судьба послала уму на пути одинокую юрту. В Степи не ставят стан, где попало: надо поить, гонять на выпас скот и коней. Люди вынесут гонцу все, что тот попросит, и он примет все, не сходя с коня.
Эта юрта была, казалось, исключением: ни дымка, ни лошадей у коновязи, никаких следов овец, яков, коз, верблюдов. Люди не выходят навстречу и не наблюдают за одиноким всадником вдалеке. Может, затаились и замышляют недоброе? Потому жди засады, верти головой, привстав в стременах.
Странная то была юрта. Чем ближе к ней подъезжал Цаган, тем больше удивлялся: люди бежали, бросив все. Может, они испугались Войска? Но воины прибрали бы к рукам и юрту, и пожитки. Зачем добру пропадать? Здесь таилось что-то иное. Лошади тревожно зафыркали, замотали длинными своими головами.
Решив развеять тревожные сомнения (а в глубине души — надеясь увидеть человека, услышать от него слово, которое даст ответ ему: каков будет его путь), белый наездник привязал лошадей к коновязи, вынул походный меч, ставший походным после подарка Сабе "праздничного" меча по имени "Сто буйволов", тихо подкрался к входу и клинком откинул шкуру-полог. За мгновение до этого он уже пожалел о сделанном. В лицо ударил смрад гниющей плоти, ранее лишь сочившийся сквозь щели.
Внутри было темно, только столб света стоял посредине — от очага до дымового отверстия. Вокруг были раскиданы тела людей, то ли уснувших и не проснувшихся, то ли замерзших. Страшное слово возникло в его голове, замерло, но всадник смерти не решился подумать о нем. Он смотрел на этих людей, не решаясь дать мысли своей услышать это слово, как вдруг ощутил справа живое зловонное дыхание. Медленно повернул голову и увидел чудовище.
То ли оборотень то был, то ли восставший из могилы мертвец. Красное лицо его было покрыто синюшными пузырями, безумные глаза, налитые кровью, не могли принадлежать живому человеку. Так смотрели они, будто видели перед собой совсем иной мир — мир демонов. Язык цвета мела болтался снаружи меж синих растрескавшихся губ, кожа на шее и груди сползала клоками, сочилась каплями зловонного гноя. Человек не мог так выглядеть. То был демон... или обезьяна, как о ней рассказывали очевидцы.
Демон сжимал в руке длинный нож. Цаган сделал несколько шагов к коновязи — демон, шатаясь, последовал за ним, бормоча что-то странное, несвязное, но скоро перешел на рык. Цаган ударом меча перерубил уздечки, гортанно прикрикнул на лошадей. Хрипящие от страха кобылицы умчались в степь.
Меч был выставлен вперед, нацелен в грудь рычащему существу, предупреждая его: "не подходи". Воин не решился заговорить с чудовищем, опасаясь услышать от него недоброе слово. Цаган сдернул со спины щит, склеенный из толстого войлока на каркасе из ребер, обрамленный бахромой белого конского волоса.
Вовремя взял щит он. Глаза чудища на миг прояснились, оно издало яростный крик, прогнулось, совершило странный поворот на одной ноге и прыгнуло на Цагана.
Подставленный щит принял толчок тела оборотня, остановил и отшвырнул его. Чудище совсем не сопротивлялось, как куль отвалилось на войлок юрты. Спиной ударившись о мягкую стену, отскочило, будто был то не войлок вовсе, а камень, в огне раскаленный.
"Верно, демонов обжигают вовсе не те предметы, что для нас горячи", — только и успел подумать Цаган, ударяя мечем.
Прыжок врага был резок и необычен, сопровождался столь диким ревом, что Цаган, полагавший демону голову снести, промахнулся. Враг налетел на него, в щит ударился головой, сбил воина с ног. Цаган увидел сквозь ресницы бахромы щита занесенный над ним кинжал, сверкнувший на солнце. Неизвестное существо яростно выло, как воют во время страшной пытки, спустило кожу с лица, обнажив багровые мышцы и просветы белых костей. Дыхнуло из зева смрадом, на смрад трупа похожим.
Воин не потерял самообладания от уловок врага и не дал себя зарезать — перевалился на живот. Нож вонзился в землю рядом с ним. И был занесен вновь. И вновь Цаган отвалился в бок. И вновь сталь ножа прорезала дерн и была извлечена еще резче. Цаган выставил щит на вытянутых руках и услышал треск. На лицо его посыпались кусочки кости, обрывки войлока. Лезвие кинжала прошло насквозь, остановившись в нескольких пальцах от лица. Щит сделался тяжелым, будто на него положили скалу — чудище налегло на щит всем телом, пытаясь вдавить его вместе с кинжалом в тело своего врага. Острие приблизилось к щеке, ощутившей холод близкого металла. Из бахромы вылезли пальцы, лишенные кожи. Чудовище схватилось за щит двумя руками и давило, давило его вниз.
Цаган ударил мечём. Не видя врага, не имея возможности размахнуться, он гардой попал в бок зверя. Безобидный удар имел странные последствия: чудище взвыло диким воем, сильно толкнуло щит. Цаган заблаговременно дернул вбок головой — лезвие прошло мимо, продавило прокладку хатангу дягеля, уперлось в спрятанную в его глубине стальную пластину.
Чудище отпрыгнуло, вырвав щит, оборвав кожаные тесьмы, крепившие его к руке Цагана.
Воспользовавшись этим, Цаган вскочил, взялся за меч двумя руками и вновь выставил его перед собой. Чудовище извивалось у стен юрты, плакало, стонало, не обращая на воина внимания вовсе.
"Оно обладает страшной силой. Силой волхования. Двигается подобно человеку, опившемуся настоянной на арзе дикой конопли. Единственное его преимущество — непредсказуемые удары и резкие движения. Против него потребна выдержка, хладнокровие. Он плохо контролирует свои движения".
Цаган стал шептать заклинание против восставших из могил духов.
Чудовище оставило плачь, заревело, швырнуло щитом в Цагана. Тот разрубил его на лету на две половинки, пробежал вперед несколько шагов и рывком погрузил меч в груду гниющего мяса, из которой заструилась черная кровь.
— Ага, мертвец, стали боишься! Сдохни, обезьяна!!!
Готовый к новым выходкам демона, Цаган отскочил на два шага, ожидая ответного удара.
Демон умирал. Умирал, скуля и плача, как умирает большинство людей. Хорошо знавший, как люди умирают, Цаган теперь понял, с кем бился. Корчилось в муках, испускало дух тело человека. Дух смрадный, гнойный, болезнью замутненный. Все, знаемое о заразе белым воином, пронеслось в его голове, выпустив наружу то, спрятанное в глубине, слово.
— Чума! — выдохнул Цаган. — Лучше то оборотень был!
* — хатангу дягель (монг. "крепкий, как сталь, кафтан") — вид ламинированого доспеха. Стеганный шерстью, шелковой или хлопковой ватой халат с вшитыми в подкладку металлическими пластинами.
Ак-нойон часто рассказывал своим воинам, как приходит к человеку смерть. Чаще прочего рассказывал он, как смерть от чумы приходит.
"Я должен был понять это раньше. Видно я хороший воин, да не самый умный".
И бросился он бежать. Бежать к своей поклаже, срывая с себя одежды. Бежать к своей Кумыске. Звать ее на разные голоса.
Кобыла весело подбежала к хозяину, вертя хвостом, видимо радуясь, что они вновь победили врага. Но воин не стал ее хвалить — он стал рыться в седельной торбе, ища бесценный дар Ак-нойона: маленькую склянку прозрачного стекла.
"Неужели она потерялась? Нет, вот она! Что ж я так суечусь, неужели испугался?"
Движения его стали плавны. Он вылил жидкость из склянки в рот, но проглотить горькой огонь был не в силах. Одной рукой Цаган зажал себе рот, другой провел по кадыку — таким движением белые воины заставляли принять пленников яд. Катушек огня внутрь провалился, желудок обжег.
"Спасен!"
Резь в животе была нестерпима. Цаган схватился за живот и опустился на колени.
"Встать! Воин должен терпеть всякую боль..." Но не мог встать. Страшное зелье растекалась по нутру, вызвало озноб, защипало глаза, выдавив слезинки из них.
"Чума! Вот Ты какая! Только снадобье-огонь может одолеть твою силу. Лекарство, побеждающее все на свете, даже дух воина, не давая ему подняться с колен.
Чума! Она спит в человеке день, три, девять дней спит. Потом просыпается страшной болью. Чудище тоже плакало от боли.
Ак-нойон поучал: "Человеку так больно делается, что стоит дотронуться до нарыва и больной отшвырнет тебя на десять шагов — так ему больно! Чума силой своей мутит разум любого человека, заставляя его прыгать и бесноваться, бредить, чума показывает ему демонов, выгоняет из дома бродить-шататься, не видя ничего перед собой".
Девять дней! Это самое большее, за сколько должен я доскакать в Ставку. Что если я привезу в стан не только послание, но и Черную Смерть? Вот уж действительно: "всадник смерти!"
Цаган схватился за голову — первое им услышанное слово: "чума". Он сам сказал. Значит, он привезет в стан чуму и сам же от нее погибнет. Но хуже того, погубит Великого Хана и его великое дело. Как стерла с лица Земли страны и народы, великие империи и никому неизвестные ханства Большая Чума.
"Великий Хан сам найдет способ победить Великое Бедствие. Я же принесу ему Великую силу — страх Черной Смерти. Власть над ужасом. Не в себе принесу, но с собой. И вообще, по-моему перовое слово мое было не "чума", но "мертвец". Но я и так мертвец. Так чего бояться?".
Воин поднял меч и направился обратно к юрте.
Красный — Хомин.
Джамсарану было почти все равно — лежало ли в красной трубке известие о смерти Гуймака или нечто иное. Хотя, наверняка он там было. Красный цвет — цвет пролитой крови, добрую весть отправили с белым вестником. Красный всадник радовался самой возможности стать летящим словом. Словом летящим к ушам Великого Хана, как красная боевая стрела.
"Каким бы не был человек, внутри он всегда красен. Потому что красна его плоть, красна его кровь — жизнь его".
Гонец подстегнул коня, бросил поводья, раскинул руки в стороны. Конь перешел на резвый галоп, понукаемый ударами пяток и толчками коленей. Джамсаран ощущал себя сильной птицей, свободно парящей над простором Степи. Степи, вчера ставшей Его простором. Великая степь без края и еще более бескрайнее небо над ней. Во все стороны бесконечное, глубокое, синее, вольно дышащее ветром в лицо небо, перетекающее в синеву ковылей вдали.
— Моё-ё-ё!!! — прокричал Небу что было мочи Джамсаран, пустив коня в полный галоп и наслаждаясь ощущением полета.
— Моё! Моё!
Почувствовав через некоторое время, что, утопающий по брюхо в травах, Аранзал его начинает идти туго, всадник уперся кулаками в переднюю луку, вспрыгнул ступнями на седло, встал во весь рост, постоял немного с расставленными руками, то приседая, то взмывая ввысь, беркуту уподобясь. Даже проклекотал по-птичьи. Побыв птицей, он вновь превратился в воина-гонца, помнящего о долге: подтянул за длинный повод бежавшего следом выносливого мерина-иноходца, перешагнул ему на круп, легко опустился на потник.
Иноходец шел под вьючным седлом, не очень удобным для верховой езды. Надо было перевести обоих коней на спешную иноходь, чуть сбавить бег, но Джамсарану хотелось все лететь и лететь вперед. Красный всадник решил не сворачивать к источнику Кузсу, скакать напрямую к Большому Хребту, перед которым струит свои прозрачные воды река Хапгол. Реки он достигнет вечером, даст коням и себе небольшой роздых и помчится в ночи к перевалу, под огромными осенними звездами по лунной дорожке. К полуночи дойдет до перевала, где из ледников сочатся студеные струи. Там кордон Великого Хана, где Джамсаран устроит разнос вечно дремлющим сторожам, прикажет накормить коней и поест сам. Там дождется зари. Оттуда спустится вниз, греясь в утренних лучах. Если на перевале нет снега, то в разгар следующего утра он достигнет уже почтовой станции — "яма", где сменит своих коней на подменных, и уже не будет их жалеть, будет нещадно хлестать плеткой, загоняя в смерть одного за другим, чтобы еще через шесть дней первым предстать пред очами Великого Хана, обскакав других гонцов дня на два. Так он первым исполнит поручение, возможно, сохранит свою жизнь, может и награду получит. Как всякий не разумеющий грамоту, Джамсаран не очень верил в смысл закорючек на шелке, более доверяя устным сообщениям. На худой конец — известие есть сам цвет послания. Красный цвет внушал ему доверие.
"Нет! — сказал себе Джамсаран, — Лучше не думать об этом, не пускать в душу сомнения. Чтобы я ни вез, я доставлю эту весть первым. Если погибну — то сразу, зачем из-за меня пропадать Кутху и Цагану?".
Пока у него была целая вечность в распоряжении, простор степи, возможность мчаться во весь опор, прихлебывая молочную водку-арз из бурдюка, заедая солеными языками копченого сыра и сушеным мясом, перетертого с бараньим жиром. Ранее простые, как глоток воздуха, теперь пища и питье сделались необычайно вкусны. Джамсаран удивился даже, как он раньше то не распознал их замечательного вкуса. Да и сам воздух приобрел сладковатый вкус, и каждый вдох пьянил сильнее любого вина.
"Если же повезет напоследок вырвать сердце врага, то считай — жизнь удалась!"
Красный воин остро ощутил во рту вкус жизни, похожий на вкус крови, вкус дичины, только сейчас, когда понял, что несется, подгоняя коней, к своей смерти. И воздал Небу хвалу за этот счатливый миг, за великую милость ощутить всю радость жизни.
Увлечение резвой ездой и собственными чувствами сыграло с Джамсараном злую шутку. Кони не направляемые, а лишь понукаемые, вынесли его к холмам, за которыми скрывался водопой Кузсу. Красный воин понял это слишком поздно, когда обратил внимание на неожиданно возникшую темную гряду пред собой. Словно Земля родила эти холмы, похожие на лежащую навзничь жену, ожидающую на войлоках прихода мужа — Неба-Тенгри. Когда понял — не стал сворачивать в сторону: "Не проезжать же мимо водопоя".
Выехав на гряду, гонец взглянул вдаль-вниз. У черного глаза воды, смотрящего в небо, средь желтой плешины, вытоптанной тысячами копыт, маковыми зернами чернели расседланные кони.
"Свои!" — вырвалось у гонца, переводящего разогнавшихся коней на спокойную рысь. Но те, почуяв близость воды, не очень то хотели останавливаться, хрипели, прикусывали удила, мотая в нетерпении мордами.
"Свои... Кому еще быть здесь, в полудне езды от войска, как не войнам Великого Хана?"
Успокоенный, охлаждающий коней от перегрева скачки, Джамсаран в предвкушении смаковал, как крикнет начальнику отряда: "Дорогу гонцу Великого Хана!", как падут все на колени, приклонив головы к земле, а он, выждав немного, прикажет напоить коней. Им дадут отстояться, напоют. Позже его с почестями будет сопровождать эскорт до границы их круга охраны. "Хорошо быть гонцом к Великому Хану!"
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |