— На вокзал, — распоряжаюсь максимально туманно, выдавливая распоряжение сквозь зубы. — Какой тут ночной тариф?
— На вокзал монорельса? — уточняет он. Я киваю, мол, разумеется, куда же еще.
Слышу названную цифру и с некоторым усилием понимаю, что мои двадцать тысяч — не самая маленькая сумма... тем лучше.
Машина, покачнувшись, к моему удивлению, плавно поднимается в воздух. А я ожидал наземного транспорта — что ж, еще быстрее выйдет. Хотя, о боги существующие и несуществующие, я бы сам подталкивал это такси в корму, если бы это помогло ему лететь быстрее... Но пока я всего лишь в роли пассажира.
Хорошо устроился, побег в мягком кресле и за кругленькую сумму из денег моего же тюремщика. Есть в этом какая-та ирония, причем, кажется, предметом смеха в данном случае являюсь я сам. Если бы я решился на побег в лагере — в худшем случае, как мне обещал комендант в случае отказа от его домогательств, "подыхал бы долго и показательно". Что ж, не я первый, но был ведь шанс и выбраться? Или, проще говоря, не впутываться? А я все покупаюсь на комфорт, потворствую собственному полудохлому состоянию... ищу пропажу под фонарем, где светлее?
Машина клюет носом и меня выдергивает из оцепенелой полудремы усталости и бесконечных мыслей. — В чем дело? — хрипло каркаю пересохшим горлом.
За окном — едва заметные тени, черные на черном, окаймленные точками огоньков. Давят, прижимают вниз. Динамик оживает незнакомым голосом: коротким и ясным требованием опуститься на землю подобру-поздорову. В противном случае сажать будут. Таксист косится на меня с откровенным испугом, явно прикидывая шанс быть впутанным в серьезные проблемы. А они уже, вон летят рядом.
Меня словно холодной водой окатывает, быстро, неотвратимо, болезненно, как иголки по позвоночнику. — Вы можете им не подчиниться? — выдавливаю, сам не слишком веря в такую возможность. И кто, к чертовой матери, эти "они"? Я догадываюсь, кто. Им, пропади все пропадом, каким-то образом известно, что я в машине.
Наклоняюсь к микрофону на панели. Голос не должен дрожать. — На каком основании вы мешаете мне лететь по своим делам и кто вы вообще такие? — спрашиваю холодно. Ну может же случиться чудо, и это просто ошибка? Полиция, которая сажает машину за превышение скорости?
— Я не разрешал тебе покидать дом, — раздается из динамика безошибочно знакомый, ненавистный голос, прервав повторяющееся требование снизиться. — Приказ старшего клана. Садитесь.
Черт. Не вышло чуда. Пусто в голове, пусто и холодно. Выбор прежний, и отсрочить его не удалось. Либо смириться с тем что меня не считают человеком, мужчиной и так далее, пока я не начну плясать на цетагандийский мотив. Либо... либо отказываться идти по этой дорожке дальше, и прямо сейчас.
Не отвечаю ничего на надменную глупость про разрешение — под домашний арест меня формально никто не сажал, — медлю с минуту, засовываю руку за отворот куртки. — Нет, — говорю спокойно и щелкаю клавишей отключения микрофона.
Теперь у водителя не будет возможности испуганно завизжать на всю округу "Террористы!", когда он увидит пистолет.Наугад стрелять в черную пустоту за окном машины бессмысленно, а вот мимо виска я не промахнусь.Глава 5. Иллуми.
Cветящаяся точка, пойманная в пересечение координатной сетки, не двигается с места уже четыре минуты, и это может означать что угодно, от запланированного привала до внезапной смерти от болевого шока.
— Милорд, он в магазине, — слышится в наушнике, и я понимаю: банкомат. Если барраярец не идиот, то на месте мы обнаружим только маячок, и это значит, что дальнейшие поиски придется проводить очень, очень быстро.
Я недооценил его глупость и собственную преступную беспечность — стандартная ошибка в го для владельца сильных камней, — и пусть невозможно было ожидать настолько ребяческого поступка от человека, пережившего множество врагов и не потерявшего притом ни головы, ни самообладания, это всего лишь оправдания, и оправдания беспомощные. Система безопасности, в надежности которой я был уверен, дала сбой, винить в этом можно только себя самого: охранники выполняли свою работу, скрупулезно следуя требованиям заказчика, а требования касались защиты дома от внешней опасности. До сих пор никому в доме не приходилось опасаться нападения изнутри.
По причине совершенной мною глупости мы и летим сейчас над прямой, как стрела, и, к счастью, пустой дорогой в окружении стремительно темнеющей растительности. Первая паника поднявшегося переполоха сменилась хищной сосредоточенностью погони, время работает на него, но надежда есть, и драконовы правила банка, снабжающего каждую выданную карту маячком, оказываются чрезвычайно полезными.
Одна из машин стремительно опускается, охранник ныряет внутрь магазина и почти сразу появляется в поле зрения, машет рукой, направляется к мусорному баку, и дальнейшее ожидание бессмысленно. Добыча готова ускользнуть, и только боги могут знать, что на уме у того, кто предпочел благополучию под чужой рукой попытку бесконтрольной свободы.
В комме потрескивают негромкие переговоры, флаер вновь поднимается и рывком снимается с места, акульим движением нацеливаясь за растворяющейся в темноте подсветкой уходящего такси. След? Ошибка? Но пешая прогулка от ворот имения заняла у барраярца без малого два часа, он не должен быть в состоянии передвигаться дальше... и со стоянки такси за последние десять минут стартовала лишь одна машина.
Вот она, удача: задние огни светятся в наступивших сумерках, вырастая по мере того, как разница скоростей нас сближает. В динамиках слышится требование затормозить и опуститься, машина дергается, прибавляя скорость, но это явно последнее из возможных усилий. Подобные машины не предназначены для гонок, равно как и для высшего пилотажа, вывернуться из хватки не выйдет, из доступных направлений движения остается лишь вниз, и вопрос лишь в том, какая скорость будет у этого "вниз".
Сверху мне хорошо видна крыша с желтыми ведьмовскими огнями на ней, и эти огни не двигаются с места. Клещи сжимаются, черные хищные жала прижимают верткую добычу, парализаторы висят на поясах охранников мертвым грузом: расстояние позволяет, но шанс зацепить водителя слишком велик.
— Кто вы такие и на каком основании мне мешаете?... — сипло выплевывает динамик, и я перехватываю связь. Он должен, обязан остаться в живых; все, кто меня сопровождает, о том предупреждены. Еще бы в дурную стриженную голову вложить подобное обязательство. Или хотя бы заставить остановиться прежде, чем побег обернется чем-то похуже общей нервной встряски.
И все-таки, думаю я, к кому он сбегает так отчаянно и поспешно? Кто встретил бы его, не будь поднятая Кайрелом тревога столь своевременной?
— Нет, — не заботясь о собственной целости, отвечает барраярец, и связь рвется, сухо треснув напоследок. Время для разговоров вышло все.
Смешно могло бы получиться, позволь я сейчас любому из вздернутых тревогой и погоней парней пару выстрелов, что обрушат это злосчастное такси на гладкие плиты внизу. Не составит большого труда сымитировать несчастный случай, свидетельских показаний хватит для того, чтобы опекунский совет не был недоволен слишком сильно, и проблемы кончатся, очень просто, потому что даже охраняемая законом забота имеет свои границы. А сейчас для того, чтобы все закончилось, не требуется вовсе ничего, только не вмешиваться. Я ничего не могу сделать, не помешав профессионалам, и могу только молиться о чужом благоразумии. Я не позволю ему умереть, не дав ответа на все вопросы.
Между днищем такси и плоскостью дороги стандартные полсотни метров, но когда машина ныряет вниз, клюнув носом, меня окатывает злым холодом. В растянутую до нестерпимого напряжения секунду вмещается перспективный ряд событий: месиво металла и тел, падкие на скандал лица общего круга, поминальная табличка для чужака.
Чертов идиот, несомненно, напал на водителя, пытаясь удрать любой ценой. Или навредить мне, но тоже любой, пускай для себя — конечной.
Дно такси лязгает о грунт, дверца рывком открывается, из проема выскакивает человек, бегущий так, словно за ним гонятся все демоны преисподней. Не барраярец, и, кажется, в крови — темные пятна выделяются на желтой униформе.
На демонов, так испугавших этого низшего, у меня есть свои, особым образом обученные; они уже на земле, один из них перехватывает трясущегося слугу, быстро ощупывая на предмет физического ущерба, второй выволакивает окровавленное тело из салона. В стремительно надвинувшейся ночи сцена кажется странно ненатуральной, чрезмерно яркой: желтые круги света, ломаная линия обмякшего тела, слишком яркая кровь.
— Живой? — спрашиваю я, выпрыгивая. Барраярец невероятным образом оказывается в сознании, медленно моргающие глаза кажутся белыми на залитом кровью лице; учебный пистолет, зажатый в руке, телохранителю отдает беспрекословно.
Шок. Сотрясение. Как в приевшейся глупой шутке: значит, есть что сотрясать. Я не могу понять, почему он стрелял в себя? Почему не подчинился? Почему вообще бежал с такой спешкой? Человек не сбегает в пустоту. Человек бежит туда, где есть надежда, просвет или хотя бы шанс обнаружить возможность, но что делать с тем, кто не строит планов, не думает о своем будущем и не поддается увещеваниям?
Истерику водителя удается купировать парой сотен кредитов и обещанием проблем в случае разглашения инцидента; подумав, я добавляю денег "за переживания". Таксист круглыми и очень испуганными глазами следит за тем, как наспех перевязанного и странно покорного беглеца грузят в мою машину, как деловито снуют охранники, ликвидируя последствия произошедшего. Этот никому не расскажет, слишком трясется от страха.
Пора заканчивать этот чрезмерно затянувшийся вечер.
Нас чуть покачивает, на измазанном подсыхающей кровью лице проступает нехорошая бледность, скальпированные раны вообще склонны обильно кровоточить, но дело тут явно еще и в тошноте, так что я протягиваю несостоявшемуся самоубийце упаковку аэропакетов. Мы едва обменялись парой слов, равно неловких и злых, в салоне пахнет потом, кровью и пережженным адреналином, отвратительно тревожный запах, и я вижу, как он пытается подергать ручку двери, разумеется, заблокированной в состоянии "машина в воздухе". В голове формируется четкое понимание: следует приставить охрану и в больничную палату в том числе. Неизвестно только, кого от чего охранять: медиков от варвара, варвара от побега или его же — от повторения суицидальных эксцессов.
— Посвяти меня в тайну, — требую я, наконец, наиболее важного на сей момент ответа, — эта попытка не была последней?
— Наверное, — вяло реагирует он. Шок проявляется на его лице тупым удивленным выражением. — А тебе что?
— Я праздно любопытствую, — сообщаю чистую правду. Какое значение могут иметь его слова, если выход один: стеречь его, не спуская глаз. — Думаю, сколько смен охраны потребуется, чтобы тебя устеречь.
— А зачем? — с тем же тупым равнодушием спрашивает он. — Это моя жизнь.
— У тебя нет твоей жизни, — отрезаю я. Гнев на его глупость бьется в крови. — А того твоего, что есть, слишком мало, чтобы я позволил тебе совершить самоубийство. Тем более такое... примитивное.
Я понимаю практику ритуальных жертв собственными жизнями, но там совсем иначе: такая смерть очищает, даруя почетный уход, не вредит остающимся и не делается назло.
— Хочешь, попытаюсь посложней, — язвительно предлагает барраярец, прижимая к стремительно промокающей повязке стопку бумажных салфеток. Обивку в машине придется чистить, и заново ароматизировать салон.
— Это что-то обрядовое? — уточняю я, не будучи уверен в его взаимоотношениях с богами чужой земли. Если они вообще есть, эти боги. Барраярец кивает, морщась при движении. Я так и знал. Уродливые у них обычаи, уродливые и жалкие, как он сам.
— Должен тебе напомнить, — с неудовольствием предчувствуя очередной виток упрямого отрицания, — что ты не бродяга, принадлежащий только себе, а вдовец моего брата. Постоявшие на пороге смерти обычно умнеют, не разочаровывай меня в этой истине.
Как это зачастую бывает в несовершенном мире, правдивые слова не достигают цели.
— Быть рабом чертова цета? — по слову откусывает он. — Живым не дамся.
— Если бы моей семье потребовались рабы, — скептически оглядывая окровавленную злобную физиономию с начинающими проявляться синяками, — я выбрал бы кого-то поприличней.
На его физиономии появляется злое выражение, в прочтении означающее "ну и выбирал бы". Как будто я мог выбирать.
— Будешь вести себя прилично, — несомненно, усугубляя его тошноту нотацией, обещаю, — получишь свободы в больших, чем сейчас, объемах, родич.
— Дурак, — кривится физиономия напротив. — Свободу не меряют. И я тебе не родня. А ты мне враг, и все на этом.
Действительно все. Приемный покой сияет огнями и белизной, охрана остается в положенных десяти шагах, деловитая суета медтехников, укладывающих барраярца на каталку, утешительно обыденна, и сам пациент, разом ослабевший, покорно терпит перемещения в пространстве, ни дать ни взять — кукла-паяц, оборвавшая ниточки и выяснившая, что не может без них шевельнуться. Бормочет что-то бессвязное, и мне приходится наклониться, чтобы услышать злое и беспомощное "почему?!"
— ... почему?! — повторяет он, явно не осознавая того, что говорит вслух. — Как в анекдотах про пустоголовых кретинов: стрелялся — и ничего?
— Не возводи поклепов, — советую. К каталке, на которую устроили пациента, быстрым шагом движется медбрат с пачкой бумаг — видимо, документы на операцию, требующие подписей и разрешений. — Это спортивный пистолет. Травмобезопасный. Автоматический целеуловитель и дальномер... — интересно, он понимает о чем я? Должен. Солдат все-таки. — Сила выстрела соразмеряется с дистанцией. А голова у тебя не бумажная. — Хотя порой в это трудно поверить.
Присохшая корка крови берется трещинами, когда он кривится. И осыпается мелкими чешуйками, когда произносит, выговаривая длинную фразу четко и с усилием:
— Я нахожусь в здравом рассудке и не даю согласия на какие-либо медицинские процедуры, в особенности сорп... — споткнувшись о слово, — сопряженные с наркозом.
А кто его спрашивает? Приходится самому выложить медику немногословную историю, включающую в себя барраярский анамнез, и дождаться, пока не подействует укол снотворного. Дальше Эрни возьмет дело в свои руки.
* * *
Не по-осеннему теплое утро размораживает, кажется, и лица вокруг: улыбается встречающая меня девушка в белом халатике, длина которого, несомненно, призвана ускорять процесс выздоровления пациентов; странно легкая атмосфера клиники, возможно, тоже просчитана, но не все ли равно, если этот расчет верен?
— Милорд, — слышу я знакомый почтительный голос врача, едва обменявшись пожеланиями доброго дня с девицей. Готов поклясться, ей платят жалованье за искреннюю улыбку... и я не могу избавиться от ощущения, будто здешние кудесники излечат легко и непринужденно любую проблему, как гноящуюся рану, и еще дадут профилактические рекомендации. Иллюзия, рожденная ложной логикой: меня встречает ведущий специалист одной из лучших клиник, и я здесь по поводу неприятнейшей из проблем. Может, невоспитанность, агрессию и ехидство хирурги удалят вместе с осколком, избавив клан Эйри от барраярской инфекции?
